Три пути развития демократии

6.4.1. Французский вариант

Я буду только с теми, кто не желает ни повиноваться, ни командовать.

П. Гоген.

С Францией, пожалуй, в большей степени, чем с другими странами, связаны две основные вехи феодализма – его рождение и гибель. И если его появление на свет ничем форсмажорным отмечено не было, то финал проходил под знаком катаклизмов, до основания потрясших всю Европу и докатившихся даже до России. История Франции конца XVIII – конца XIX вв. рассматривается специалистами как ряд сменяющих друг друга революций, перемежающихся цепочкой контрреволюций. В терминах термодинамики эту последовательность событий можно интерпретировать как переход сложной системы (в данном случае общественно-политической) из одного устойчивого состояния в другое, сопровождаемый колебательными процессами. Если так, то столетие между взятием Бастилии в 1789 г. и окончательным утверждением республиканского строя в 1871 г. можно считать эпохой смены режимов – традиционной автократии на установившуюся демократию. При таком прочтении истории становится понятным, как отразилось время феодализма на сознании и бытии людей, а также как далеко, в конечном счете, продвинулось саморазвитие гуманизма на данном этапе в сравнении с античностью.

Самой динамичной и насыщенной событиями фазой переходного периода считают его первый этап – Великую Французскую революцию. Вследствие присущей ей глубокой внутренней противоречивости некоторые историки расчленяют ее на серию субреволюций. Так как этому феномену посвящены горы литературы, и едва ли не каждый час каждого дня тех драматических событий изучен досконально, все могут и сами составить о них собственное мнение. Для нас, в данном случае, важен ответ на вопрос: какие надежды связывали с Революцией французы, и чего они в итоге добились? Говоря о французах, я, разумеется, имею в виду не духовенство и дворянство. Их единственным упованием было – оставить все без изменений. Следовательно, речь идет о третьем сословии: крестьянах и горожанах, мещанах и буржуазии. Всех их поначалу объединяла одна страсть – яростная ненависть к тирании и одно стремление – сломать и уничтожить ее оковы. Надо отдать должное лидерам Революции: они сумели придать своим словам и делам вес и значимость, достойные того великого дела, на которое они решились.

Первым шагом к восстановлению демократии явилось учреждение Национального собрания. Произошло это следующим образом. В мае 1788 г. в Версале состоялось открытие Генеральных штатов, не собиравшееся более 150 лет. Депутаты (от лат. deputatus – посланный, посланник) «третьего сословия» – в большинстве представители крупной буржуазии, намеревались требовать ограничения королевского произвола, права утверждения бюджета и контроля за его исполнением, введения строгой законности в деятельности административных органов и т.д. Их поддерживали и некоторые депутаты двух первых сословий – в частности, маркиз Лафайет, граф Мирабо, аббат Сиейес. Для достижения намеченной цели – они потребовали, чтобы заседания и голосования проводились не раздельно, по сословному признаку, а совместно и решения принимались простым (демократическим) большинством голосов. В ответ на отказ королевского правительства признать новый порядок голосования депутаты «третьего сословия» объявили себя Национальным собранием. А месяц спустя, провозгласив себя уже Учредительным собранием, они заявили о своем праве отменять старые законы и принимать новые, выступив тем самым от имени не только своих сословий, а всей нации в целом. Это явилось первым публичным вызовом, брошенным феодализму. Король вознамерился разогнать Собрание. Париж ответил взятием Бастилии. Абсолютизм потерпел первое моральное поражение.

После двух тысячелетий вынужденного молчания народ вновь обрел право голоса. Но поскольку теперь его численность превышала два десятка миллионов человек, не могло быть и речи о «прямой» или «непосредственной» демократии. Она могла быть только «представительной», т.е. нация могла выражать свою волю посредством своих представителей – депутатов, которые образовывали высшее законодательное и представительное учреждение французского народа. Демократия развивалась, ломая сословные барьеры и подвергаясь метаморфозам (см. раздел 1.1). Учредительное собрание перенимало эстафету у афинской экклесии и римских центуриатных комиций. Следующим знаковым событием Революции бесспорно можно считать принятие Учредительным собранием Декларации прав человека и гражданина, которая по замыслу ее составителей должна была выражать «истины для всех времен и народов». И, надо признать, у них были основания рассчитывать на всемирную значимость их творения, поскольку его фундаментальные положения основывались на трудах как деятелей эпохи Просвещения, так и англичан – Дж. Локка и, отчасти, Т. Гоббса, которые, в свою очередь, черпали вдохновение в античной философской мысли.

В Декларации устанавливалась взаимосвязь трех ключевых принципов демократического государственно-правового устройства:

а) основополагающими объявлялись «естественные и неотъемлемые права человека»;

б) их обеспечение возлагалось на демократически организованное государство («государственный союз»);

в) государство основывалось на идеях Ж.-Ж. Руссо о народном суверенитете и Ш. Монтескье о разделении государственной власти на три независимые ветви – законодательную, исполнительную и судебную.

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах» – гласила первая из 17 статей Декларации. В качестве естественных и неотъемлемых прав провозглашались: свобода, собственность, безопасность, сопротивление угнетению (ст.2). Провозглашая право собственности священным (ст.17), Декларация почти дословно цитировала тезис Руссо: «Право собственности – это самое священное из прав граждан и даже более важное в некоторых отношениях, чем свобода».[168] Свобода определялась как возможность делать все, что не причиняет вреда другому. Указывалось, что осуществление свободы имеет свои границы, которые обеспечивают возможность пользоваться равными правами всем членам общества. Границы эти определяются только законом (ст.4). Провозглашались свобода совести (ст.10), слова (ст.11), а также презумпция (предположение) невиновности, согласно которой обвиняемый считается невиновным, пока его виновность не доказана в установленном законом порядке (ст.3).

Не удивительно, что в век господства абсолютизма, сословного неравенства и крепостничества Декларация произвела во всем Старом свете впечатление разорвавшейся бомбы. «Свобода, равенство, братство» – это кредо Декларации, возвестившее начало новой исторической эпохи, потрясло воображение современников, круто изменив мировоззрение многих из них. Третий демократический акт Революции состоял в уничтожении всех феодально-сословных привилегий. Все старые дворянские титулы были упразднены, и пользование ими запрещено. Церковь была лишена ряда важных прав и обязанностей, а ее земли, объявленные национальным имуществом, были выставлены на распродажу.

Очередным мероприятием, способствовавшим укреплению демократических основ государства, явилось принятие Конституции 1791 г., которую король был вынужден подписать. Во Франции устанавливалась конституционная монархия, основанная на принципах разделения властей, утверждении национального суверенитета и представительного правления. Высшим органом законодательной власти становилось однопалатное Национальное собрание. Исполнительную власть осуществлял король с помощью назначаемых им министров. Судебная власть вручалась выбранным на срок судьям. Предусматривалось создание Верховного суда, призванного разбирать правонарушения министров, а также преступления, угрожающие безопасности государства. В отношении депутатов Национального собрания утверждалось положение, согласно которому они являлись юридически ответственными не перед своими избирателями, а перед всей нацией. Следовательно, они не связывались обещаниями, данными в ходе избирательной компании, и единственным средством воздействия на них была угроза возможного неизбрания на следующий срок.

Революция достигла своего апогея, когда в августе 1792 г. был арестован Людовик XVI, его правительство смещено, а месяц спустя Национальный конвент – новый орган законодательной власти, утвердил упразднение монархии во Франции и отмену Конституции 1791 г. Франция объявлялась республикой. Казалось, революция достигла большинства своих целей, и можно было «перевести дух», подвести итоги и приступить к строительству нового мира. Но слишком долго и сильно сжималась пружина феодализма, чтобы ее энергию можно было погасить без больших усилий. Революция разворачивалась с таким размахом и столь стремительно, что натиск нового миропонимания, столкнувшись с инерцией традиционной идеологии, произвел в головах французов ошеломляющий эффект. В лихорадке борений оптимальные, взвешенные варианты компромиссов уступили экстремизму политических максималистов – якобинцев. Перерождению революции в тиранию способствовали, разумеется, и ее естественные внешние враги – вся старая феодально-казарменная Европа, возглавляемая австрийской и прусской монархиями. Их покушение на революцию вызвало, как и следовало ожидать, ответную реакцию – учреждение Конвента и Комитета общественного спасения, узурпировавших все ветви власти во имя, как всегда провозглашалось в таких случаях, спасения Отечества.

Марксистская историография отрицает тот факт, что режим Робеспьера с сотоварищи противопоставил себя демократии. Напротив, утверждается, что «Якобинская революционная диктатура… по самому своему существу… являлась революционно- демократической диктатурой (курсив мой – Г.Г.)».[169] Якобинский террор ужаснул Францию и придал мощный импульс откату, свертыванию завоеваний революции вплоть до реставрации монархии сначала в лице Наполеона, а затем и Бурбонов. Но круг не замкнулся. Феодализму был нанесен удар такой сокрушительной силы, что оправиться до конца и полностью восстановить утраченные позиции ему уже не было дано. Сторицей (несколькими миллионами жизней) расплатившись за издержки перехлестов то в одну, то в другую сторону, перепробовав за одно столетие десять вариантов конституции и четырнадцать смен режимов, Франция остановила свой конечный выбор на республиканском правлении.

Революция 1870 г. и опыт Парижской коммуны 1871 г. показали, что заведомое большинство нации – крестьяне (составлявшие 70% населения страны), пролетарии, интеллигенция и даже большая часть буржуазии – не желало реставрации монархии ни в каком виде. Ее желало только приверженное королю консервативное меньшинство. В 1875 г. Национальным собранием была принята не Конституция как таковая, а три основных закона, которые заменяли её. Отсутствие единого конституционного акта давало возможность обойти вопрос об общих принципах государственного устройства. В частности, ни одна статья прямо не утверждала республику. Лишь упоминание о президентской власти свидетельствовало о немонархической форме правления. При этом статья, где говорилось о “президенте республики”, была принята большинством в один голос (353 против 352). Как ни удивительно, но именно эта, принятая в столь сложных и противоречивых условиях, “конституция” Третьей республики оказалась самой долговечной в истории республиканской Франции, просуществовав до начала второй мировой войны, т. е. свыше 60 лет.

Чего же добилась демократия за эти годы? Сравнивая данный этап её развития с античным и учитывая её кричаще острые противоречия с феодализмом, исполненные не только завоеваний, но и провалов, следует признать, что достичь удалось многого. Во-первых, и это главное, она устранила препятствия и расчистила себе путь для дальнейшего поступательного движения, развития и совершенствования. Во-вторых, она расширила свой электорат с нескольких сотен тысяч человек (полноправных граждан Афин и Рима) до нескольких миллионов (всех французских граждан мужского пола, достигших 21 года – за исключением военнослужащих). В-третьих, она поставила рабство вне закона и дала возможность включиться в рыночные отношения всем без исключения гражданам Франции. В-четвертых, она «разбудила» Европу, до основания потрясла всю политическую систему феодализма, стимулировав рождение европейского либерализма, подняв мощную волну национально-освободительных движений в Бельгии и Италии, Польше и Венгрии, Норвегии и Греции. Она вынудила Австрийскую империю и Прусское королевство пойти на отмену крепостного права. Она способствовала возникновению движений за объединение германских и итальянских земель в национальные государства. Одним словом, она изменила и облик, и дух Европы.

Вместе с тем, гуманизм извлек из Французской революции несколько поучительных уроков. Первый из них состоял в подтверждении старой истины (которую слишком часто, увы, забывают), гласящей, что благие цели не оправдывают низменности средств. Покушение на жизнь человека есть самое большое отступление от гуманизма. Слишком бурное развитие демократии во время Французской революции показало, как легко бывает, преследуя благородные, по сути, цели, соскользнуть на путь предательства принципов гуманизма. Второй урок позволил уточнить представление о демократии, которая, по мнению Платона и Аристотеля есть всего лишь правление большинства народа. Новое время сделало акцент на той функции демократии, которая (в идеале) заключается в примирении и уравновешивании интересов большинства и меньшинства ко благу обеих сторон. (Можно сказать, демократия, в известном смысле, руководствуется принципом дополнительности, подчеркивающим возможность и конструктивность примирения казавшихся непримиримыми интересов большинства и меньшинства нации). Третий урок гуманизма заключается в признании равенства социальных и политических прав всех членов общества краеугольным камнем его бытия. Этот принцип делает аморальным существование привилегий* как таковых, ибо льготы для избранных всегда создаются за счет и в ущерб неизбранным. Иначе говоря, демократия как политическая система гуманизма руководствуется лозунгом незабвенного А. Дюма: «Один за всех и все за одного».

Так как демократия проросла на фундаменте социализма, она не могла не унаследовать от своего предшественника, по меньшей мере, два противопоказанных ее природе заимствования. Она была вынуждена принять от поверженного соперника отравленные дары в виде бюрократии и монополизма. Многократное расширение электоральной базы демократии не могло не привести к замене прямой или непосредственной демократии ее представительной формой. А та, в свою очередь, не могла не создавать бюрократию. Историки свидетельствуют, что «парламентские выборы и частая смена кабинетов министров нисколько не затрагивали основную часть государственного аппарата, осуществлявшего управление страной. Революции, перевороты XIX в. не только не поколебали бюрократический механизм, созданный еще во времена Первой империи, но еще более его усовершенствовали и усилили. Традиция, по которой чиновники остаются, несмотря на смену правительства или режима, была полностью сохранена в Третьей республике в условиях, когда министры значительную часть своего времени тратили на межфракционную борьбу, нити повседневного управления сосредотачивались в руках узкого круга высших чиновников, занимавших свои посты не один десяток лет».[170] Особенно примечательной была роль Государственного совета.

Этот орган, учрежденный еще при Наполеоне I, состоял из представителей высшей бюрократии, назначаемых декретом президента. Государственный совет консультировал правительство по вопросам управления. Действуя в тени, Совет подчас оказывал решающее влияние на характер принимаемых правительством решений. Но не Наполеон заслуживает лавров прародителя бюрократии. Она – архидревнее изобретение социализма, формирующееся при любом авторитарном режиме, как передаточное звено между верховным правителем и подданными. В Древнем Египте ее образовывали писцы, в Вавилоне – жречество, в Китае – чиновники, в западноевропейских монархиях – придворные. Она наделена всеми пороками, свойственными тем, кто пребывает при власти, с ихкорпоративной ограниченностью и эгоизмом. Она живуча, ибо толкует групповую солидарность как круговую поруку.

Вместе с тем, почти универсальная распространенность бюрократии, по-видимому, свидетельствует о том, что она отвечает интересам многочисленных индивидов со специфически социальной (общинной) психологией. (Похоже, расщепление сознания на индивидуальную и коллективную составляющие имеет свое продолжение в соответствующем расщеплении поведения). Но прямая демократия нашла эффективное средство избавления от услуг бюрократии. Для представительной же демократии она служит необходимым инструментом исполнительной власти, в силу чего радикальные изменения в ее статусе едва ли произойдут в обозримом будущем. Так что, пожалуй, единственным средством удержания ее в рамках приличия остается максимальное ограничение ее прав и обязанностей по отношению к обществу.

Другим феноменом культуры, «данайским даром», доставшимся демократии от социализма, можно считать монополизм во всех его проявлениях, в частности, в финансово-экономической сфере. Как помнит читатель, согласно реформе Солона доходы представителей высшего и низшего цензов афинских граждан не должны были различаться более, чем в два с половиной раза. В республиканском Риме ножницы доходов между высшим и низшим разрядами достигали уже целого порядка. Переход к монархическому правлению и там, и тут смел все юридические ограничения и моральные преграды к приобретению собственности. Алчность и стяжательство приобрели статус добродетели, ибо первым сребролюбцем в государстве оказывался, как правило, сам государь, подданные же должны были брать с него пример.

Правда, Аристотель – учитель Александра Македонского, пытался увязать возникновение культа Мамоны с появлением денег, при которых обмен, вроде бы, утратил непосредственную связь с удовлетворением обычных потребностей и стал средством беспредельного обогащения. Эту неодолимую страсть к накопительству, это неистовое служение золотому тельцу, которое становится самоцелью, философ определяет термином «хрематистика», противопоставляя ее «экономике», т. е. разумному и сбалансированному ведению хозяйства. Ибо, говорит он, приобретение, осуществляемое экономикой, согласуется с природой, тогда как хрематистика противоречит ей. Но наивная попытка Аристотеля возложить на деньги вину за грехи, совершаемые человеком в их честь, конечно же, не может ввести в заблуждение относительно первоисточника этих грехов. Он – в той компоненте нашего сознания, которая контролирует дурной эгоистический индивидуализм, побуждающий индивида дистанцироваться от социума, возноситься над ним, приобретать над ним вожделенную власть. Сребролюбие и властолюбие – почти синонимы и, как со знанием дела заметил кто-то из древних, господство над людьми, владеющими золотом, приносит удовлетворение даже большее, чем владение только золотом. Справедливо будет также сказать, что в наши дни достаточно властвовать над золотом, чтобы повелевать душами людей.

Свободный рынок способствует созданию богатств, немыслимых при социализме. Но если при этом политическая власть продолжает принадлежать последнему, он использует все доступные ему средства для концентрации этих богатств в руках крайне ограниченного круга людей. Поучительной иллюстрацией сказанному может служить один из эпизодов Французской революции, известный как Июльская монархия 1830-1848 гг. Именно в эти годы у французских финансистов появилась особенно широкая возможность «предвидеть» и одновременно искусственно создавать непредвиденное для успешной игры на бирже. «Французский отпрыск банкирской династии барон Джемс Ротшильд имел свободный доступ к королю Луи-Филиппу; он узнавал тайны внешней и внутренней политики Франции, а также дипломатические секреты других государств. А общий капитал братьев Ротшильдов, живших в разных странах Европы, был больше 2 млрд. франков. В конце 40-х годов только у четырех французских банкирских домов было 2,5 млрд. франков».[171] О масштабах концентрации капиталов в руках финансистов-монополистов можно судить по тому, что вся казна Франции того периода располагала только 3,5 млрд. франков» – восклицал журналист в статье газеты «Gazette de France» от 3.03.1846 г.

Разумеется, визиты Ротшильда к Луи-Филиппу дорогого стоили. Король, крупнейший во Франции «лесовладелец и финансист, был лично заинтересован в укреплении господства финансовой аристократии. Потомок древнего рода герцогов Орлеанских, Луи-Филипп был главарем той «акционерной компании», которая грабила Францию. К 1841 г. у него лично (не считая богатств, принадлежащих членам семьи) было около 800 млн. фр.»[172]7, т.е. он один обладал паем, составлявшим 23% от капитала всего государства. И хуже всего то, что эту собственность, как и собственность Ротшильдов, нельзя было считать полноценно частной, так как она не стимулировала развитие экономики Франции. Зараженный духом восточного накопительства, этот спекулятивно-паразитический капитал меньше всего помышлял об инвестировании в производства, необходимые стране. Французские финансисты нашли для себя выгодным не помещать капиталы в национальную промышленность и сельское хозяйство, а вывозить их за границу. Руководствуясь целями голой наживы, они поступали в согласии с требованием того, что Аристотель называл «хрематистикой». Коль скоро дурной индивидуализм, равно как и другая крайность человеческой природы – корпоративный эгоизм, составляют неотъемлемую компоненту психики среднестатистического человека, они еще долго будут представлять угрозу для гуманизма и демократии. Они – внутренние враги человека, его «естественная собственность», открывшаяся ему в ходе «строительства социализма» и с тех пор не дающая ему покоя (как выражаются верующие, дьявол сидит внутри нас).