Средневековье: поддаться, чтобы победить

Как ни молниеносно взлетела высоко вверх античная демократия, падение ее свершилось не менее стремительно. Траектория ее движения повторила полет стрелы, выпущенной чуть ли не в зенит. Два вышеупомянутых роковых изъяна сбили прицел «стрелка» – эволюции. А поскольку они затрагивали не периферию, а ядро античного мировоззрения, их нельзя было преодолеть без радикальной переоценки ценностей. Это означало, что демократия должна была не столько маневрировать и искать обходные пути, сколько начать развитие заново, фактически с нуля. Главное, ей необходимо было начать работу с новым «человеческим материалом», свободным от националистических и полисных предрассудков. Мы бы слукавили, если бы заявили, что создатели утонченной даже по нынешним стандартам цивилизации не имели оснований смотреть свысока на своих соседей: слишком уж заметно те задержались в своем развитии. Поэтому культурный разрыв между античностью и ранним средневековьем не может не производить удручающее впечатление. И это заставляет нас задаться вопросом: неужели у истории не было иного выбора? почему не могло состояться нечто вроде обыкновенной передачи эстафеты из рук в руки? к чему было устраивать тризну на руинах былого великолепия? Чтобы осмыслить эту сложнейшую, многоходовую комбинацию в шахматной партии истории, поставим вопрос иначе: почему античные греки не образовали единой нации?

Их культурная общность никем не подвергается сомнению. У них был единый пантеон, единый язык, общие традиции. И, тем не менее… Что же им помешало? Платон, пожалуй, мог бы ответить одним словом: демократия!* И был бы прав. Причиной, воспрепятствовавшей синтезу греческих полисов в единое государство, была античная демократия, поощрявшая «полисную раздробленность» (предшественницу «феодальной раздробленности»). Коль скоро полисный вариант демократии не мог обеспечить распространение идей демократии «вширь», у нее не оставалось другого выбора, как пожертвовать полисом. Она вынуждена была (временно) отступить, сдав позиции своему сопернику – авторитаризму. Последний, свободный от каких-либо угрызений совести, легко преодолевая любые моральные запреты, не считаясь ни с какими жертвами, лепил «большие котлы», подобные Персидскому царству, Македонской державе или Римской империи. В этих «котлах» гораздо успешнее, чем в полисах, стирались культурные и этнические границы и появлялась перспектива решения дальних, стратегических задач демократии.

Одним из тех, кто воплощал эту идею в жизнь наиболее последовательно и решительно (хотя и бессознательно) был Ричард I Львиное сердце – колоритная фигура эпохи классического феодализма. В жилах праправнука Вильгельма Завоевателя, короля Англии, графа Нормандии, Бретани, Анжу и Аквитании, родным языком которого был французский и провансальский, смешалась кровь сурового скандинавского севера и яркого романского юга. Хотя он и родился в Оксфорде и короновался в Лондоне, в Англии его почти не видели, за исключением нескольких недель 1194 года, когда он на пути из Германии, из императорского плена, направлялся во Францию для войны с королем Филиппом II Капетингом. На французском юге прошла вся его молодость и последние годы жизни, на Востоке – в Сирии и Палестине – пролетели годы возглавлявшегося им III крестового похода.

Поразивший своих современников – друзей и недругов, христиан и мусульман беспримерной, бьющей через край, кипучей энергией, безграничной отвагой и твердостью духа, титанической, ужасающей мощью и неиссякаемой жаждой битвы, щедростью и великодушием, он воплощал собою идеал того странного времени, когда важнейшим делом жизни считались кровавая резня, грабежи и разбои. Времени, когда даже поэты (как, например, Бертран де Борн) уважали и воспевали только тех, кто сражался, и презирали тех, кто этого не делал.* Времени, для которого еще не существовало понятия «национальность», ибо династические интересы, менталитет и обычаи рыцарства, утверждавшиеся во время крестовых походов, значили больше, чем различия в языке. Зато существовало единство, основанное на поклонении святому кресту и противостоящее полумесяцу. В этом мире, охватывавшем пространство от Иберийского полуострова до Северной Германии, царило почти полное культурное единообразие, обусловленное… примитивностью этой самой культуры. «Равенство» было достигнуто, но не за счет подтягивания отставших, а за счет элиминации ушедших далеко вперед. К тому же – какой ценой? Ценой построения Вавилонской башни вассалитета, прообраза будущей бюрократической пирамиды, всей своей массой взгромоздившейся на плечи крестьянства.

Само собой разумеется, что рыцарство, занимавшее в социальной иерархии Средневековья статус сходный, хотя и не тождественный, с положением афинских эвпатридов или римских патрициев, не наделенное добродетелями Ричарда, не помышляло ни о каких идеалах. Напротив, никого из современников особенно не возмутила история (как бы вскользь упомянутая одним из летописцев) о том, как однажды некий французский рыцарь вспорол живот первой встречной крестьянке, чтобы погреть в ее чреве свои замерзшие ноги. Насколько нам известно, хроники не сохранили ни одного примера подобного обращения эвпатрида или патриция не только к фету или пролетарию, но даже к рабам – своим и тем более чужим. Спартанцы, правда, устраивали время от времени охоту на илотов. Но ведь они и не претендовали на роль демократов. Современные историки часто и охотно ссылаются на античность, как на время, в котором труд, в особенности труд физический, считался занятием низменным, недостойным свободного человека. Но римский патриций Квинкций Цинциннат, которого современники считали эталоном настоящего римлянина, прославился не только своими ратными подвигами, но также и неприхотливостью и трудолюбием. Известно, что в критический момент войны с эквами он был заочно избран в диктаторы. Послы, отправленные к нему с сообщением об этом, застали его за работой в поле – он владел небольшим наделом, который сам же и обрабатывал. Облачившись в тогу, Цинциннат принял высокое назначение и тут же отправился на войну, которую победоносно закончил.

Тысячу лет спустя в отношении «верхов» (баронов) к «низам» (своим соотечественникам-крестьянам) утвердился подлейший принцип, который, выражаясь современным языком, именуется рэкетом, или, если без обиняков, бандитизмом. Средневековый сеньор отличался от нынешнего «крестного отца» итальянской мафии и от российского «криминального авторитета» только тем, что творил свои беззакония на законном основании. Никаких иных, принципиальных отличий между ними выявить невозможно. В довершение народных бедствий церковь не только не смягчала нравы баронов, но напротив, поощряла их на преступления против нравственности. Преследуя собственные интересы, она брала под защиту не притесняемого, а притеснителя, не насилуемого, а насильника, не жертву, а хищника. Ни заповеди, ни слово Христово не предотвратили ни одного злодеяния рыцарства по отношению к крестьянству. Только страх перед возможным возмездием – бунтами и восстаниями, волнами прокатывавшимися по Западной Европе, время от времени умерял их криминальный пыл. Если к религии применимы эпитеты «демократическая» или «тоталитарная», то язычество древних греков и римлян можно назвать демократической религией, а христианство, несомненно, представляет собой образец тоталитарного учения. Его отношение к демократии было и предсказуемо, и оправдано. Правда, церковь допустила одну роковую промашку, странным образом не осознанную до сих пор. Она фактически признала свою уязвимость и зависимость от мнения разума. Она согласилась с необходимостью теодицеи – оправдания веры разумом, чему в немалой степени способствовал признанный столпом католицизма Фома Аквинский.

Придав вере внешнюю атрибутику науки,* признав Аристотеля в качестве обоснователя идеи монотеизма, он способствовал молчаливому признанию за античной мыслью роли арбитра в решении сложнейших вопросов веры. Где Аристотель, там и Гераклит – уступив одному, он уступил всем. Вольно или невольно Фома придал греческой философии ореол авторитета… покушавшегося на авторитет католической церкви. Этим не преминули воспользоваться деятели и мыслители как Возрождения, так и Реформации. Впрочем, в «защиту» Фомы следует отметить, что подобный «грех» лежит на совести почти всей средневековой философии. Прав был Тертуллиан, утверждавший, что истинному христианину «не нужна никакая любознательность; после Евангелия не нужно никакого исследования», а также, что веровать нужно в то, что абсурдно, ибо то, что разумно и без того легко усваивается. Так или иначе, но к концу эпохи Средневековья (XIV-XV вв.) западноевропейские цивилизации приобрели облик, поразительно напоминавший традиционные восточные монархии. От образа жизни, способов хозяйствования и социальных институтов до отношения к религии – все совпадало если не до мельчайших подробностей, то почти буквально. Это делает понятным стремление некоторых историков представить феодализм как «формацию», характерную для всех вообще докапиталистических классовых обществ. Чтобы обосновать этот тезис, в начале нашего столетия одним из деятелей РСДРП была придумана дефиниция «государственный феодализм», давно ставшая штампом для отечественных историков. Абсурдность этого словосочетания сравнима разве что с оборотом «монархическая республика» или «травоядный хищник». Тем не менее, власть корпоративной традиции заставляет специалистов закрывать глаза на очевиднейшую нелепость.

Для историка-марксиста является догмой положение об исключительности античных форм собственности. «К специфическим особенностям, делавшим античный мир уникальным, неповторимым явлением следует отнести, прежде всего, отношения собственности – античной собственности, характеризующейся взаимообусловленностью и единством коллективной, государственной и частной собственности граждан (курсив мой – Г.Г.)… Античная форма собственности… была уникальным явлением в истории»,[167] – утверждает Е. Штаерман. Тезис этот бесспорно справедлив, если относить его не к истории вообще, а только к Древней истории. В наше время все экономические системы Запада основаны именно на этой, античной форме собственности, включающей в себя и государственную, и коллективную и частную собственность граждан. (Более того, нынче даже КПРФ признает необходимым для России сосуществование всех этих форм собственности.) А перенёс античную форму собственности в Новое время не кто иной, как феодализм. И нигде больше в Средние века, кроме как в Западной Европе, данная форма собственности не имела хождения. Потому-то мы обязаны считаться с тем, что как античность составляла особую страницу греко-римской истории, так и феодализм представлял собой специфическую главу западноевропейской и только западноевропейской истории.

В этой главе явственно показано влияние античного гуманизма, проявившееся в форме не только частной собственности, но и традиций философского мышления и почитания высокого искусства с его благоговением перед красотой человеческого тела и духа. Античные поэзия и трагедия, скульптура и архитектура, воспламенившие воображение и высвободившие европейский гений из оков примитивного варварства, предстали немым укором убожеству феодального мира во всех его проявлениях. В представлении деятелей Возрождения классическая древность, воспринимаемая сквозь призму ее культуры, явила собой образ, достойный подражания чуть ли не во всех отношениях. Солнце античности воссияло так ярко, что пятна на нем сделались невидимыми невооруженному глазу. Умнейшим западноевропейцам стало ясно, что «мавр должен уйти», т.е. с сословными привилегиями должно быть покончено.

Здесь уместен вопрос: имеем ли мы право считать эпоху феодализма шагом назад в сравнении с античностью? Имеем ли мы вообще какое-либо право выставлять оценки истории и людям, жившим по своим собственным канонам, меркам и понятиям? Вопрос этот спорен. Но, пожалуй, несомненно то, что общий вектор развития галло-германской ойкумены с момента её появления на сцене мировой истории шел и до сих пор идет по восходящей. Феодализм же, представляя собой начальную стадию этого восхождения, решал проблему взаимоотношения человека с социумом в духе, близком к социалистической традиции разделения и противопоставления немногих многим. От полного уподобления типично социалистическому типу цивилизации его предохранил механизм частной собственности, внедренный (имплантированный) в его организм предшествующей цивилизацией более высокого порядка. Не удивительно поэтому, что на его пути подъемы чередовались со спадами, но подъемы преобладали.

Если же встать на позиции греко-римлянина (италийца), то можно сказать, что тысячелетие с V до XV века было потерянным временем. Ведь оно прошло под знаком забвения элементарных принципов демократии, включая важнейший из них – принцип деления власти на законодательную, исполнительную и судебную составляющие, в результате чего один мог присваивать себе прерогативы миллионов, заявляя: «Государство – это я». С точки же зрения гуманизма и демократии это тысячелетие было хоть и малоконструктивным, но необходимым и по-своему плодотворным.