Некоторые перспективы взаимодействия истории с литературой и искусством

Опыт развития литературы и искусства доказывает, что сами по себе их претензии на единственно верное отображение прошлой жизни не имеют оснований. В противовес литературным идеологам, считающим, что история слишком серьезное дело, чтобы оставлять ее специалистам, мы считаем — все обстоит как раз наоборот. Какими же видятся в этой связи дальнейшие перспективы взаимодействия исторической науки с литературой и искусством? Разумеется, каждый историк вправе игнорировать это взаимодействие, оставляя искусство для искусства, а для себя — историческое. Литература и искусство имеют свою диахроническую логику, и это, безусловно, предмет для самостоятельного изучения. Но отсутствие надлежащего исторического фона запутывает его в паутине субъективных восприятий, которые, как отмечал М.М. Бахтин, никак не могут выбраться из бесплодной борьбы мнений и точек зрения³³⁷. Но это, собственно, дело самих литературы и искусства. Следует лишь возразить против якобы свойственной художественному творчеству имманентной сущности, недоступной для объективного исторического анализа. Но важнее подчеркнуть, что теряет историческая наука, если не обращается к художественным произведениям. История не перестанет быть наукой, если обратится к литературе и искусству и признает, что историческая закономерность может говорить на их языке.

Взаимодействие истории с литературой и искусством выявляет своеобразие в их познании действительности. Наибольший интерес их историческое содержание имеет для социальной истории, понимаемой достаточно широко и с учетом современных веяний. Литература и искусство фиксируют общее, типическое, типологическое, заслуживающее внимания историков, подмечают исторические детали, которые ускользают от глаз исследователя. В ткань художественного произведения вплетены формы социального общения, языковые, изобразительные, звуковые. В искусстве они звучнее, чем в осторожной исторической науке. Литература и искусство имеют свойство «нащупывать» реальность, фиксировать «возникающее бытие», предвосхищать то, что лишь потом найдет отражение в науке. Социальное содержание истории реализуется через механизм идентификации и самоидентификации, через репертуар житейских жанров — миниатюр, недифференцированных в научном отношении «кусков» действительности. В художественных произведениях, независимо от воли автора, отражаются морально-этические нормы времени, представления о долге, совести, любви, формы речевого и физического общения. Диапазон жизненных проявлений весьма широкий и не скован научными нормами и ограничениями. В искусстве много аспектов, связанных с чувственным, эмоциональным, мистическим восприятием действительности, конструированием нереального, иррационального, пугающего, устрашающего, вдохновляющего на подвиг и подвижничество. Здесь могут найти отражение подсознание, странности, сновидения, извращения и прочие отклонения от нормального поведения.

В литературе и искусстве содержатся сведения для изучения индивидуальной и общественной психологии того или иного времени, терзания и муки, переживания людей. Традиционный для историков материал для их изучения — мемуары, дневники, письма, но наиболее выразительные формы им придает литература. Все эти структуры могут стать зримыми, и вряд ли восполнены другими источниками, помимо художественных произведений. Без них научная картина мира будет неполной. Разумеется, литература и искусство содержат нетвердые данные, подчас отмечают явления в смутной, не явно выраженной форме. Можно ли распутать ту сложную паутину, которую они плетут для отражения действительности? Оказывается, можно.

Как всякая наука, история осваивает, упорядочивает и интерпретирует художественное творчество в присущих ей формах. Как отмечал М.М. Бахтин, абстрагирование содержания художественных произведений является приемом, с помощью которого оно перестает быть фактом искусства и возвращается в лоно своего первоначального до-эстетического существования в виде факта познания в области политики, экономики, морали³³⁸. Историческая реальность деформируется в художественных произведениях, но, как явствует из вышесказанного, с разной степенью, в зависимости от художественных школ и направлений. В силу этого невозможно прямо спроецировать любой структурный элемент их содержания в реальную жизнь. Необходима целая цепь опосредованных звеньев, делающих искусство источником для исторических построений и отметающих художественные условности. Преимущество историка состоит в том, что он лучше владеет (или может овладеть) историческим контекстом, чем художник, знает факты, доступные только по архивным документам, действия, которые в реальности происходили, о которых автор произведения может и не знать или иметь смутное представление о том, что было на самом деле.

Разумеется, все зависит от проблемы, от того, как она поставлена в исторической науке, какие задачи преследует историк и какими способами он ее решает. Но если он обращается к современному пониманию целей и задач социальной истории, то, в любом случае, необходимо диахроническое переструктурирование содержания произведений, привязка его к конкретным событиям, интересующим историка. Превращение содержания художественных произведений в материал для исторической науки осуществляется на основе диалога по всем пунктам, затронутым в их содержании относительно поднятой проблемы. Вмешательство историка вносит порядок в осмысление исторической действительности, хаотически изображенной в литературе и искусстве. Обращение к ним предусматривает и внутренний диалог с авторами произведений. В любом из них есть сознательные и бессознательные намеки на то, чего хочет автор. Задача историка — показать соответствие или несоответствие субъективного авторского восприятия историческим обстоятельствам. В качестве приемов может использоваться знание его биографии, профессиональной подготовки.

Из литературы и искусства можно, конечно, «выудить» энное количество фактов для исследуемой историком проблемы, но их значимость также зависит от помещения в первооснову исторического познания. Как для истории, так для художественных произведений характерны принцип модальности, устойчивость и повторяемость жизненных ситуаций. Отдельного произведения в этой связи недостаточно. Только аналогичные факты, описанные в художественных произведениях разными авторами, становятся материалом для исторических построений, причем главным образом на основе аддитивности (добавления) и параллельного сопоставления и осмысления. Помочь в этом деле может анализ подготовительных материалов, записей, зарисовок и т. п. Таким образом можно добавлять в историю новые элементы, сверяющие наши представления о прошлой жизни, вторгаться в сферы, которые нуждаются в иных способах представления реальности, по сравнению с предшествующей историографией, заглядывать в такие сферы и уголки социального бытия, которые не отражены в традиционных исторических источниках. Поэтическая правда может быть отлична от подлинной правды. Символическое и иное содержание произведений, абсурдизмы, булгаковские и кафкианские «реальности», литературные и художественные загадки в первооснове все-таки имеют узнаваемый мир и могут побудить к историческому исследованию. История вместе с литературной и художественной критикой может интегрировать содержание таких произведений в ткань исторического повествования.

Что касается вопроса о синтезе исторического исследования по пути литературного творчества? Традиционно историческое исследование строилось по принципу: сначала факты, а потом причинные объяснения. Однако современная историческая теория на основе герменевтики не постулирует различие между эмпирией и теорией. Современная концептуализация в истории рассматривается как итеративный процесс, не выступает как чисто теоретическая и методологическая проблема, не ограничивается законоподобными утверждениями, оставляя пространство для широкого круга мнений. Налицо сближение позиций современной социальной истории с литературой и искусством. Подобно тому, как формы социального общения вплетены в ткань художественного произведения, так и процесс их освоения и конструирования должен иметь итеративный характер.

Вместе с тем опыт исторической науки не подтверждает конфликта между рациональным, образным и чувственным восприятием мира. Напротив, историческое исследование только выигрывает от их сочетания. Нынешнее ненужное их противопоставление подразумевает существование холодного и чисто функционального мира, не зависящего от человека. Конечно, установка на человека в истории затрудняет решение вопроса о соотношении микро- и макроанализа в конкретных исследованиях, но не является непреодолимой проблемой. Следует избегать лишь редукции социальных отношений при ориентации на системный подход в изучении прошлого.

Ни история, ни искусство не могут добиться завершенных контуров познания мира. Вправе задать вопрос, а зачем, собственно, ведутся исторические исследования? Навязать определенное видение проблем? Или все-таки, будить мысль, оставлять простор для других интерпретаций и дальнейших поисков? — тоже близкая литературе и искусству позиция. Сегодня, как никогда, нужна хорошая выразительная история, возбуждающая стремление дать литературную обработку полученных результатов. Можно ли привести в соответствие исторические труды с литературными жанрами, снабдить их интригами, сюжетными линиями, метафорами и прочими атрибутами художественного творчества? Можно, конечно, если не преступать границы исторической правды. Но обязательно требовать этого — чрезмерно. Историк не владеет талантом писателя. Он может оценить достоинства произведения искусства в создаваемом им исследовательском пространстве, дополнить и расширить его за счет обращения к литературе, кино и т. п. Нужно держать в уме, что в конечном счете история богаче всех сценариев, сюжетных линий и интриг. Как бы лихо автор не закручивал сюжет, он не может переплюнуть реалии, а жизнь постепенно отвергает надуманные фантазии и остается только то, что представляет непреходящую историческую ценность.

Современная ориентация на дискурс тоже знаменует сближение писателя и историка. Слово — канва исторического и литературного повествования. При этом язык рассматривается как всеобщий знаменатель многообразной системы социальных явлений и отношений. Творчество языка предстает как осмысленное творчество, аналогичное художественному, придает ощутимость и значимость социальным явлениям. Через речь, по М. М. Бахтину, происходит «оплотнение» их исторического смысла. Подобно тому, как история сохраняет исторические памятники, так и язык хранит память о прошлом, зафиксированную в исторических понятиях. Язык развивается синхронно с реальностью, и социальный поток находит отражение в речевом потоке. Поэтому так важны сегодня исследования, посвященные истории и теории языка, языковых практик того или иного времени. К этому следует добавить выработанную веками социальную гибкость русского языка.

Проблема, однако, состоит в примирении языка, вырабатываемого историей как наукой, с языком как художественным творчеством. Здесь, действительно, есть противоречие, которое предстает как различие между линейным и живописным языковыми стилями, допускающими многозначность и расцвечивание реальности. Научная история, напротив, добивается точности определений, формулирует операциональные дефиниции, опирается на явно выраженные методы, включая статистику и измерение. Но противопоставление двух подходов, ориентация исторических исследований только на языковые практики и тексты — не лучший способ решения проблемы. Не следует забывать, что в исторической науке существует много направлений работы, где вопрос о сближении с литературой и искусством вообще не стоит. Преодоление присущих историческим источникам многозначности смыслов и точности определений, например, связано с количественными оценками. Цифры, конечно, не текст, свойственный тому или иному языку, а универсальный международный язык, созданный для взаимного понимания людей. Точно также изображения, вплетенные в ткань исторического повествования, независимо от того, созданы они с помощью художественных средств или нет, создают основу для общения и понимания. Если есть возможность, не следует избегать более четких и однозначных определений, в остальном — стараться так представлять тексты и изображения, чтобы стирать грубые контуры одностороннего понимания и генерировать новые задачи, новые подходы, новые смыслы. В этом есть разумная диалектика между познанным в истории и тем, что еще предстоит узнать.

 

 

Глава 10