Дневники московских метростроевцев

Как и мемуары, дневники в советское время использовались как способ воспитания нового человека, который должен был подтверждать значимость своего собственного существования и борьбы за светлое будущее с помощью дневника. Это во многом продиктовало специфику советских дневников 1920—30-х годов. В них отражены все характерные штампы и идеологические выверты своего времени: самовоспитание личности через сферу борьбы и труда, выписки из трудов «классиков», служащие руководством к жизни, «пламенные» стихи и песни и пр. Для понимания личности 3. Космодемьянской, например, привлекающей внимание отдельных авторов, многое дает изучение ее записей и выписок²²³. Дневник использовался как способ самоконтроля: что сделано важного и ценного по сравнению с предшествующими записями. Иностранный ученый Й. Хеллбек, занимавшийся изучением советских дневников, в частности дневника рабочего С. Подлубного, сына кулака, указывал, что последний намеренно создавал свой дневник, для того чтобы написать автобиографический роман «Жизнь представителя отжившего класса: его духовное возрождение и адаптация к новым условиям»²²⁴.

Особое внимание привлекает массовое дневниковое движение, затеянное на столичном Метрострое для создания «Истории метро»²²⁵. Обращение к такому неординарному источнику, как дневники, всегда считавшемуся «элитарным», «штучным» и «глубоко личностным», определялось во многом практическими соображениями — «снизу» запечатлеть важные (исторические) факты участия людей в строительстве нового общества.

Вместе с тем массовое дневниковое движение рассматривалось как дисциплинирующее средство самовоспитания, самопроверки, ежедневного самоотчета. Кроме того, ведение дневников должно было стимулировать рабочих к повышению образовательного и культурного уровня. Наконец, не исключалось, что дневники наиболее талантливых авторов смогут перерасти рамки собирания «исторического сырья» и представят самостоятельный литературный интерес.

С самого начала работа столкнулась с большими трудностями. Нужно было не только вовлечь метростроевцев и убедить их в необходимости в свое свободное время фиксировать в дневниках «повседневную летопись строительства», но и научить методике ведения дневников проходчиков и бетонщиков. В начале 1934 г. писатель Г.А. Медынский, ставший главным пропагандистом и организатором дневникового движения, подготовил вышедшие массовым тиражом «Методические указания о ведении рабочих дневников». В них большое место отводилось обучению рабочих профессиональному подходу к ведению дневников: максимальной правдивости, достоверности, систематичности и полноте записей, обязательной их датировке. «Лакировка, приукрашивание действительности, преувеличение, раздувание тех или иных моментов не могут быть терпимы в дневниках», — подчеркивал Медынский. В центре внимания дневников «должны быть прежде всего люди и факты. Изучение событий через человека и человека через события — вот сложный и кропотливый труд, обязательный для авторов дневников...»²²⁶ Освещение событий должно вестись «на основе собственных наблюдений, бесед и документальных данных (журнал горных работ, многотиражка)». Медынский рекомендовал рабочим на месте делать в записной книжке краткие наброски о замеченном событии или явлении, а дома переносить их в дневник в развернутой форме. В методичке определялись также примерные темы, которые должны найти отражение в дневниках, в соответствии с тематикой книги: роль партии и комсомола в строительстве, трудовые будни стройки, культурная и бытовая стороны жизни и др.²²⁷

В 1934—1935 гг. на Метрострое вели дневники по крайней мере 100 человек, которые периодически сдавали свои записи в редакцию «История метро». Но в ее архиве сохранились разрозненные записи около 30 авторов. Состав был разным по возрасту, культурно-образовательному, профессиональному уровню. Хотя явного принуждения вести дневники не допускалось, очевидно, что для части метростроевской молодежи, с энтузиазмом откликнувшейся на призыв «самим фиксировать историю, чтобы потом не разыскивать ее в воспоминаниях и архивах», дневниковые записи оказались в итоге «внутренним принуждением» и скоро превратились в «ежедневную обузу». У многих попросту не хватало времени на регулярные записи. Сказался низкий в целом образовательный уровень рабочих. К тому же писать правду в дневниках, а тем более высказывать собственные оценки было уже небезопасно. В результате дневниковые записи оказались в основном «протокольными» — насыщенными фактами, но лишенными анализа и личностных оценок. Зная заранее, что дневники будут открыто читаться и обсуждаться, авторы вольно или невольно включали механизмы политической и личностной самоцензуры.

Свертывание работы по истории метро в 1935 г. было воспринято со вздохом облегчения. Некоторые авторы уже ранее «сошли с дистанции». Но для немалой части рабочих, мечтавших о литературном творчестве, ведение дневников оказалось хорошей «пробой пера».

Они стали вести дневники как бы в двух вариантах: для себя и для редакции. Известно, что для некоторых метростроевцев дневники из «сырья для книги о метро» неожиданно превратились в нечто большее — в жизненную потребность. Многие дневники оказались по разным причинам утерянными или вовсе не были сданы в редакцию их авторами. Так, впоследствии известный советский поэт Е. Долматовский, трудившийся на шахте № 12 Метростроя, опубликовал отрывки из своего дневника, начатого в 1930-е годы, лишь много лет спустя²²⁸, а метростроевский опыт автора нашел отражение в популярном советском фильме «Добровольцы».

Дневники писателей

Нельзя не обратить внимание на то, что предметом общественного внимания, включая работы историков, чаще всего являются дневники и дневниковые записи деятелей литературы и искусства, как правило, приобретающие художественную форму. Примером таких записей являются дневники М.М. Пришвина, который, подобно А. Блоку, Л. Толстому, К. Чуковскому, не скрывал, что дневник составляет важную часть его художественного творчества. К подобным дневникам — литературным произведениям — историк должен относиться соответствующим образом, анализируя их не столько как мемуарный источник, сколько как литературный памятник. Здесь для специалиста важно разглядеть за формой осмысления реальности как саму творческую личность и ее мировосприятие, так и, исходя из этого, оценить информационную ценность источника.

В этом случае найденные исследователями дневниковые записи выступают как первоисточники по отношению к литературным произведениям: мемуарам, очеркам, запискам, повестям, рассказам и пр. Они могут быть весьма торопливыми, где автор еще не заботится о форме изложения. Таковы, например, записные книжки советских писателей-сатириков И. Ильфа и Е. Петрова. В силу неординарности и литературной одаренности авторов уже сами первичные записи, даже без последующей обработки, могут иметь художественную ценность. Иногда такие записи вкупе с другими, бумагами и набросками представляют собой оригинальный жанр художественной литературы, например книга Ю.К. Олеши «Ни дня без строчки» ²²⁹ или «Записные книжки» С. Довлатова²³⁰.

Вряд ли можно встретить профессионального литератора, который не вел бы записные книжки или дневники, являющиеся «рабочим материалом» для его будущих произведений. Из записных книжек А. Толстого «выросла» его публицистика 1920-х — начала 1940-х годов. «Из дневника можно использовать речь людей, диалоги, образы, типы... — делилась своим опытом Л.Н. Сейфуллина. — Многое из дневника отпадает ненужного. Это не страшно. Может быть, пройдет четыре—пять лет, вы найдете новый сюжет, и дневник пригодится». В.П. Катаев, создавший на основе дневниковых записей культовое произведение 1930-х годов «Время, вперед!», отмечал, что для писателя «не так интересны такие записи, как количество отработанных часов, но интересно, что каждый человек думает»²³¹.

Упомянутые дневники М.М. Пришвина — явление неординарное. Они охватывают полстолетия — с 1905 по 1954 г. В разные годы дневники публиковались, но при этом производился, пусть добросовестный, но все же отбор материала, ибо объем дневников настолько велик, что составил бы не одну книгу (все тексты хранятся в РГАЛИ). Это обстоятельство порождало возможность произвольного выбора текстов, искажающего писательскую сущность и гражданскую позицию Пришвина.

В отличие от классического фундаментального дневника Пришвина, ставшие недавно достоянием гласности отрывочные записи A.M. Горького («Заметки из дневника»), ведшиеся в эмиграции в начале 1920-х годов, явно не предназначались для печати²³². Горький не только не оставил после себя полноценных дневников, но и вообще по складу характера был склонен, скорее, не к «тайной созерцательности», а к активному вмешательству в жизнь, стремлению повлиять на ход событий. Имевшие характер «рабочих блокнотов» писателя и «олитературенные» в разной степени, его «Заметки из дневника» — на самом деле смесь дневниковых записей, мемуаров, публицистических заметок, очерков и наблюдений о стремительно уходящем времени — частично легли в основу «Жизни Клима Самгина» и других произведений.

Автор и содержание дневников

Взаимоотношение автора дневника со своим детищем — немаловажный аспект источниковедческого анализа. Дневники ставят иных авторов в двойственное положение. С одной стороны, он втайне надеется, что когда-нибудь, может быть, его записи опубликуют и по достоинству оценят, с другой — очень не хотелось бы, чтобы о наличии дневника знали (по крайней мере до поры до времени). Такие летописцы многим рискуют. Ведь граждане, как и в случае с письмами, любят читать чужие дневники, особенно когда надеются найти там жареные факты, интимные подробности, узнать что-нибудь о себе.

Внимание окружающих привлекает таинственность поведения автора, отказывающегося продемонстрировать свои записи.

Приглашенный в 1930 г. на столичный Электрозавод американский инженер-консультант Г. Вилтси принялся досконально изучать производство, регулярно занося расчетные данные, собственные замечания, соображения, чертежи в записную книжку, которую никому не показывал. Заинтригованные советские инженеры выследили, когда американец положил заветную книжку в ящик стола, ночью залезли в кабинет, подобрали ключи и изучили содержимое записей²³³.

Но даже если ты не ведешь дневник при всех, какой должна быть мера открытости автора? Это, безусловно, дело каждого. Здесь, кстати, таится скрытая, скажем условно, возможность раздвоения личности автора, т. е. для общественного обозрения — одно лицо, для себя — другое.

Автора дневника постоянно поджидает «синдром неискренности» — один из источников безусловной субъективности. В чем он заключается? Во-первых, это самоцензура, порожденная моральными установками, воспитанием и образом жизни. Во-вторых, дневники, особенно тайные, писать вообще опасно в любом обществе, ибо со всеми может произойти «эффект Глумова» (пьеса А.Н. Островского «Без вины виноватые»). В-третьих, наконец, вас может постоянно преследовать ощущение, что дневник пишется не для себя, а в расчете на прочтение его кем-то. Мысль о мнимом «соглядатае», перед которым якобы надо постоянно оправдываться, судя по всему, овладевала многими авторами. В итоге при постоянной оглядке, «самоконтроле» и пр., в большинстве случаев дневники получаются «эгоцентричными», склонными к самооправданию, приукрашиванию и преувеличению авторской роли.

В общественном мнении, да и в узком кругу самих авторов существует представление об «избранности» людей, ведущих личные дневники. Иногда среди друзей они делятся сокровенными тайнами и мыслями, записанными в дневнике. Последствия, однако, могут быть самыми непредсказуемыми. Такие ситуации знакомы многим со школьных или студенческих лет и не раз повторялись в прошлом. Например, авторы докладной записки в ЦК ВЛКСМ о недостатках в работе школ за 1937 г. доводили до сведения руководящих органов следующее откровенное признание в альбоме одной школьницы, записанное в стихотворной форме:

Люблю тебя, как жид селедку,

Люблю, как немец колбасу,

Люблю тебя, как русский водку...

Любить сильней уж не могу.

Каким образом данная запись стала публичным достоянием — неизвестно. Но о том, какое значение ей было придано в свете борьбы с недостатками в интернациональном воспитании учащихся, очевидно²³⁴.