Культура в динамике: дивергенция и конвергенция

 

XX век стал свидетелем беспрецедентного взаимного проникновения и влияния различных культур, ранее разделенных не только географическими, но и историческими границами. Одни видят в этом процессе благо, другие – зло. Особенно много негативного относят на счет воздействия электронных СМИ на массовое сознание, видя в них, главным образом, источник развития бездуховности и агрессивности, психических патологий и потребительских инстинктов, эгоцентризма и забвения национальных культурных корней и т. п. Эта односторонняя точка зрения подменяет беспристрастный анализ развития культуры тенденциозно-наивными представлениями о её идеале и его опошлении «нехорошими людьми», преследующими корыстные цели.

Как уже не раз говорилось ранее, с появлением человека эволюция природы перенесла энергию своего «творчества» с биологического филогенеза на филогенез культуры. За каких-нибудь 40-60 тысяч лет своего существования человек успел проявить себя как поразительно гениальный изобретатель, не только раскрывающий тайны природы, но и оставляющий далеко позади её «технические» решения. Но принципы, в соответствии с которыми происходит формирование культуры, во многом повторяет филогенез организмов. Это касается, в первую очередь, культурного «видо-» и «расообразования».

Под культурным «видообразованием» мы понимаем независимое возникновение таких уникальных феноменов культуры, как изобретение, например, гончарного круга, колесного транспорта, буквенной письменности, монотеизма, гуманистического мировоззрения. Благодаря контактам и связям они затем распространяются и переносятся от одного народа к другому. Культурное «расообразование», наоборот, происходит вследствие ассимиляции и соответствующей «переработки» заимствованных явлений. Так, итальянская опера есть произведение оригинального культурного «видообразования», тогда как русская, немецкая, французская и прочие оперы представляют собой ее производные, отличающиеся от нее каждая своим национально-специфическим колоритом* Процесс умножения разнообразных культурных феноменов, происходящий путем как видо-, так и расообразования, и составляет суть культурной дивергенции (расхождения).

Цивилизации социалистического типа, самостоятельно либо путем заимствования обзаведясь всеми атрибутами, необходимыми для их функционирования, довольствовались малым. Отрезая себе путь к дальнейшему развитию, они становились памятниками самим себе. Преследуя высшую, по их мнению, цель – сохранение социальной иерархии, они обязывались отвергать с порога любую возможность движения и усовершенствования, которые могли грозить изменением существующего порядка вещей. Категорически не приемля даже малейшее качественное преобразование структуры общества, они исключали для себя какое-либо отступление от раз и навсегда заведенных обычаев, ритуалов, традиций интеллектуальной, духовной и материальной культуры. К тому же все они обрекали себя на самоизоляцию в качестве «вещи в себе», автономной и самодостаточной. Что как раз и отвечало высшему смыслу их бытия.

Точнее говоря, отвечало бы, если бы не одно «но». При всем внешнем богатстве китайской, индийской, арабской и других восточных культур, все они к исходу прошлого столетия несли на себе печать дряхления, вырождения, деградации. Медленно, но неотвратимо процесс культурного оскудения и ветшания подтачивал эти цивилизации, напоминая о неуместности шуток со временем, которое не терпит пренебрежения собой, принуждает двигаться только вверх и вперед и отбрасывает вниз и назад тех, кто ему сопротивляется. Время склонило чашу весов в противоборстве Востока и Запада в пользу последнего, когда он стал ценить часы и минуты своего бытия, отсчитывая их с точностью, совершенно излишней с точки зрения человека восточной культуры.

Существует несомненная корреляция между тем, насколько высоко то или иное общество ценило время, и темпами его культурной эволюции. В XVIII-XX вв. время обрело такую же высокую ценность в сознании людей, какую имело в античную эпоху. «Время убегает безвозвратно, кто не знает этого? И тот, кто всегда помнит об этом, принимает свои меры, а беспечный разве одолеет работу», – писал древнеримский экономист Колумелла. «Помните, что время – это деньги», – поучал Б. Франклин. Но именно на период античности и на время, начинающееся с промышленной революции, приходится резкий скачок интенсивности культурного филогенеза в Европе – расцвета высокого искусства и философии, естественных и гуманитарных наук, медицины и техники. Не удивительно, что и то, и другое, т.е. и осознание ценности времени, и всплеск культурного творчества синхронизированы с периодами наивысшей активности проявления гуманистического мировоззрения во всех «прикладных» аспектах индивидуального и общественного бытия человека. Ведь только свободный человек создает истинную культуру, способную соперничать с вечностью. Гуманизм создал прецедент, дотоле неведомый эволюции. Если консервация культурных фактов составляет главное условие бытия социалистической цивилизации, то гуманизм мало того, что способствовал взрыву культуротворчества, он еще и породил процесс, обратный дивергенции.

В середине 80-х годов, когда устои индустриального постсоциализма в СССР казались незыблемыми, а достоинства капитализма – неоспоримыми, родился термин «конвергенция». Его творцы предполагали, что со временем экономика заставит обе общественно-политические системы сблизиться настолько, что, в конечном счете, они сольются в единую систему, обладающую преимуществами обеих «родительских» форм. Оказалось, однако, что данное толкование конвергенции несостоятельно. Вместе с тем, следуя рутинным закономерностям культурной эволюции, капитализм воспринял от социализма многие жизненно необходимые для его существования компоненты, в частности, письменность, бюрократический аппарат, производящее хозяйство и т. д. Эту ассимиляцию капитализмом элементов социализма также нельзя отнести на счет конвергенции.

При всем том, интенсивное взаимодействие между цивилизациями различного типа, начало которому положило развитие экономической производной гуманизма, способствовало возникновению новых форм культуры из традиционных ее элементов. Так, синтез африканской ритмической акцентации и европейской мелодической основы породил поразительное разнообразие музыкальных форм, направлений, стилей. Они могут одним нравиться, а другим – нет, но остается фактом, что подавляющее большинство меломанов во всем мире сегодня отдает предпочтение именно этим, новаторским формам музыки. Их аудиторией уже стала фактически вся планета, у разных народов и наций выработалось сходство и «взаимопонимание», по крайней мере, в области музыкальных вкусов и симпатий. Но феномен синтеза ощущается не только в музыке, а практически во всех областях искусства. Он проникает в поэзию, драму, кино, даже в высокую моду, делая язык и душу китайской, японской, индийской культур близкими и понятными европейцу и наоборот. А поскольку жизнеспособность и творческий потенциал этого процесса очевидны, есть все основания считать его еще одним, конвергентным механизмом филогенеза культуры.

Наше старшее поколение помнит популярный лозунг: «искусство принадлежит народу». На самом деле советское искусство выполняло явный социальный заказ, исходивший от большевистской власти, которая, грубо говоря, использовала искусство в качестве фигового листка для маскировки своих истинных намерений. Цивилизации традиционного аграрного социализма не нуждались в искусстве как способе своего самооправдания. Для этого у них была более надежная идеологическая опора – религия. Поэтому на Востоке искусство откровенно и бесцеремонно приравнивалось к верноподданному слуге режима: правителя, знати, элиты. Дворцы и культовые сооружения, музыканты и танцовщицы, поэты и художники – все и вся «покорнейше» служили, лаская взор, слух и тщеславие избранных.

Античность демократизировала искусство. Театр, архитектура, скульптура, поэзия – все создавалось для широкой публики, для демоса, который и был истинным и искренним ценителем высокого искусства. Под влиянием сословных предрассудков средневековье пыталось отступить от демократических традиций античности, и ему почти удалось превратить искусство в салонную забаву для аристократической элиты. Но дух гуманизма сделал свое дело, и искусство стало возвращаться к человеку. Находится немало фарисеев, которые воспринимают это как регресс искусства, его деградацию, тогда как оно, напротив, набирается сил и энергии, чтобы продолжить свое победоносное шествие вверх и вперед. Гуманизм подводит человечество к глобализации не только экономики и политики, но и к глобализации культуры. Он делает достоянием всего человечества блистательные образцы высокого искусства – живописи и архитектуры, поэзии и прозы, театра и кино, музыки и танца. Вместе с тем, он стимулирует взаимное и плодотворное обогащение национальных традиций во всех областях и жанрах искусств. И, наконец, он демократизирует само искусство, делая его доступным для всех людей посредством новейших информационных и коммуникационных технологий.

 

О двух родах индивидуализма

 

Коммунно-социалистические установки массового сознания держатся на иллюзии, будто безусловное и тотальное подчинение индивида обществу благотворно для обеих сторон. Дескать, отношения неравенства между ними логически оправдано и абсолютно нравственно, так как вне общества, которое первично, сильнее любого отдельного человека и порождает его самого, он не защищен ни перед лицом стихий, ни перед насилием со стороны враждебного окружения. Коллектив же не только предоставляет индивиду защиту, но и утоляет его чувство справедливости, обеспечивая равенство в правах, по крайней мере, в рамках его сословно-классовой среды, в его непосредственном окружении. Корпоративное сознание социалистического человека приучает его воспринимать насилие со стороны государства и власть имущих как необходимую, следовательно, естественную «плату» за поддержание мира и равновесия внутри той социальной ячейки, к которой он привязан от рождения до смерти.

Для убедительности ему внушается мысль, что индивидуализм как антитеза коллективизму неприличен и есть враг рода человеческого. А коль скоро гуманизм нередко отождествляют с индивидуализмом на том основании, что его человеколюбие якобы распространяется не на общество в целом, а лишь на отдельных людей, то и его идеалам пытаются придать односторонний, враждебный общественному порядку оттенок. В таком толковании гуманизма и индивидуализма присутствуют, по крайней мере, три заблуждения. Во-первых, ошибочно утверждение, будто индивидуализм сам по себе представляет абсолютное зло. Во-вторых, изображение «бескорыстного» социалистического коллективизма в виде благородного рыцаря, противостоящего «эгоистическому» индивидуализму, есть ложь и фальсификация. Идеологи социализма в данном случае уподобляются вору, кричащему: «Держи вора!», чтобы отвести от себя подозрение в рабском служении социалистическому индивидуализму альфа-самцов. Дело в том, что (и это в-третьих), подобно тому, как индивидуальная собственность бывает личной и частной, так и индивидуализм делится на два вида – социалистический, т. е. бескомпромиссно эгоистический, лицемерный и социально опасный (с доминированием m- и s- индивидов), и гуманистический, т. е. толерантный, способный к компромиссу и социально конструктивный (все прочие психологические типы).

Рассмотрим сначала, что может представляться злом индивидуализма тому, кто не видит принципиальных различий между этими его разновидностями. Прежде всего, индивидуализм, бесспорно, приводит к ослаблению традиционных родственно-семейных уз, столь сильных в рамках коммуно-социалистического бытия. Человек западной культуры, несомненно, гораздо свободнее в своих отношениях с близкими, чем представитель Востока, для которого семейно–родственные ценности никогда не теряет ни своей притягательности, ни своей принудительности. Но критики индивидуализма упускают из виду оборотную сторону медали.

Во-первых, выбор окружения коммунно-социалистического человека от него не зависит. («Родных дает нам Бог, но, слава Богу, что друзей мы выбираем сами», – гласит поговорка.) Он рождается, живет и умирает, оставаясь, чаще всего сам того не сознавая, в жестких и неразрывных связях с общиной, родом, семьей. Во-вторых, замкнутость и обособленность семейно-родовых ячеек и отношений тесного соседства закрепляют сословные, кастовые, этнические (национальные), расовые и религиозные предрассудки, предубеждения и нетерпимость. Для такого, якобы не отчужденного от общества человека, плохо и враждебно все, что находится вне пределов его ячейки. За исключением мира «своих», он отторгнут от всего остального человечества, невольно предстающего как нечто чуждое и прежде всего враждебное.

Этот коммуно-социалистический индивид тысячелетиями следовал принципу «война всех против всех» и «человек человеку – волк». «Волк» означает для него «чужак». Разделяя мир на «наших» и «не наших», он и не подозревает, что теряет на этом гораздо больше, чем приобретает. Немаловажно и то, что доминирование коллективного бессознательного в сознании индивида крайне отрицательно сказывается на раскрытии природных, особенно высших способностей человек – его свободы, разума и креативности. Такой человек не знает ценностей уникального, его оценка себе подобных и себя самого не может быть высокой. Мало знакома ему и рефлексия, и самосознание – эти чрезвычайно продуктивные дары человека.

Индивидуализм гуманистический с его широким и непредвзятым взглядом на вещи, с его умением находить компромиссные решения, напротив, взламывает и разрушает барьеры между людьми. Бессознательно, но последовательно он культивирует интернационал не арьергарда, а свободного, разумного и творческого авангарда человечества, и в этом – залог успеха его предприятия. Он вовлекает в свое движение наиболее деятельных и талантливых представителей Homo sapiens и тем самым ведет дело к слиянию мирового сообщества в единую семью. Благодаря гуманистическому индивидуализму и трем его производным – демократическим институтам, рыночной экономике и представлениям о правах человека мир становится общим для всех домом, в котором нет деления на «наших» и «не наших». (Вопреки Марксу отчуждает не капитал, а его отсутствие.)

Другое дело, что этот прогресс, как и всякое развитие вообще, представляет собой крайне противоречивое явление, ведь он инициируется меньшинством вопреки воле большинства, но к его благу. В соответствии с природой человеческого творчества, революционные идеи рождаются в головах одиночек и лишь со временем становятся достоянием общества. На особенно долгий период вызревания обречены идеи, адресованные не столько чувствам, сколько сознанию, так как «достучаться» до разума бывает куда труднее, чем до сердца: и навыки мышления в среднем у населения много слабее, чем у работников умственного труда, и коллективистские инстинкты препятствуют. (Удивительно распространенными были в СССР принципы типа: «не высовывайся», «инициатива наказуема», «моя хата с краю», «что мне больше всех нужно?» и т.п.) Идеи Парменида и Цицерона, Гроция и Вольтера утверждались в коллективном сознании спустя сотни и тысячи лет после своего рождения. Такова их участь. (Такова, в сущности, судьба любого механизма преадаптации, прокладывающего пути, или, точнее говоря, определяющего направление прогресса.) Быть впереди значит быть одиноким и, так или иначе, обрекать себя на большую или меньшую степень непонимания.

Но как реализуется самовыражение тех, кто лишен дара продуцировать плодотворные идеи, но зато обуреваем непомерным тщеславием? При социализме лишенные способности к позитивному творчеству находят замечательно простой способ – они узурпируют роль выразителя воли большинства. Навязывая себя обществу в качестве выразителя, представителя и защитника его интересов, ставя себя над ним, они, при всем том, прячутся за спину традиционного коллективизма. Они уверяют всех, что лишь исполняют волю неких «высших» сил (божественных, экономических и т. д.), правящих смертными. Кто мог бы упрекнуть в слабо развитом индивидуализме Цезаря, Сталина, Гитлера, Мао? Но кто сосчитает, сколько маленьких цезарей, сталиных, гитлеров и мао порождает и культивирует социализм? Сколько таких партийно-комсомольских функционеров всех уровней, будто бы «радеющих за общее дело», как за свое личное, мы перевидали. (Могут заметить, что среди них были и бескорыстные защитники интересов народа. Да, были. Но Система либо отсеивала, либо ломала их.) Каждый из таких «народных представителей» бил в себя в грудь, клянясь в верности коммунистическим идеям.

Гегель взял на себя смелость провести параллели в судьбах Сократа и Христа, в равной мере пострадавших за свои убеждения. И вот к какому выводу он пришел: «Внутреннее Сократа шло вразрез с религиозной верой его народа, так же как и вразрез с государственным устройством греков, и поэтому Сократ был казнен – он тоже умер за истину. Христос жил среди другого народа, и поэтому его учение носит другую окраску; но царство небесное и чистота сердца здесь бесконечно глубже, чем внутреннее Сократа… Со смертью Христа начинается обращение сознания. Смерть Христа – это центр, вокруг которого оно вращается.[218]

Трудно сказать, намеренно или невольно лжет здесь Гегель. Прежде всего, никогда ни для кого не составляло тайны, что причина вынесения афинским судом решения не в пользу Сократа состояла вовсе не в его религиозных убеждениях, а диктовалась чисто политическими мотивами. Трагический парадокс развития демократии состоял в том, что самого последовательного ее идеолога судили демократы же, свергнувшие тиранию «тридцати», за его, как подозревали, аристократические симпатии. Афиняне осознали, что ошибались, приписав Сократу не существовавшие грехи, Гегель, по-видимому, так и не понял смысла судилища над праведником.

Далее, Гегель утверждает, будто сердцем Христос «бесконечно чище», чем Сократ. По свидетельству множества людей, лично знавших Сократа, ничто и никогда не давало повода усомниться в его кристальной честности. В своих проповедях добродетельной жизни он ни разу не изменил принципам, поступая в точности так, как говорил. Он говорил – как мыслил, а мыслил самым благородным и возвышенным образом. Он не мистифицировал своих слушателей сказками о воскрешении покойников, насыщении толпы голодных пятью хлебами, исцелениях слепых и прочих чудесах. Он не возводил свое происхождение непосредственно к Зевсу и не заявлял о притязании на роль царя.

Напротив, авторы Евангелия беззастенчиво выдавали за реальное то, что им либо померещилось, либо было ими сознательно придумано. Такое подозрение неизбежно возникает у любого непредвзято мыслящего человека, заставляя задуматься над вопросом: какие факты из упомянутых в Писаниях можно принять за бесспорные, какие – за условно достоверные, а какие следует без колебаний отнести к досужему вымыслу? Вполне логично предположить, что автором большинства фантазий о сотворенных им чудесах, своих родственных связях с богом Яхве и т. п. был не кто иной, как сам Иисус.

В самом деле, не видя иного способа привлечь к себе внимание «жестоковыйного» (по выражению Моисея) народа, чтобы наставить его на путь истины, добра и любви, Христос, похоже, был вынужден прибегать к искусству иллюзиониста и мага-волшебника. По-видимому, в данном случае он признал правоту лозунга: цель оправдывает средства. Но, избрав такой способ воздействия на чувства и умы современников по соображениям исторической необходимости, Христос, пусть из благих намерений, но слукавил и погрешил против истины. Он уступил давлению традиций своей среды и поддался искушению поступиться «малым» во имя «большого», чего ни разу не позволил себе Сократ.

Наконец, метафора, к которой прибег Гегель, очень точно подметивший, что смерть Христа – это центр, вокруг которого вращается христианское сознание, свидетельствует как раз не в пользу этого сознания. Бесконечно «вращаясь» вокруг одного и того же центра, оно обрекает себя на застой, усыхание, деградацию. Оно лишает себя энергии поступательного движения, обновления, развития. Оно изгоняет из себя жизнь. Наследие Сократа живо вот уже более двух тысячелетий, его идеи до сих пор продолжают благотворно влиять на мировоззрение честно, непредвзято и глубоко мыслящих людей, которых мы можем назвать интеллектуальными аристократами, аристократами разума.

Давно и верно замечено: каков учитель, таковы и ученики. Когда интересы «духа» стали мешать интересам «тела», европейские последователи Христа объявили бережливость, трудолюбие, меркантилизм – эти типичные добродетели предпринимательства – угодными богу. И это вопреки заветам своего божественного пастыря, наставлявшего «не собирать себе сокровищ на земле» и брать пример с «птиц небесных, не сеющих, не жнущих, не собирающих в житницы» (Мф.:6.19; 26). Христос формулировал идеалы коллективизма, точнее говоря, социалистического индивидуализма, а Сократ – высшие нравственные ценности индивидуализма гуманистического. Взвешивая на весах истины их достоинства и недостатки, нельзя не отметить утопичность, непоследовательность и противоречивость требований, выдвигаемых «коллективистским» мировоззрением перед «индивидуалистским». Причина ясна – они призваны консервировать отношения между людьми, типичные для социализма.

Но, как показывает опыт мировой истории, это намерение расходится с «замыслом» эволюции, «ожидающей» от человека всемерного раскрытия его духовного, интеллектуального и физического потенциала, а от человечества – экономического, научно-технического, морально–правового и в целом – социального прогресса. Гуманистическому индивидуализму тоже присуща противоречивость, но она имеет совсем иное происхождение. Она возникает из-за внутренней, имманентной противоречивости процесса развития культуры как природного феномена. Однако, окидывая взглядом прошлое, мы не можем не признать, что гуманистический индивидуализм способствовал таким реальным благотворным сдвигам в жизни миллионов людей во всем мире, которые немыслимы при тотальном господстве идеологии коллективизма.