Гуманизм, Американская и Великая Французская революции

Как только в европейской философии зародилось понимание унизительности ее роли служанки богословия, она вспомнила о существовании не только потустороннего, но и реального мира. В поле зрения Декарта, Паскаля, Гассенди, Бэкона и Спинозы входят проблемы отношений человека с природой, исподволь вытесняя из него образ бога. История на некотором отрезке времени как бы повторяется: примерно в том же направлении развивалась античная классическая философия – от религиозного мифа к натурфилософии. Более того, и в дальнейшем европейская мысль отчасти повторяет античный путь, возвращаясь к вопросу о взаимоотношениях человека с обществом, поставленному Платоном и Аристотелем. К чести европейской философии, она не только основательно усвоила уроки предшественницы, но и продвинулась дальше в изучении этой проблемы. Впрочем, ей не оставалось ничего иного, ибо за два тысячелетия, отделявшие позднее средневековье от античности, инфраструктура и социально-политическая организация общества существенно изменились. Древние мыслители под обществом подразумевали, прежде всего и главным образом, государство, причём государство полисного типа, т.е. образование, не превосходящее размерами вотчину (манор, феод, лен) европейского сеньора средней руки. Но различие, разумеется, определялось не только и не столько размерами: античный мир был несравненно однороднее в социальном отношении, чем феодальный, сконструированный по образу и подобию египетской пирамиды.

За несколько веков неудержимого роста этой бюрократической по духу и по атрибутике иерархии за счет наращивания промежуточных ступеней социальная напряженность между «верхами» и «низами» достигла опасной черты. Античный раб только раз (притом в Риме, при Спартаке) осмелился заявить о себе как о человеке. Европу крестьянские бунты стали сотрясать с XII-XIII веков, вспыхивая с регулярностью чуть ли не часового механизма каждые несколько десятилетий (восстание Дольчино в Италии, Жакерия во Франции, восстание Тайлера и Кэда в Англии и т.д.). Обостряющиеся конфликты между теми, кто «с сошкой» и теми, кто «с ложкой», а также между самими «ложкодержателями» грозили разрушить и похоронить всю вертикаль пирамиды. Новые социальные реалии требовали их осмысления и истолкования.

Настоящий прорыв в области политико-правовых отношений совершила Реформация. Чрезвычайно плодотворным было обращение к теме восстановления социального мира Т. Гоббса и Дж. Локка (обсуждение их идей мы переносим на II-ю часть книги). Тем не менее, инерция усиливающихся абсолютизации власти и феодализации общества продолжала накалять ситуацию в Европе повсеместно. Европейские монархии по форме и по сути все более уподоблялись типично восточным деспотиям. Особенно преуспела в этом «овосточивании» Франция, где в годы правления Луи XIV и его наследников разрыв между роскошью и нищетой достиг размеров, позорящих человеческий род. Зато никто не смел оспорить его знаменитое «Государство – это я!» и удержать его от геноцида, развязанного против собственного народа. Его тщеславие Франция оплатила жизнями трех миллионов мужчин (или 20% населения страны) и государственным долгом в 2,6 млрд. франков при годовом доходе в 117 млн. франков.* Эпоха регентства отмечена другой крайностью – чудовищным распутством. Двор Филиппа Орлеанского стал «притчей во языцах» во всей Европе, и абсолютизм при нем явил собой отвратительное зрелище гниения и распада. Не удивительно, что протестующий голос гуманизма именно во Франции прозвучал с поистине набатной мощью. Голос этот принадлежал Вольтеру, Д. Дидро и другим подвижникам эпохи Просвещения или Века разума. Особое место в ряду этих ниспровергателей цитадели европейского феодализма принадлежит Ж.Ж. Руссо.

Его роль как одного из ярчайших вдохновителей и идеологов события, навсегда и радикально изменившего облик Европы, общеизвестна. Вероятно, менее известно, чему и кому он был обязан особенностями своего мировосприятия. В комментариях к его «Трактатам» читаем: «В духовном развитии Жан-Жака обогащение чувств предшествовало развитию ума… Среди книг своего деда он находит «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Книга эта сыграла огромную роль в формировании общественных, гражданских чувств и идеалов Жан-Жака. Именно она привила ему тот «свободный и республиканский дух, воспитала тот неукротимый и гордый характер, не терпящий гнета и порабощения», которыми будет пронизано все его творчество. Юноша жил, как и многие его сверстники, погруженный в мысли и мечты об Афинах, о Риме, увлеченный примерами героев борьбы за свободу, против тирании»[90]. О том, какое огромное место в его сознании продолжали занимать идеи античного гуманизма уже в зрелом возрасте, свидетельствует его признание о чувствах, которые возбудило в нем известие о завоевании им первой премии Дижонской академии за его трактат «Рассуждения о науках и искусствах». Он пишет, что эта награда вновь и с особой силой пробудила в нем «все идеи, вдохновлявшие мой труд, оживило их с новой силой и окончательно привело в брожение ту закваску героизма и добродетели, которую с детства мой отец, моя родина и Плутарх вложили в мое сердце».[91] Он, вероятно, мог бы добавить к сказанному, что после знакомства с Плутархом стыдно оставаться рабом, и стыдно, прежде всего, перед самим собой.

Но ознакомление с упомянутым трактатом может вызвать немалое удивление.[92] Пожалуй, и у средневекового инквизитора не нашлось бы стольких слов чудовищной хулы в адрес наук и искусств и столько выспренней хвалы злобному невежеству, сколько расточил их Руссо. «Тупой мусульманин, этот извечный гонитель литературы» – султан Магомет II, завоеватель Константинополя, ближе его сердцу, чем «коварные, хитрые греки» Эпикур, Зенон, Аркесилай. Он восхваляет воинственность римлян, еще не «подпорченных» знакомством с греческой культурой – этих солдафонов, обращавшихся с германцами и галлами, предками Руссо, как со скотом. Он восторгается образом жизни скифов, осуждая занятия «физикой, геометрией, химией, астрономией, поэзией, музыкой, живописью». Он прославляет персидские традиции воспитания подрастающего поколения, приучившего персов, по свидетельству их противников – греков, к рабству. «Науки и искусства, таким образом, обязаны своим происхождением нашим порокам» – заключает он. А между тем этот дебют Руссо имел оглушительный успех, произведший в Париже «нечто вроде переворота. Огромные толпы стояли у дверей книжной лавки, где продавалась эта книга, ее с жадностью читали люди всех положений. Герцогини и придворные в восторге вторили Руссо, ораторствовали против роскоши, требовали опрощения жизни и радикальных реформ в нравах», – свидетельствовали его современники.[93]

В чем же дело? - спросит озадаченный читатель,– что привлекло внимание парижан к этому пасквилю на, возможно, самые привлекательные атрибуты цивилизации? Сам Руссо объяснил, что, как ни покажется странным, их возбудил его выпад против социального неравенства, из которого возникли богатства и которые породили роскошь и праздность, роскошь породила искусства, а праздность – науки. Все это, по его мнению, явилось причиной порчи нравов, привело интересы людей к непримиримой враждебности. Разделяя его категорическое порицание социального неравенства, современный интеллигент должен столь же решительно опровергнуть его интерпретацию эволюции культуры. Не праздность породила науки, а интерес к рациональному познанию мира. Восточным цивилизациям, которые во времена Руссо о науках не имели ни малейшего представления, праздность была свойственна в гораздо большей степени, чем европейской цивилизации. Не роскошь породила искусства, а интуитивное восприятие гармонии мира, пробуждающее непреодолимое стремление приобщиться к ней, воссоздавая ее звучание в собственной душе. Ни кроманьонского Микеланджело из пещеры Альтамира невозможно заподозрить в тщеславии, ни его окружение – в приверженности к роскоши. Великое преимущество европейской культуры состояло как раз в том, что она чаще поощряла это естественное стремление интеллекта к познанию, а духа – к творчеству, чем препятствовала ему, в отличие от восточной культуры, которая почти всегда противилась собственному прогрессу.

Руссо дебютировал с противоречия фактам, но уже в следующем трактате о происхождении неравенства[94] он вступает в противоречие с самим собой. Он утверждает, что животное состояние, в котором пребывал человек изначально, было менее всего подвержено переворотам, что оно было наилучшим (курсив здесь и далее мой – Г.Г.) для человека,… что род человеческий был создан для того, чтобы оставаться таким вечно …», и «до тех пор, пока люди довольствовались» своим столь убогим существованием, «они жили свободные, здоровые, добрые и счастливые … Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих – исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью» и т.д. и т.п. Во все времена утописты с удивительным однообразием повторяли и повторяют пассажи этой сказки о «золотом веке». Между тем, никто из них не желал и не желает замечать, что если исход человека из «рая» был закономерен, то закономерны и все следствия, переживаемые нами. Если же он был случаен, то только случай в состоянии вернуть нам «утерянное», но никак не следование рекомендациям учителей нравственности.

Затем, если дикари, все как на подбор, были добрыми и счастливыми и отличались завидным здоровьем, то каким образом один из них стал вдруг нуждаться в помощи другого, а другой эту помощь стал ему оказывать? Ведь по теории самого Руссо природа поступает с дикарем «так же, как закон Спарты с детьми ее граждан; она делает сильными и крепкими тех, которые хорошо сложены, и уничтожает всех остальных». Мертвым же помощь, как известно, не нужна. Далее, охотник-дикарь физически не мог иметь никакого длительного запаса пищи, ибо дичь – скоропортящийся продукт. Появление соответствующих излишков стало возможным только после перехода человека к оседлому образу жизни и овладению навыками земледелия, т.е. после, а не до возникновения собственности. К тому же, ниоткуда не следует, что сама по себе возможность иметь что-либо в избытке требует исчезновения равенства: в жизни первобытного «дикаря» все было подвержено случайности – как избыток, так и недостаток. По Руссо, изначальное состояние человека в высшей степени добродетельно, и «один только дух общества и неравенство, им порождаемое, изменяют и портят наши естественные наклонности… Неравенство, почти ничтожное в естественном состоянии, усиливается и растет за счет развития наших способностей и успехов человеческого ума и становится, наконец, прочным и узаконенным в результате установления собственности и законов… Поэтому у человека почти нет иных несчастий, кроме тех, которые он сам для себя создал».

В связи с этим возникает вопрос: кто же, в конце концов, истинный виновник бедствий человека? Дух его общества или его собственные способности? Если источник напастей – общество и каждый его член сам по себе непорочен, то откуда взялся этот зловредный дух, порождающий неравенство? Если же в роли злодея выступает сама человеческая натура, то общество оказывается как бы ни при чем. (К чести Руссо, он не привлекает к объяснению этого парадокса Сатану с его кознями, как делает, например, вполне серьезный историк нашего времени А. Тойнби). Но тогда и винить некого!? «Люди – злы,… между тем человек от природы добр… Что же могло испортить его до такой степени, если не изменения, которые совершились в его телосложении, не те успехи, которых он добился, и не те знания, которые он приобрел» – повторяет Руссо, видя дьявола в прогрессе культуры, который берется не весть откуда. И этот вот тезис нашел самый горячий отклик у очень значительной части французского общества.

Руссо легко простили все несуразицы, нелепицы и противоречия, ибо в одном он был последователен, как никто другой: с упорством Катона, требовавшего разрушения Карфагена, Руссо требовал уничтожения социального неравенства. Во Франции XVIII века именно кризис социальных отношений приобрел особенно острые формы и грозил перерасти в катастрофу с непредсказуемыми последствиями. (Пути развития гуманизма, похоже, поистине неисповедимы. Лютер достиг позитивного результата, опираясь на мнимо парадоксальную, но в действительности железную логику переосмысления отношения человека к вере. Руссо вопреки собственной логике подготовил почву для Великой Французской революции. Но и тому, и другому придавало сил сознание благородства конечной цели – освобождение человека от пут коллективистского рабства.)

Уже выбор ренессансным гуманизмом и Реформацией различных путей решения, по существу, общей стратегической задачи показал, как многолико, многополюсно и внутренне противоречиво вызревавшее в недрах феодализма новое общество. Противоречия обнажились особенно рельефно в полемике между демократическим и либеральным флангами движения Просвещения, между позициями Руссо и Вольтера, чутко улавливавших болевые «точки роста» нарождающегося мира. Прямо полярные расхождения между ними обозначились во взглядах на частную собственность и социальное равенство. По мнению Вольтера, «в нашем несчастном мире не может быть, чтобы люди, живя в обществе, не разделились бы на два класса: один класс богатых, который приказывает, другой – бедных, который служит».[95] И далее: «Эгалитаризм – это философия оборванца, который хотел бы, чтобы все богачи были ограблены бедняками для лучшего установления братского союза между ними».[96]

Попробуем понять, почему Вольтер защищает неравенство. Встанем для этого на противоположную точку зрения, например – древнего спартанца. По мнению последнего, все люди (кроме илотов и варваров!) равны между собой. Следовательно, общество не должно делиться на бедных и богатых. Но, коль скоро невозможно всем быть равно богатыми, то пусть все будут равно бедны. Чего стоил Спарте этот добровольно принятый принцип уравнительности Руссо – горячий почитатель Ликурга, хорошо знал. Потому-то совершенным воплощением идеалов для него могла быть орда (популяция, община, но едва ли – общество) первобытно непорочных дикарей. Эпикуреец Вольтер ни в малейшей степени не был ни утопистом, ни сторонником Диогена Синопского, избравшего себе жилищем бочку. Кроме того, его редко подводила интуиция. Он не дожил до осуществления уравнительных планов якобинцев во Франции и большевиков в России, а доживи, вполне мог бы переложить часть их вины на своего оппонента – Руссо. Вольтер категорически противился идеям осуждения и ограничения частной собственности. Он часто говорил, что именно роскошь в быту богача обеспечивает заработок множеству бедняков. И опять-таки не будем торопиться с осуждением мыслителя. Ведь он, по существу, был прав, утверждая, что «роскошь способствует промышленности и обогащает государство», тогда как «законы против роскоши могут быть по душе только бедняку праздному и завистливому, которому несносны и работа, и благоденствие тех, кто работал». В чем же он видел выход для бедняков? В развитии промышленности, ибо «народы без индустрии гибнут в нищете» – писал он.[97] И разве это суждение не оказалось пророческим?

Руссо так хлопотал об эгалитаризме, что в «Проекте конституции для Корсики» предложил корсиканцам вручить заботу о себе государству. Вольтер принципиально не мог смириться с поглощением личности государством. Памятуя об итогах «отеческой заботы о советском человеке», которую навязывали ему «родные» партия и правительство, не следует ли отнести опасения Вольтера к проявлению мудрости? Борьба Вольтера-гуманиста имела наибольший резонанс в области прав человека, в сфере религиозных отправлений и в деле подъема пацифистских настроений в Европе. Потрясенный жестоким приговором Ла Барру*, обвиненному в богохульстве, он объявил войну всей судебно-юридической системе Франции. Он потребовал исключить из сферы наказуемого обществом так называемые религиозные преступления. Он настаивал на признании за обвиняемым права защиты и введении суда присяжных, а также принципа «презумпции невиновности». Непосредственно участвуя в ряде процессов в качестве защитника, он, по словам Кондорсе, «создал по всей Европе союз, душою которого был он сам, а лозунгом – разум и терпимость. Совершалась ли в какой стране большая несправедливость, узнавали ли об акте фанатизма или надругательства над гуманностью, – произведение Вольтера разоблачало виновных перед всей Европой».[98] Вольтер будил в людях героическое начало и веру в человеческую солидарность. В делах Каласа, Ла Барра, Монтальи он мог бы промолчать. У него не было никаких обязательств перед ними. Кроме того, сама борьба очень затрудняла его жизнь, заставляя рисковать собой. И он боролся и победил. В конце концов, европейское законодательство приняло «требования» Вольтера.

Он бросил вызов римско-католической церкви. Его боевой клич: «Раздавите гадину!» приводил её в содрогание. Но объявленная им «священная война» метила не только и не столько в церковь, сколько в институты феодализма в целом. И он победил вновь, не дожив до взятия Бастилии, с «гостеприимством» которой «имел честь» быть лично знакомым в течение одиннадцати лет. Он объявил войну величайшим преступлением перед человечностью. «Что делал Цезарь всю свою жизнь? Что он сделал для людей?» – вопрошал Вольтер и отвечал: «Он делал их несчастными, превращая их в кровожадных зверей».

«Герои всех веков, среди побед своих

В глазах моих ничто. Я презираю их», –

говорил он в то время, когда война почиталась делом, исполненным доблести и чести, а воители представали в общественном мнении в ореоле героического романтизма. Отчаявшись пробудить у Фридриха II пацифистские настроения, Вольтер, нисколько не смущаясь статусом своего венценосного корреспондента, обращается к нему со словами: «Никто более чем вы, не похож на дьявола, когда вы встаете во главе армии и разрабатываете план военной операции или приводите его в исполнение».[99] В конце концов, он опять победил. Не прошло и двухсот лет, как мировое сообщество признало войну недопустимым средством решения межгосударственных конфликтов. Не подверженный религиозным, национальным и расовым предрассудкам, Вольтер отзывался о Востоке, как о мире высокой культуры и глубокой мудрости. Судьба американских индейцев, которых белые переселенцы истребляли множеством разных способов, вызывала его неподдельный гнев. Словом и делом он неустанно свидетельствовал о том, что основное дело человеческой жизни – служение обществу. Открывая новые горизонты гуманизма, он придавал ему мощное, победоносное, мажорное звучание то симфонического оркестра, исполняющего Героическую симфонию Бетховена, то ветхозаветной трубы, от громоподобного клича которой рушились стены феодального Иерихона. Вот почему сопоставляя деяния Руссо и Вольтера, Гюго заметил: «Руссо олицетворяет Народ, а Вольтер… олицетворяет Человека».[100] Более того, свет разума, благородства и высокой нравственности, исходивший от них и от их соратников по Просвещению, озарил не только Европу. Он достиг берегов Нового Света, бурно заселявшегося людьми, которых трудно было заподозрить в непорочности, целомудрии и ангельской кротости. При всем том они обладали двумя несомненными достоинствами: характером, позволявшим им отстаивать священное право самим выбрать свой жизненный путь, и иммунитетом к феодально-сословным предрассудкам.

Россиянин (из тех, кто делит мир на хороших «наших» и плохих «не наших») все беды современной России приписывает проискам внутренних и внешних врагов. Среди них внешним врагом № 1 бесспорно объявляются США, стремящиеся-де установить свою гегемонию над миром. А объяснение успехам «супостата» у него на диво простое. Штатам, дескать, необыкновенно повезло: и соседи у них слабосильные, и климат благодатный, и «островное» положение обеспечивает их безопасность, и грабить они мастера. Даже рядовой американец мог бы возразить на это, указав, что, к примеру, у португальцев и испанцев в Америке изначально были шансы и условия едва ли не предпочтительнее, чем у английских переселенцев. Он мог бы заметить, что на протяжении всего XIX столетия Россия на голову превосходила США почти по всем показателям экономического и технического развития, и ближайших соседей своих она держала в страхе, и богатством недр судьба ее не обделила. Тем не менее, к концу нынешнего столетия не Латинская Америка, не Россия, а США определяют стратегический курс мировой цивилизации. Стало быть, если фортуна и улыбается США, то не в смысле каких-то «внешних» или «статистических» факторов. Им действительно повезло в том, что касается идейно-политических лидеров, основавших страну и предопределивших ее дальнейшее развитие на долгие десятилетия вперед. В первую очередь именно им Штаты обязаны своим нынешним процветанием и положением сверхдержавы, прокладывающей путь в новое тысячелетие для всего человечества.

«Современному американцу, привыкшему смотреть на политику как на дело грязное, трудно поверить, что и в Америке когда-то были свои выдающиеся государственные деятели. После Уотергейта и других политических скандалов последних лет фигуры «отцов-основателей» американского государства кажутся просто исполинскими, а одновременное появление столь блестящей плеяды политических лидеров – явлением почти непостижимым… Страна с населением меньшим, чем в нынешней Филадельфии, смогла дать миру Вашингтона, Франклина, Джефферсона, Мэдисона, Гамильтона, Самуэля и Джона Адамсов, не считая десятков деятелей меньшего калибра»,[101] – признает даже один из идеологических противников американизма В. Печатнов. Следует отметить притом, что между некоторыми из упомянутых персон складывались порой чрезвычайно напряженные и даже враждебные отношения. Тем не менее, как можно судить по конечному результату, существовало между ними и нечто более весомое, веское и высокое, что приводило их усилия к единому знаменателю. Что же их объединяло?

Во-первых, стойкая приверженность заведомого их большинства принципам республиканского правления. В то время как в Европе свирепствовали Бурбоны и Габсбурги, Ганноверы, Бранденбурги и Романовы, «отцы-основатели» США присягнули на верность республиканским идеалам. По завершении войны за независимость монархически настроенное высшее офицерство и часть политиков предложили герою войны Дж. Вашингтону корону. Человека, озвучившего эту идею, главнокомандующий отчитал в следующих словах: «Со смешанным чувством удивления и возмущения ознакомился я с Вашими суждениями. Будьте уверены, сэр, ни одна из военных неудач не вызывала у меня таких болезненных переживаний, как Ваше сообщение о распространении в армии идей, к которым я испытываю глубокое отвращение… Я теряюсь в догадках, что в моем поведении дало Вам основание обратиться ко мне с предложением, способным принести моей стране величайшее бедствие».[102]

Монархические планы были неприемлемы для Вашингтона хотя бы потому, что еще в юности он поклялся в верности идеям Катона-младшего. О том, какое место занимали они в его жизни, свидетельствует следующий факт. На время военных действий Вашингтон как член конгресса добился запрета на постановку пьес и других дорогостоящих развлечений. Исключение он сделал лишь для постановки драмы «Катон», считавшейся библией республиканского идеализма. «Пусть Юлий Цезарь был прекрасен… но он вознамерился уничтожить республику, а, следовательно, – «Предадим проклятью все его добродетели! Они разрушают страну!» Катон предпочел броситься на собственный меч, чем разделять величие с Цезарем»,[103] – вот каков был пропагандистский лейтмотив пьесы, воспламенявшей сердца солдат. Столь же убежденными сторонниками республики всю жизнь оставались Т. Джефферсон, Дж. Мэдисон, Адамсы. Это тем более представляется удивительным, что все они принадлежали к классу богатых плантаторов-рабовладельцев. Но «отцы-основатели» в большинстве своем разделяли также и демократические ценности. Наиболее последовательные для своего времени принципы демократии отстаивал Джефферсон, ибо, как подчеркивал он в письме Вашингтону, республиканские свободы США могут быть сохранены, лишь «будучи вверенными под стражу самого народа».

Демократические преобразования в пользу неимущих и малоимущих граждан США должны были коснуться, по мысли Джефферсона, центрального для исторических судеб вопроса – аграрного. Только аграрный путь развития, утверждал Джефферсон (а с ним и Франклин), исключает возможность массовой нищеты и пауперизации. Превознося моральные достоинства мелкого независимого фермера, он писал: «Земледельцы являются самыми ценными гражданами. Они в высшей степени добропорядочны, они связаны со своей страной самыми прочными узами и, как никто, преданы ее свободе и интересам»[104]. Вольный республиканско-демократический дух был свойственен подавляющему большинству колонистов. Б. Франклин, отстаивая их право на независимость от английской короны, подчеркивал, что переселенцы покинули родину именно из-за желания порвать с ее ненавистным церковным и политическим деспотизмом, феодально-сословным гнетом. В сущности, то же соображение лежало в основе его отказа называть американцев английскими подданными.

Семена открытой враждебности по отношению к английской монархии сеял в американском общественном мнении просветитель-демократ Т. Пейн. Прослеживая родословную «коронованных негодяев» Англии от «французского ублюдка» Вильгельма Завоевателя до «его королевского свинства» Георга III, Пейн доказывал, что их так называемые божественные права были самой настоящей узурпацией*. Одним словом, почва для создания нового государства была подготовлена. Требовались умы, которые могли бы сформулировать основополагающие идеи и принципы, способные придать устойчивость и жизнеспособность облику будущей страны, определить генеральное направление ее развития, ее ближайшие и отдаленные перспективы. Великая цель породила великих исполнителей. Среди колонистов нашлись люди достаточно образованные и дальновидные, чтобы осмыслить и реализовать требования эпохи. А так как классическое образование той поры включало в себя обязательное знание истории античности, то не удивительно, что интеллектуальная элита колоний была хорошо знакома как с идеологией Просвещения, так и с греко-римским философским наследием. А «отцы-основатели» как раз и входили в круг этой блестяще образованной элиты.

С. Адамс – выпускник Гарварда. Среди настольных книг А. Гамильтона – студента Королевского колледжа Нью-Йорка (будущего Колумбийского университета) числились сочинения Горация и Макиавелли, Локка и Монтескье, Юма и Гоббса. Дж. Мэдисон с 11 лет читал греческих и римских авторов, а с трудами философов, юристов и историков античности и современности он знакомился в годы учебы в Принстоне. Т. Джефферсон основательно владел греческим, латынью, французским, итальянским и испанским, а также разбирался в вопросах естествознания, этики, юриспруденции, политики. А имя Б. Франклина как просветителя и одного из самых выдающихся ученых-энциклопедистов своего времени было широко известно не только в Новом, но и в Старом Свете. Таким образом, в лице «отцов-основателей» отчетливо соединились симпатии к республиканско-демократическим традициям, разделявшиеся заведомым большинством колонистов, с умением придать носящимся в воздухе освободительным, антимонархическим и эгалитарным идеям институциональную форму. Вот как произошло, что моделью для рождающегося государства был избран классический образец - Рим эпохи республики.

В подтверждение сказанному я позволю себе привести достаточно пространную выдержку из коллективного труда советских историографов и политологов эпохи холодной войны. «Когда настали годы испытаний - война за независимость, в США господствовали настроения, что в Новом Свете будут восстановлены добродетели, ценившиеся древними и поруганные в Старом Свете, главное - республиканский образ правления. Аналогия между США и античными Римом и Грецией - отличительная черта тогдашних оценок в США Американской революции. На то были многие причины. Исследователь американской политической мысли М. Керти замечает: «Тот факт, что многие, воспитанные на великих трудах древних греков и римлян, продолжали читать их и черпать из них вдохновение (здесь и далее курсив мой - Г.Г.) в повседневной жизни, ясно из бесконечных ссылок на древних в речах, литературе и даже публицистике. Отмечено, что древние классики расширили интеллектуальные горизонты руководителей революции, укрепив их сердца греческой концепцией справедливости и римским идеалом добродетели… Демосфен, Фукидид, Полибий, Плутарх, Цицерон и Тацит цитировались для оправдания сопротивления колоний и классики привлекались в поддержку республиканского идеала»[105].

Другим неиссякаемым источником идей и вдохновения для «отцов-основателей» явились труды деятелей европейского (французского, главным образом) Просвещения. Все они, как и их ровесники в образованных американских семьях, воспитывались в то время, когда интерес к Локку и Монтескье, Вольтеру и Мабли (можно было бы добавить - к Гольбаху, Руссо, Кондорсе, Спинозе, Гоббсу и т.д. - Г.Г.) достиг наивысшей точки… Книжные каталоги любого из лидеров Американской революции начинаются с имен европейских просветителей и на девять десятых состоят из них»[106] - пишет Согрин. И все же, при всех несомненных достижениях первой версии американского гуманизма ее репутацию столь же несомненно трудно было назвать безупречной. Некоторые даже находили ее лицемерной. В широко известных словах Декларации независимости: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены равными и все они наделены создателем определенными неотчуждаемыми правами, к которым принадлежит жизнь, свобода и стремление к счастью», – многие усматривали прямое фарисейство, поскольку в понятие «все люди» не входили ни темнокожие, ни краснокожие американцы. Как прежде греко-римляне не признавали за варварами прав свободного человека, так теперь белые не греко-римляне (т.е. варвары) не признавали за своими не белыми соотечественниками права именоваться людьми.

К чести автора Декларации безнравственность узаконенного насилия одной, привилегированной, части нации над практически бесправной другой была ему очевидна. Он даже предрекал, что рано или поздно рабство обернется катастрофой для страны и может прозвучать для нее похоронным звоном. Но нация осталась глуха к его предостережениям, и гроза разразилась, правда, спустя почти столетие. Нравственная реабилитация состоялась, но лишь отчасти, и обошлась она США в сотни тысяч павших на полях сражений… белых американцев. В целом же XVIII век для США, как и для Франции, может служить своеобразной точкой отсчета, обозначающей итог и начало. Для Франции он являет собой завершение важнейшей после античности фазы гуманистической революции сознания, послужившей прологом и движущей силой революции бытия. Для США - это время рождения нации и страны, которая, разумно распорядившись опытом гуманизации коллективного сознания европейцев, создала себе прекрасные стартовые условия для дальнейшего свободного развития как в интеллектуально-духовной, так и в материальной сферах.