Частная собственность и рождение античного капитализма

Если читатель решит, что, следовательно, рождение и скорая гибель частной собственности на Востоке были обусловлены не столько экономическими, сколько психологическими мотивами, он будет, безусловно, прав. Дополнительным подтверждением этому выводу может служить оппортунистическая реакция «низов» на античастнособственнические репрессии «верхов». Свою конформистскую роль сыграл и якорь общинно-коммунальных традиций, который окончательно погасил и без того довольно вялое движение собственников Востока к экономической свободе. Тем более что эта самая свобода нуждалась в соответствующей социально-политической защите. Но ни о какой иной форме правления, кроме авторитарной, здесь даже не могли помыслить. Вот тут-то гениальнейший драматург и режиссер – эволюция – вывела на авансцену мировой истории относительно новое действующее лицо – Грецию, на которую была возложена миссия селекционера, изыскивающего оптимальные условия для «выращивания» частной собственности.

Греческую цивилизацию одни историки считают полностью самобытной (автохтонной), другие относят ее к числу «вторичных», поскольку считают, что она испытала влияние Востока. Действительно, следы такого влияния находят, чуть ли не с периода ранней бронзы, но едва ли оно было односторонним. Критяне уже 4 тыс. лет назад слыли искусными мореходами и расторопными торговцами, их ювелирные изделия и оружие, керамика и серебряная утварь ценились чрезвычайно высоко всюду – от Ливии до Леванта, включая Египет. Как бы там ни было, но рождение и развитие критских, а затем и материковых (прежде всего – микенских) монархий совершалось по сценарию, типичному для «первичных» цивилизаций. Шаг за шагом, век за веком укреплялся режим авторитаризма, усиливались тенденции к централизации и преодолению политической раздробленности греческих земель. И частная собственность здесь также возникала по мере выстраивания пирамиды властной вертикали.

Один из первых всходов частной собственности возник в Пилосе (материковая Греция). Здесь большая часть земельного фонда, разумеется, принадлежала сельским общинам и именовалась «кекемена». Однако уже с XIII века до н.э. в нем выделились участки, называемые «китимена», принадлежавшие отдельным частным лицам – телестам. Одним словом, ничто, казалось, не предвещало особых уклонений от традиционного пути социализации, предуготовленного греческой цивилизации, кроме нескольких, на первый взгляд, незначительных деталей. Они имели отношение к психологии, национальному менталитету и коллективному сознанию, т. е. к чему-то, по мнению ортодоксальных историков-материалистов, эфемерному и второстепенному. Все исследователи (и почитатели) античной культуры отмечают редкостные даже для нынешнего времени открытость и оптимизм мировоззрения древних эллинов. Их иронически-скептическое отношение к своим богам было беспрецедентно. Их динамизм и предприимчивость не знали преград. Их любознательность и пытливость были безмерны. Их чувство гармонии, соразмерности и красоты поражают и сегодня. Поэт сказал бы: древний грек смотрел на мир влюбленными глазами. Главное же – они возводили в культ не столько богов и героев, сколько свободу и справедливость. Они чтили и лелеяли в себе человеческое достоинство. И, вероятно, именно в силу этого исключительного для той эпохи всеобщего варварства душевного склада, им было ненавистно все, что связывалось в их понимании с авторитаризмом как с антитезой их свободе и независимости.

Чувства чувствами, но одного желания, как известно, бывает недостаточно. Однако желание, подкрепленное удачным стечением обстоятельств, способно своротить горы. Как бы в подтверждение этой истины и в полном соответствии с законами жанра, эволюция разыгрывает на подмостках греческой истории целую серию драматических представлений. Сначала трижды: в 1600, 1500 и 1450 гг. до н. э. землетрясения чудовищной силы обрушиваются на Крит, а грандиозный пожар 1400 г. до н. э. испепеляет цитадель Критской державы, после чего главенство в греческом мире переходит к царям Микен. Но длится оно недолго. По завершении известного всегреческого похода на Трою, Балканы приходят в движение. Начинаются великие брожения и подвижки племен, сопровождаемые войнами и грабежами, гибелью городов и падением царств. «Дикие» дорийцы огненным смерчем проносятся от гор Северной Греции до побережья Ионического моря, сметая на своем пути дворцы и троны – эти символы социальной несправедливости. Сила, которая была заинтересована и могла подавить развитие частной собственности, обратилась в прах (конец II тысячелетия до н. э.). Первый акт грандиозного действа завершился гибелью еще недавно цветущей цивилизации, родственной всем прочим. Греция погрузилась во мрак. Занавес истории опустился над нею как бы для того, чтобы ничто не могло помешать свершению таинства созревания всходов частной собственности.

Когда же занавес поднялся вновь, и свет рампы, зажженный Гомером и Гесиодом, высветил сцену, мир даже не заметил, что произошло нечто небывалое – рождение принципиально новой цивилизации. Новым в ней было, прежде всего, то, что в коллективном сознании ее носителя – народа – центральное место занимал уже не бог, не царь и не герой, а он сам – собственник своей земли и своей судьбы. Теперь (начало I тысячелетия до н. э.) ключевой фигурой греческой истории становится владелец собственного земельного надела (клера), самостоятельно ведущий свое автономное хозяйство (ойкос). Именно он – юридически и фактически свободный крестьянин образует ядро нового, неведомого Востоку города-государства (полиса) как гражданского коллектива собственников, объединяющихся с целью закрепления за собой источника и опоры их независимости – земли.

Он же, побуждаемый земельным голодом в самой Греции, порожденным демографическим взрывом, приступает к освоению земель вне Греции. Он колонизирует северное побережье Средиземного моря вплоть до его западных окраин – Иберийского полуострова и Южной Галлии. Он проникает далеко на Восток – в акваторию Черного моря, в Крым и устье Дона. И что же? Впервые в истории контакты между столь разными по духу и уровню развития культурами происходят почти бескровно. Колонист-земледелец, зная истинную цену земле и тяжкому крестьянскому труду, крайне редко прибегает к силе оружия, предпочитая ему обоюдовыгодные торговые отношения с местным населением, прививая ему навыки гуманистической цивилизации, приобщая его к азам своей высочайшей культуры, проводя, по сути дела, просветительскую работу. Одним из ключевых пунктов этой стихийно образовавшейся, никем специально не сформулированной просветительской программы было распространение идеи частной собственности среди народов, у которых еще не успели созреть необходимые условия для ее «естественного» возникновения. (Эти условия обычно складывались при достаточно далеко зашедшем развитии личной собственности, социального расслоения и государственных институтов авторитарного типа.)

Дальнейший ход истории показал, что вольная или невольная инициатива греков сослужила всем европейцам добрую службу. Она явилась одним из самых действенных профилактических средств, выработавших у латинян, иберов, галлов, а через них – и у германцев иммунитет против авторитаризма (социализма), к которому их неминуемо вел традиционный, т. е. восточный путь развития культуры. Но, повторюсь, частная собственность оказалась гораздо «хитрее» и «многослойней», чем виделось изначально.

Помимо бесспорно благотворного влияния, которое она оказывала, оказывает и будет оказывать на жизнь миллионов людей, за нею числятся столь же несомненные пороки. Хотя, следует признать, что самый большой ее грех есть грех невольный, ибо состоит он в сверхвысокой эффективности своего влияния на прогресс культуры. Она придает интеллектуальному, духовному, социальному и материальному развитию общества ускорение, к которому человеческое сознание часто просто не успевает адаптироваться и соответствующим образом перестроиться. Из-за этого между ней и традиционными установками и стереотипами общинно-коммунального сознания постоянно возникали и возникают конфликты, в которых частная собственность предстает в облике злодея, замышляющего погубить человеческий род.* Но и тут вина не столько на ней, сколько на личной собственности, ловко использующей внешнее сходство со своей «младшей компаньонкой». Это сходство столь велико, что уже со времен канонизации Римского права западный человек почти не делает различия между ними. Впрочем, в 9 случаях из 10 у него есть на то все основания, ибо эти виды собственности, отражая один – эгоистическую, другой – гуманистическую ипостаси человека, переплетаются между собой порой столь тесно, что отделить их друг от друга бывает просто невозможно.

Как говорилось выше, между двумя ключевыми для собственности вехами, т.е. между публичным признанием личной собственности в ходе аграрной революции и установлением ее безраздельного господства, ознаменовавшегося возникновением цивилизаций социалистического типа, пролегли 4-6 тысячелетий. Иначе говоря, процесс имущественного, а затем и социального расслоения общества, испытывая сильнейшее противодействие со стороны коммунально-общинных обычаев, протекал довольно вяло. Рождение частной собственности радикально переломило эту тенденцию. Она взвинтила темп имущественной поляризации, благодаря чему он ускорился многократно и скачкообразно. Эта пугавшая верховную власть закономерность отмечалась уже в Вавилоне, а несколько позже и в Китае. И тут и там она вызвала жесткую ответную реакцию у правителей. Полисная структура греческой цивилизации предохранила зарождавшуюся частную собственность от немедленного разгрома и уничтожения. Здесь она, наконец, получила некоторую свободу рук, чем не замедлила воспользоваться. Не прошло и каких-то 200-300 лет, как ее «стараниями» в греческом обществе наметился глубочайший раскол. Вчерашний свободный земледелец, разорившись, вынужден закладывать свой участок, теряя независимость и попадая в долговую кабалу. Характеризуя положение крестьян того периода, Аристотель отмечает: «Большинство народа было в порабощении у немногих… Бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены… При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей» (Афинская полития. IV. 5).

Казалось бы, все ясно – вина частной собственности доказана, приговор обжалованию не подлежит. Но не будем спешить. Поэт-земледелец Гесиод, воспевший гимн нелегкому труду агрария словами:

Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее

Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки,

Нет никакого позора в работе: позорно безделье,

и превосходно знавший всю подноготную крестьянского быта, объяснял причины разорения своих «коллег»… их склонностью к безделью и сутяжничеству. Иными словами, частная собственность изначально выступила как непредвзятый судья, откровенно показывающий, чего стоит как хозяин каждый земледелец. Она утвердила принцип личной ответственности каждого участника предприятия, взамен прежнего уравнительно-колхозного принципа, обесценивавшего труд как таковой. Еще более заметные перемены частная собственность произвела в положении родовой знати. Ее прежний особый статус в обществе уже не признается неоспоримым. Кроме того, имущественное расслоение коснулось и многих ее представителей, обогащая предприимчивых и удачливых, разоряя нерасторопных и неудачливых. Скорбя о судьбе последних, не выдержавших конкуренции с выходцами из низов, поэт-аристократ Феогнид признавал:

К гибели, к воронам все наше дело идет! Но перед нами

Кирн, из блаженных богов здесь не виновен никто:

В бедствия нас из великого счастья повергли – насилье,

Низкая жадность людей, гордость надменная их.

Наконец, именно частная собственность стимулировала бурное развитие массового высококачественного ремесленного производства, внутренней и внешней торговли, денежного обращения. На смену старой родовой знати приходит новая аристократия богатых земледельцев, ремесленников, купцов. Символом эпохи становится девиз: «Деньги делают человека». А разрыв между бедностью и богатством тем временем увеличивается. Внутриполитическая напряженность нарастает.

К середине VII в. до н.э. ситуация накаляется до такой степени, что грозит выйти из-под контроля и разразиться катастрофой. Настает момент истины. Извечный вопрос: быть или не быть? – теперь решает судьбу частной собственности. Ибо уже не только верхи, но и низы, все общество ощутило и осознало ужасающую, титаническую мощь этой стихии. Ее следовало либо обуздать, либо ниспровергнуть в тартарары. Безумием было бы предоставление ей свободы воли. Но и в приручении ее таился огромный риск с неясными перспективами, ведь предшествующий опыт не сулил ничего обнадеживающего для установления гражданского мира. Тем не менее, отношение к ней не объединило, а раскололо Грецию. Одни – не обладавшие достаточным мужеством и не решавшиеся на колоссальный исторический эксперимент, дрогнули и последовали за Ликургом.* Другие – неустрашимые первопроходцы – не стушевались перед неизвестностью и вняли словам Солона.

Спартанский законодатель Ликург избрал простейший вариант решения проблемы: запретить или изгнать частную собственность из пределов Спарты. Плутарх считал, что самым «смелым» из его преобразований был передел земли. «Поскольку господствовало страшное неравенство, толпы неимущих и нуждающихся обременяли город, а все богатства перешли в руки немногих, Ликург, дабы изгнать подлость, зависть, злобу, роскошь и еще более старые, более грозные недуги государства – богатство и бедность, уговорил спартанцев объединить все земли, а затем поделить их заново и впредь хранить имущественное равенство».[133] По его разумению, надел, выделяемый каждому спартанцу, должен был быть достаточным для такого образа жизни, который сохранит ему силы и здоровье, меж тем как иных потребностей у него «быть не должно»! Сама же земля переходила в собственность государства, равно как и прикрепленные к ней рабы-илоты.

Затем Ликург взялся и за раздел движимого имущества, чтобы до конца уничтожить всяческое неравенство. Во-первых, он вывел из употребления всю золотую и серебряную монету, оставив в обращении только железную. Во-вторых, он изгнал из Спарты «бесполезные и лишние ремесла». В-третьих, он учредил общие трапезы: граждане собирались вместе и все ели одну и ту же еду – чечевичную похлебку. Притом, нельзя было явиться на общий обед, предварительно насытившись дома: все зорко (!) следили друг за другом и, если обнаруживали человека, который не ест и не пьет с остальными, порицали его, называя разнузданным и изнеженным». Еще один закон, направленный против роскоши, требовал, чтобы «в каждом доме кровля была сделана при помощи только топора, а двери – одной лишь пилы, без применения хотя бы одного инструмента».

Последовательное развитие идей Ликурга привело в итоге к тому, что спартиат лишился права распоряжаться не только имуществом, но и жизнью своей и своих детей. Страшась, как огня, потери государственной независимости, спартиат, сам того не замечая, утратил независимость своего личного выбора. Презирая рабское преклонение перед царями, свойственное его восточным современникам, спартиат почему-то не разглядел в себе самом раба страха перед переменами. Он превратился в бесполезного бездельника-трутня, существующего только за счет отвратительного и гнусного насилия над илотом – фактически, своим соплеменником, обращенным в скотское состояние. Спровоцировав вполне социалистическую по духу контрреволюцию коллективного сознания спартиатов, Ликург ясно и недвусмысленно показал, чего стоят идеалы эгалитаризма – не те, которые смущают воображение утопистов, а те, которые только и можно материализовать в реальной жизни. Этот, по-своему уникальный эксперимент представлял собой первое в истории грамотно организованное отступление на позиции социализма, предпринятое по инициативе низов.

Во второй половине нашего столетия много говорилось о конфронтации между СССР и США как о «соревновании двух систем». На самом деле это «соревнование» началось вовсе не в 1917 году, а со времени расхождения взглядов Спарты и Афин на феномен частной собственности. Афинский законодатель Солон решил проблему последней в ключе, прямо противоположном тому, который избрал Ликург. Чтобы преодолеть кризис, связанный с земельным голодом и расширением пропасти между богатыми и бедными, он не стал добиваться превращения Афин в бессрочную и добровольную казарму. Он всего-навсего произвел «стряхивание бремени» (сейсахтейю) ненавистной долговой кабалы с массы крестьянской бедноты Аттики. Солон объявил все долги и накопившиеся по ним проценты недействительными и запретил на будущее сделки самозаклада. Он также постановил, чтобы граждане, проданные за долги за пределы Аттики, выкупались и возвращались на родину. (В своих элегиях он гордился тем, что вернул на родину даже тех, кто уже забыл аттическую речь.) Наконец, он ввел закон о свободе завещаний, утвердивший право собственника дробить родовые владения. Тем самым правило владения землей как личной собственностью, основанное на обычае, приобрело статус права частной собственности. Произошло это знаменательное событие, подорвавшее экономические устои родового общества в Афинах, в 594 году до н. э.

Освободив афинский демос от долгов, Солон, однако, отказался осуществить передел земли по примеру спартиатов, как того требовали радикалы. Вместе с тем он уничтожил политические привилегии родовой знати (эвпатридов), разделив все население Аттики на четыре разряда. За основу ценза был принят доход с земли. Самый многочисленный и политически активный разряд составили средние земельные собственники – зевгиты. Они же образовали ядро афинской армии – тяжело вооруженную пехоту, гоплитов. Тем самым политические права, привилегии и обязанности граждан зависели уже не от принадлежности к роду, а определялись размером их частной собственности. Таким образом, Солон не кривил душой, ставя себе в заслугу, что:

Да, я народу почет предоставил, какой ему нужен.

Не сократив его прав, не дал и лишних зато.

Также подумал о тех я, кто силу имел и богатством

Славился, – чтобы никаких им не чинилось обид

Встал я, могучим щитом своих тех и других прикрывая,

И никому побеждать не дал неправо других.

Смысл его революционных реформ состоял в том, что, избрав компромисс средством снижения социально-экономической и политической напряженности в афинском обществе, он указал единственно приемлемый путь цивилизованного примирения интересов индивида и социума, оставляющий место свободному развитию обеих сторон. Тем самым Солон содействовал первому в мировой практике рождению экономики как рационального и рачительного способа ведения личного и общественного (государственного) хозяйства*, основанного на свободе частной собственности и частного предпринимательства. Вместе с тем, он предвидел опасность того, что бесконтрольный произвол рынка может привести к концентрации баснословных богатств в руках немногих и, тем самым, к победе олигархии. Для предотвращения порождаемого рынком чрезмерного имущественного неравенства, чреватого риском социального взрыва, в Афинах было предпринято несколько предупредительных мер. Одна из них - дифференцированный подход к системе налогообложения. В соответствии с ним большинство граждан вовсе не платили налогов, а бремя государственных и общественных расходов ложилось на плечи лишь богатых в виде литургий. Другая - жесткие ограничения на приобретение земельных фондов, которые препятствовали складыванию крупных земельных владений масштаба латифундий.

Человечество вообще и Запад, в частности, недооценивают совершенное Солоном для становления современной цивилизации, наук и искусств, рыночной экономики, демократии и правовых институтов. Последуй он примеру Ликурга, и в высшей степени вероятно, что во всем мире сегодня готовили бы на дровах, передвигались, в лучшем случае, на лошадях, писали на черепках или гусиными перьями, и умирали бы в среднем в 30-35 лет. Памятуя, что история не терпит сослагательного наклонения, позволю себе все же заметить, что опыт Востока и Спарты красноречиво свидетельствует о том, как предательски зыбка, рискованна и уязвима тропа восхождения прогресса, освобождающего человека от социально-стадных инстинктов и общинно-коммунальных предрассудков, от самообмана и невежества. Если мы вспомним об опасностях, постоянно угрожавших ему и едва не похоронивших его в лихолетьях Римской империи, Средневековья, абсолютизма, мы должны будем признать за чудо ни с чем не сравнимую способность частной собственности стимулировать, ограждать и ускорять развитие человеческого рода. Величие же Солона заключается в том, что он первым, по сути дела, угадал этот ее поистине божественный дар. Поэтому его с полным на то основанием можно считать «отцом-основателем» капитализма, заложившим первый, самый важный, решающий камень в его фундамент.

Дискуссия о том, можно ли считать античный способ производства капиталистическим, разгорелась еще в конце прошлого века. По мнению отечественных историков, обобщенному А. Тюменевым, «понятие капитала имеет, прежде всего, исключительно историческое значение и содержание. Мы говорим о капиталистическом способе производства и о капиталистической эпохе как об определенной ступени в истории экономического развития. Давать при таких условиях понятию капитала распространенное толкование, делающее его одинаково пригодным для всех хозяйственных эпох, представляется совершенно нецелесообразным».[134] Так как его работа вышла в свет в самый разгар полемики, ясно, что опровергаемое им «распространенное толкование» признавало тождество древнего и современного капитализма. (Этой точки зрения придерживались, в частности, Мейер, Пельман, Герлих.) Много позже Е. Штаерман как бы подвела итог многолетним спорам на сей счет, заметив, что «наша историография еще не освободилась до конца от модернизации… мы недостаточно осознаем, насколько допустимо переносить законы, открытые классиками марксизма для капитализма, на формации докапиталистические».[135] Вообще говоря, советских историков можно понять, им можно посочувствовать. Коль скоро сам Маркс высказался по этому поводу ясно и недвусмысленно, то какие могли быть еще сомнения? Кто мог осмелиться не соглашаться с автором «Капитала», утверждавшим, что «капитал… предполагает существование наемного труда, наемный труд предполагает существование капитала. Они взаимно обусловливают друг друга, и один вызывает появление другого».

Как это, увы, сплошь и рядом бывает у Маркса, сказано эффектно, но безадресно. Во-первых, по его собственному убеждению (обнародованному Энгельсом) возникновению Древних Афин и Рима предшествовало рождение частной собственности, т. е. капитала. А последний должен, обязан был «вызвать появление» наемного труда, следовательно, – капитализма. Этого, как полагают классики, не произошло. Почему? На сей счет они сохранили гордое молчание. Во-вторых, связывая происхождение государства с частной собственностью (и развивая, тем самым, тезис Маркса), Энгельс нигде особо не оговаривает, что этот закон не имеет силы в отношении Спарты или восточных цивилизаций. Следовательно, и там возникновение государства должно было сопровождаться рождением наемного труда и, соответственно, капитализма. Но даже самые ортодоксальные историки-материалисты не отваживались говорить о древневосточном или спартанском капитализме. И опять нас смущает вопрос – почему? Не потому ли, что, как признает Тюменев, «едва ли не наибольшей неясностью и неопределенностью отличается интересующее нас понятие капитала. Достаточно сказать, что единого общепринятого определения капитала не существует… Насчитывается свыше тридцати его определений».[136]

Тем не менее, при всей неопределенности дефиниции капитала, тот же автор утверждает, что торговый и ростовщический капиталы являются первоначальными, генетическими формами капитала, и именно торговля имела преобладающее значение в процессе образования первых капиталов. Тогда спрашивается – почему не сложился этот самый капитал на Востоке, где торговля и ростовщичество процветают многие тысячелетия? Кстати говоря, по размерам и разнообразию производимых ими операций банкиры Древней Греции (трапезиты) не уступали менялам средневековой Италии, если только не превосходили их. Что же касается торговли, то здесь греки заняли совершенно особую нишу, которую не удалось создать ни одной из восточных цивилизаций. Они производили и вывозили на внешний рынок не сырье, а конечную продукцию высшего качества, ориентированную (при все том) на массового покупателя! Греческие текстиль, гончарные и ювелирные изделия, галантерея и светильники, мебель и музыкальные инструменты, скульптура и оружие не имели себе равных во всей тогдашней ойкумене. Благодаря своим талантам и трудолюбию они стали чем-то вроде естественных монополистов всемирного (всерегионального) рынка древности.

Но помимо талантов и трудолюбия эллинов весьма значительную роль в возникновении массового товаропроизводства и товарооборота сыграла частная собственность. В этой сфере отличать её от личной собственности необходимо в такой же мере, как и в сфере землевладения. Здесь частная собственность – это личная собственность индивида, участвующая в товарном производстве и обороте. Если вне древнегреческого полиса понятие частной собственности распространяется, прежде всего, на землю, то в черте полиса основным объектом частной собственности становится мастерская со всеми ее одухотворенными (рабами) и неодухотворенными орудиями труда. Владение подобной формой частной собственности гарантировало гражданам полиса такую же экономическую и политическую независимость, как и владение землей. Восток не знал и такой частной собственности, поскольку восточный ремесленник был либо кустарем, либо исполнителем чьей-то воли, т. е. экономически и фактически зависимым.

По Марксу, признаки капитализма определяются по наличию трех видов капитала: торгового, денежно-кредитного и промышленного. Существование торгового и денежно-кредитного капиталов в Древних Греции и Риме не оспаривает никто. Что касается промышленного капитала, то он также имелся в античности в виде земли и ремесленного производства, включенных в сугубо рыночные отношения. Более того, греческий земледелец или владелец мастерской обладали гораздо большим политическим весом и социальной значимостью, чем их европейские «коллеги» дофабричной эпохи. Таким образом, на поверку оказывается, что у нас нет формальных поводов для отказа античному способу производства в признании его капиталистическим по существу. Остается, правда, еще одно соображение, служащее историкам-материалистам аргументом в пользу отрицания существования в Древних Афинах и Риме полноценного капитализма. В античности не существовало рынка наемного труда. В античном производстве человек выступал и как орудие (инструмент) труда, и как трудящийся. С точки зрения современной морали, этот факт, несомненно, безнравственен. Но не будем судить поспешно. Не будем забывать, что 2,5 тысячи лет назад о славянах не было известно ничего. Германцы (если читатель помнит вышеприведенные выдержки из Тацита) вполне оправдывали определение «варвар» в современном смысле этого слова. Немногим в лучшую сторону отличались фракийцы и галлы, иберы и скифы и другие воинственные соседи греко-римлян. Войны, грабежи и насилие составляли канву и смысл существования людей той эпохи.

Греческая колонизация, возможно, представляла собой первый в истории опыт цивилизованного расширения жизненного ареала народа. Домашнее рабство к тому времени уже было знакомо всем культурам и этносам. Превращение же раба из домашнего слуги в массового товаропроизводителя произошло только после греко-персидских войн, которые не Греция инициировала, но из которых она вышла победительницей. По разным оценкам до этих войн в Афинах проживало 90-150 тыс. свободных и 30-40 тыс. рабов. По ее завершении численность свободных граждан возросла до 130-200 тыс., тогда как рабов – до 80-110 тыс. Т. е. численность последних увеличилась чуть ли не в три раза за счет, разумеется, военнопленных».[137] Так что для большинства греков рабовладение считалось вполне естественным, привычным явлением, не вызывавшим никаких сомнений в его нравственности, ибо оно было уделом варваров, т. е. чужеземцев. А всех чужеземцев греки, как и все другие современные им народы, считали неполноценными людьми. Однако к их чести, уже в тот «жестокий век» они начали осознавать аморальность рабства как такового. Софист Антифонт одним из первых поднял голос в пользу признания естественного равенства между эллинами и варварами. К сходным мыслям пришел и Платон, считавший смешным делить человеческий род на греков и не-греков, фригийцев и не-фригийцев.

Кроме этической стороны дела использование человека в качестве орудия труда оказалось занятием крайне низкоэффективным по экономическим показателям. Сильный, молодой и здоровый раб в самом благоприятном случае мог производить продукцию, стоимость которой едва только вдвое превышала стоимость его содержания. Производительность не очень молодого, но сильного и здорового раба была еще ниже. Одним словом, античный эксперимент более чем убедительно показал, что дальнейшее развитие капиталистического производства требует четкого и жесткого разделения труда и функций человека и орудия труда (инструмента, машины и т. д.) в процессе производства. Но вовремя психологически перестроиться греки не смогли. Тем не менее, они создали самое настоящее капиталистическое производство на базе частной собственности и рыночных отношений. Отсутствие рынка наемного труда и развитого промышленного капитала не может служить препятствием к признанию существования античного капитализма еще по одной причине. Понятия «капитал» и «капитализм» относятся к явлениям культуры, динамизм и текучесть которых беспрецедентны. Суждение Тюменева, подтверждающее этот тезис, приводилось выше. Сходного мнения придерживается и Штаерман, утверждающая, что «вопрос о частной собственности в древних обществах принадлежит к одному из самых спорных и темных».[138]

С другой стороны, философ К. Поппер заявляет, что многие черты общества, в котором жил Маркс, сегодня неузнаваемо изменились. Более того, тот капитализм, который имел в виду Маркс, на Земле никогда и нигде не существовал, ибо при «том» капитализме должен был бы действовать закон абсолютного и относительного обнищания рабочего класса, а он не действовал. Таким образом, по Попперу, коль скоро эта «самая важная и, конечно, самая существенная черта того общества, которое Маркс называл «капитализмом» никогда не существовала», то и капитализм – не реальность, а «всего лишь химера, умственный мираж».[139] Поппер отрицает право именовать капитализмом даже современную общественно-политическую и экономическую систему Запада на том основании, что она не подчиняется Марксову «закону обнищания». Отечественные историки убеждают нас, что нет причин причислять античный способ производства к капиталистическому из-за отсутствия в нем рынка наемного капитала. Как же быть? По-видимому, нам не остается ничего другого, как признать, что в самом деле никогда и нигде не существовало того «эталонного» капитализма, который мог бы служить вечным и неизменным идеалом в платоновском духе. Даже Маркс не мог не признать динамизма и изменчивости капиталистического способа производства. Выстраивая свой вариант стадиальной схемы развития западной экономической системы, он делил историю последних пяти столетий на три стационарных и два переходных периода. К стационарным периодам или собственно стадиям он относил:

- торгово-ростовщический капитализм, существовавший в городах Италии (XIV-XV век);

- аграрный и промышленно-мануфактурный капитализм в Голландии и Англии (середина XVI – конец XVIII века);

- фабричный капитализм в Англии и других европейских странах (начиная с 1820-х годов).

Заметим, что со строго производственной точки зрения между средневековым итальянским и античным капитализмами нет никакой разницы. В том и другом случае трудящийся-производитель и орудие его труда составляют единое целое. Единственное различие между двумя стадиями заключается в том, что античный раб юридически бесправен, тогда как средневековый мастеровой считает себя свободным человеком. Вопреки пророчествам Маркса, капитализм не последовал за ним в могилу. Напротив, он продолжал набирать скорость и распространять свое влияние в мире. Толкуя этот феномен как агонию ненавистного ему врага, В. Ленин «заклеймил» очередную, новую или «высшую» стадию капитализма ярлыком «империалистическая». Но и теперь враг не думал капитулировать. И его летописцам пришлось рассуждать о государственно-монополистическом, индустриальном и даже постиндустриальном капитализмах.

Существует ли такой ключевой элемент общественного производства, который мог бы служить доказательством «кровного» родства между всеми стадиями развития капиталистического способа производства? Имеется ли какой-либо характерный критерий, по наличию или отсутствию которого можно было бы различать капиталистический и некапиталистический способы производства? Существует ли какой-либо специфический механизм, встроенный в капиталистическую экономику, который в буквальном смысле слова вынуждает ее непрерывно развиваться и совершенствоваться? На все три вопроса есть один ответ: да, существует. Это – частная собственность. Она представляет собой и отличительный признак, и генетический код, и мотор или своего рода «вечный двигатель», стимулирующий прогресс капиталистического производства и его развитие вширь и вглубь. В чем же секрет ее высочайшего созидательного потенциала? В том, что она выполняет гуманистические функции в экономических отношениях. Частная собственность осуществляет прямые и обратные связи между всеми участниками хозяйственной деятельности. Она вовлекает субъекты хозяйствования и общество в целом в конкурентные, т. е. рыночные отношения. А зрелый, нормально функционирующий рынок придерживается демократических принципов.