Традиционное отношение историков к литературе и искусству

Взаимодействие истории с литературой и искусством имеет давние традиции и массу точек соприкосновения. Давние корни, например, имеет спор о том, что есть сама история: наука или искусство. Было время, когда в структуре образования история и филология объединялись «под одной крышей», хотя внятной аргументации по поводу того, почему это делалось, не было. Скорее так получалось «по жизни», и, видимо, не случайно.

По определению, искусство выступает как одна из форм освоения мира в процессе человеческой деятельности и обладает многими смыслами. Термин «искусство» может быть применен и к самой истории (в смысле искусства писать историю). Но обычно под ним подразумевают различные виды творческой деятельности, характеризуемые специфическими художественно-образными формами восприятия действительности, которые включают и литературу (чаще выделяемую отдельно), и живопись, и музыку, и театр, и кино, и многое другое. С этой точки зрения искусство — эстетически оформленное содержание познания мира.

История — тоже термин со многими значениями, начиная с самого обыденного — рассказа о каком-либо происшествии («вот какая история со мною вчера приключилась»). История как наука, профессиональная история, определялась как систематическое повествование о развитии человеческих обществ и цивилизаций. Повествование о былом, несомненно, сближало историю и литературу, независимо от того, имело ли место событие в жизни, было нечто приблизительное, или же вся история от начала до конца была придумана автором. Конкретизация, индивидуализация, персонификация, свойственные художественному творчеству, были близки историческому исследованию. Вопрос, стало быть, состоял в приемлемости или неприемлемости для историков эстетического восприятия действительности. Признавалось, что в любом художественном произведении содержится некая до-эстетическая данность из области политики, экономики, социальной жизни, но считалось, что под воздействием художественных приемов она настолько деформируется, что перестает быть источником для научно-исторических исследований. На этой почве в среде профессиональных историков (не без влияния сциентистской ориентации) сложился взгляд, что история — это одно, а искусство — другое. Отражением такого взгляда являлось то, что художественные произведения не рассматривались в источниковедении, призванном учить ремеслу историка. Как следствие — ряд серьезных методологических затруднений, особенно если речь шла о традиционных разновидностях источников личного происхождения, облеченных в форму литературных жанров (публицистика, мемуары, автобиографии, дневники, переписка), где грани между реальным и образным восприятием действительности размывались. В результате — отбрасывание многих свойств, присущих этим группам источников.

Впрочем, никаких методологических и источниковедческих затруднений не возникало, если искусство и литература рассматривались как составная часть культуры общества. В этом случае любое художественное произведение «по факту» выступало событием культурной жизни большей или меньшей значимости. Достаточно было лишь уложить его в определенный исторический контекст. Не были чуждыми для исторической науки труды, посвященные тому, как в литературе и искусстве находят отражение те или иные исторические события.

Таким образом, признавалось, что художественные произведения отображают историю, но, каким образом это может влиять на исторические концепции, обычно не раскрывалось. Неоднократные попытки наладить контакты историков и писателей заканчивались, как правило, безрезультатно. Историки резко выступали против «неправильной» интерпретации исторической действительности в художественных произведениях, когда писатели, художники, режиссеры обращались к исторической тематике. А такие обращения в общественной жизни XX в. становились все более частыми. Они выражались в создании литературных эссе, осмысляющих прошлое, семейных хроник, киноэпопей и прочих произведений, которые успешно конкурировали с историческими трудами и оказывали подчас большее воздействие на формирование исторического сознания общества, чем историческая наука и историческое образование. Трудно сказать, насколько справедливо высказывание «поэт в России — больше, чем поэт», но кажется, что и в других странах наблюдается нечто подобное. Крупным событием мирового масштаба, как бы к нему не относиться, стало, например, появление «Архипелага ГУЛАГа» А.И. Солженицына, которое оказало огромное влияние на общественное мнение во всех странах и на представления об истории советского периода.

Если профессиональный историк оставляет в стороне содержание такого рода произведений с точки зрения их исторической значимости, то неизбежно появление литературных версий исторического процесса, т. е. истории, выстроенной на основе литературных текстов, в становлении которой участвуют не только писатели, но также литературоведы, искусствоведы, литературные и художественные критики. От создания некого историко-культурного контекста художественного произведения или целого направления в литературе и искусстве они идут к реконструкции на этой основе широкого исторического полотна, опираясь не только на сами художественные произведения, но и на философию истории, эстетику, социологию культуры и психологию художественного творчества. Этот процесс оказался в русле современных тенденций в развитии исторических знаний, от которых сегодня уже нельзя просто отмахнуться.

Литература и искусство и современные тенденции развития исторических знаний

Среди тенденций, которые неизбежно ведут к переоценке значения литературы и искусства для исторических построений, следует отметить следующие. Смену познавательных ориентиров, поворот к человеку в исторических исследованиях, к культурно-антропологическому измерению прошлого, к изучению истории ментальностей. Формирование на этой основе новой социальной истории, которая ставит своей целью охватить различные стороны общественной жизни в их единстве и разнообразии. Вместе с расширением предметной области исторических трудов заметно продвижение новых подходов, освоение новых пластов исторических источников, переоценка значения и места отдельных их видов и разновидностей. Возникновение так называемой текстоцентристской ориентации в истории, стремление к новому герменевтическому прочтению исторических текстов. Рост внимания к микроистории, к индивидуальным и коллективным биографиям, истории семей, общин, производственных ячеек и прочих людских объединений и ассоциаций. Наконец, поворот к «истории снизу», к свидетельствам рядовых участников исторического процесса. Все эти тенденции неразрывно связаны между собой. В свете заявленных ныне антропологических, социально-исторических, культурологических подходов проблемы взаимоотношения искусства и исторического познания начинают звучать иначе.

Но гораздо важнее отметить тенденции, которые вкупе можно обозначить как лингвистический поворот в исторических исследованиях. Он начался с призывов вернуть историю в рамки повествования или нарратива, признания многочисленных познавательных функций за описательными методами исторического исследования, реабилитации события и постановке его в центр исторического повествования в пику увлечению структурами, функциями, безличными механизмами исторических трансформаций. Обращается внимание на частое сходство сценариев развития исторических событий с теми, что приняты в литературе: трагедия («чем горше эпоха, тем лучше история», П. Коган), драма, комедия, фарс и т. п. Проявилась тенденция изображать историю как грандиозный карнавал, в котором ее участники — актеры разыгрывают некое действо и взятые на себя роли.

Для оправдания обозначенных тенденций использовались феноменология, идеи философии жизни и существования, аналитической и лингвистической философии. Под их влиянием усилилось внимание к языку как форме отражения действительности и за изучением языковых конструкций и речевых практик (дискурсов) были признаны поистине неограниченные возможности для социальной истории.

Одновременно появились современные формы агностицизма, которые упирали на то, что современные формы языковых практик не дают возможности судить об их истинных отношениях к действительности. В лучшем случае они позволяют добиться понимания того, что уже состоялось. Претензии на научное объяснение прошлого объявлялись тщетными. Раздавались призывы заменить историю рассказами, а историку — уподобиться писателю, использующему в своей практике литературно-эстетические приемы и средства. Официальные или национальные истории стали рассматриваться всего лишь как своего рода дискурсы, отражающие язык власти. Любые исторические версии теперь признаются равноправными, но литературная — предпочтительнее, поскольку именно в ней проблемы языка, взаимоотношения текста и возможного исторического контекста занимают центральное место. Наблюдается своего рода сакрализация слова, исходящая из того, что язык по своей природе заключает в себе художественно-эстетические способы освоения мира, а литература придает им наибольшую выразительность. В этой связи историю как таковую можно заменить историей письма (литературократия), изобразительных средств (изократия) или культурно-интеллектуальной историей, диахронической моделью развития литературы и искусства (мегаистория) ²⁹⁵.

Для таких видов истории обычно характерна теоретическая перегруженность, спекулятивное мышление, постоянная апелляция к «авторитетам», калейдоскоп цитат, имен, событий. Сам исторический материал, преимущественно литературные тексты, используется в качестве подсобного материала для подтверждения тех или иных теорий. Из него, словно из связки прутьев, со свистом вырываются отдельные хлысты и вплетаются в корзину исторических построений. Кропотливой работе «архивного племени» с источниками уже не придается особого значения, если она ничего нового не добавляет в теорию исторического познания. «Подгонка» конкретики под создаваемые конструкции при поверхностном взгляде несколько сглаживает их противоречивость.

Названные тенденции принято называть постмодернизмом, хотя не все из них объясняются постмодернистскими увлечениями. Как следствие, торопливое провозглашение всякого рода «постов» (например, постпостмодернизм), характерное для разного рода элитарных тусовок в литературе и искусстве.

Испытывая подобный напор, сообщество «штатных» историков обнаруживает признаки методологической растерянности, усугубляемой постоянной атакой на марксистско-ленинскую теорию исторического познания, азы которой прежде были более или менее основательно усвоены большинством специалистов, работающих и поныне на этом поприще.

Поспешные реакции на разного рода веяния и новомодные теории не характерны для «медленной» науки, по своей природе консервативной. История движется не прорывами, а путем неспешного освоения и «переваривания» новых идей. Необходимо спокойно разобраться с тем, что предлагается, обдумать, как все эти вызовы соотносятся с традиционными навыками научно-исторического исследования, что во всем этом есть дельного и полезного, а для любителей всего нового и необычного сошлемся на то, что прагматизм как жизненная философия снова входит в моду.

Важно упомянуть также реабилитацию историзма, названного теперь новым историзмом. Он исходит из того, что история, даже представленная дискурсом, сшитым из текстов, в силах отвечать прошлым реальностям. Нельзя вникнуть в историю, не работая со всеми источниками, в том числе и литературными. Новый историзм позволяет историку быть рассказчиком, что может придать его работе привлекательность. Не стоит только рассматривать этот историзм слишком узко — всего лишь как реакционную разновидность постмодернизма, сосредоточенного преимущественно на изучении дискурсов и безоговорочно предпочитающего литературу или олитературирование исторического исследования. В этой связи вправе поставить вопрос, случайным ли является сам историко-социологический поворот в литературоведении и художественной критике? Но средоточию на литературных текстах историк противопоставляет изучение всей, без исключения, совокупности источников, обретающее свою диахроническую логику.

Чтобы оценить, что по-настоящему важное может привнести обращение к литературе и искусству в историческом познании, необходимо вернуться к вопросу о том, как они отражают историческую действительность. По сути это означает продолжение ранее уже наметившейся тенденции рассматривать, как те или иные исторические события отражаются в литературе и искусстве, но на новом методологическом витке, отвечающем на те тенденции, которые обозначились в современном историописании.

Такой подход естественным образом становится неотделимым от конкретной истории, в данном случае — от ушедшего в прошлое столетия. Литература, искусство, кино — не только важнейшая сторона культуры, но еще и способ выражения жизни, настроений, интересов людей этой эпохи. В какой мере эти произведения способствуют более глубокому пониманию и объяснению прошлой жизни, могут ли они выступать в качестве источников в научном познании истории — вопросы, которые сегодня стоят перед исторической наукой. Естественно, внимание обращается, прежде всего, па литературные произведения, наиболее концентрированно выражающие суть художественного творчества. Предполагается, что остальные его виды могут быть рассмотрены с тех же позиций, разумеется, с учетом их своеобразия в отражении исторической действительности. Тем самым определяется угол зрения, отличный от социологии культуры, литературоведения, литературной и художественной критики, имеющих длительную традицию и свою, поистине неисчерпаемую, историографию, хотя, конечно, в ряде случаев без апелляции к ним не обойтись. Историк не должен оставлять в стороне художественные и выразительные средства, но главное для него перевести их на язык исторического познания, найти исторический эквивалент используемых автором приемов: образов, символов, метафор, метонимов и прочих тропов.

Историческое содержание литературы и искусства

Литература и искусство хранят историческую память общества, поэтому следует иметь в виду неизбежность их перехода в ведение историков. То, что литература и искусство отражали жизнь в те или иные годы, — тривиальное замечание, как и то, что любое прозаическое и поэтическое произведение может быть рассмотрено только в историческом контексте. Важнее отметить, что они активно участвовали в распределении и перераспределении социальных ценностей и норм, в адаптации людей к окружающему миру. Если даже писатель или художник обращается к прошлому, это является отражением текущего состояния общественного мнения и способом актуализации истории. В ней, видимо, таятся свойства, которые делают такое обращение особенно значительным, независимо от того, ставит ли автор своей целью реалистическое изображение прошлого или же оно служит полем для авторского воображения, безудержных выдумок и буйных фантазий. Не случайно, что многие великие произведения литературы и искусства так или иначе апеллировали к истории и стали теми маяками, которые светят ярче, чем любые проекции в будущее. Кроме того, каждое произведение имеет темпоральное измерение, характеризуется тем или иным охватом исторического времени: точечного (данный конкретный момент), периодического (пять, десять, двадцать лет спустя) и непрерывного (день за днем, год за годом). В зависимости от этого формируются жанры художественного творчества (рассказы, повести, романы, дилогии, трилогии). В качестве художественных приемов допускается смещение, скрещение, сгущение времени и пространства, не допустимые в исторических исследованиях, ибо диахроническая логика и диалектика — главное требование, предъявляемое к истории как науке. Но поскольку время — неотъемлемая черта любого произведения, то в социологии, психологии художественного творчества обыкновенно наличествует историко-социальное содержание. В литературе и искусстве существует понятие хронотопов — образов времени, темпоральных катахрезов (например, «век-волкодав» О. Мандельштама), которые по сути и должны быть в центре внимания историков, обращающихся к художественным произведениям как источнику. При этом работающие на этом поприще авторы обычно отмечают знаковые явления и фигуры, которые служат ориентирами в историческом пространстве литературы и искусства; предметом исследования является борьба художественных школ и направлений. Возникает впечатление, что время от времени они последовательно сменяют друг друга. На самом деле это далеко не так. Помимо того, что в реальной общественной жизни существуют некоторые константы художественного творчества, его развитие идет по восходящему и кумулятивному принципу; оно может остаться неизменным или подвергаться трансформации с течением времени. С этой точки зрения важно проследить, например, как меняются в условиях XX в. фольклор, какую форму обретают мифы, легенды, сказки, народная «смеховая» культура и прочие разновидности народного творчества. Упор истории литературы и искусства на «вершины», «достижения» искажает реальную картину прошлой жизни общества. В качестве социально значимых для него могут выступать совсем другие произведения, поэтому социальная история должна по-другому расставлять акценты, пытаясь связать различные стороны общественной жизни, роль и место в ней литературы и искусства, взаимоотношения между творческой интеллигенцией и массами, между элитарной и массовой культурой. Только с учетом этих обстоятельств литература и искусство действительно могут рассматриваться как зеркало истории XX в.