Чудо возникновения экспериментальной науки

Найти одно научное доказательство для меня лучше,

чем овладеть всем персидским царством.

Демокрит

Начавшееся освобождение мысли из плена религиозного мифа сопровождалось возрождением интереса философии к проблемам, выходящим за пределы, очерченные существованием двух центров мироздания – божественного и человеческого. Мысль вновь устремляет свой взор на третью составляющую всего сущего – на материальный мир посюстороннего бытия. Дух античной натурфилософии снисходит на Европу как тень отца Гамлета, смущающая разум красноречиво молчаливым напоминанием о себе. Под натурфилософией деятели Возрождения (сами именовавшие себя «натуральными философами») понимали не только философию природы, но и естественный, «натуральный» подход к познанию закономерностей мироустройства, противостоящий как схоластике, так и теологии. Согласно современным представлениям, новая натурфилософия явилась высшим достижением философской эволюции эпохи Возрождения, отмеченным, в частности, именами М. Монтеня, Д. Бруно, Т. Кампанеллы. Вместе с тем считается, что дальнейшее развитие философии связано с зарождением экспериментального естествознания, прежде всего классической механики. Иначе говоря, между новой натурфилософией и блестящей плеядой мыслителей XVII столетия, представленной, в первую очередь, именами Ф. Бэкона, Р. Декарта, Г. Лейбница, Б. Спинозы, Б. Паскаля, возводится некая стена, якобы разделяющая две эпохи. Разделение это представляется искусственным, так как выделение науки как совершенно самостоятельной, не зависящей от философии компоненты культуры произошло только с «момента» рождения механики И. Ньютона, точнее говоря, со времени опубликования в 1687 г. его «Математических начал натуральной философии». Следовательно, на протяжении всего XVII столетия философия и естествознание представляли собой единое синкретическое (натурфилософское) целое. Поэтому трудно сказать, кем в большей степени – философами или естествоиспытателями – были те же Декарт или Лейбниц.

Однако для нас гораздо важнее «классификации» констатировать тот факт, что вплоть до полного размежевания с наукой европейская философия оставалась преданной идеалам гуманизма. Более того, она совершила поистине революционное открытие в понимании прогресса человеческой свободы. Исключительно важную роль в формировании нового взгляда на этот предмет сыграл Бэкон. «Согласно Бэкону, свобода состоит в избавлении человека от зависимости от стихийных сил природы и в установлении его господства над силами природы. При этом неограниченный прогресс науки и техники обещает неограниченный же рост власти человека над силами природы», – утверждает Ю. Михаленко.[88] Еще и сегодня, на пороге активного освоения ближнего и дальнего космоса, овладения секретами аппарата наследственности, эта мысль многими воспринимается скептически. Четыреста лет назад она тем более должна была казаться еретической. Ведь христианство рассматривало человека как «раба божьего», свобода воли которого дозируется «промыслом божьим». А, заявляя о своей связи с природой, человек фактически умалял роль всевышнего в своей жизни.

Бесстрашие Бэкона, граничившее чуть ли не с безрассудством, объясняется, по-видимому, довольно просто. Его теория сложилась в преддверии революции 1640 года. К этому времени английская буржуазия, выразителем интересов которой и выступил Бэкон, уже крепко стояла на ногах, отстаивая «прирожденные права и свободы» соотечественников. Более того, разгром Непобедимой армады давал ей шанс претендовать на власть над внешним миром. Она готовилась к решающему броску, и взгляд Бэкона, вдохновлявшегося ее энтузиазмом и мощным напором, устремлялся в будущее с оптимизмом и надеждой. К тому же, и должность канцлера Англии кое-что да значила. Что может дать человеку желанную власть над природой? Бэкон отвечает – знание законов, управляющих мирозданием. Эти законы образуют причинно-следственные связи, которые никому не позволительно ни обойти, ни нарушить и которые составляют тайну. Разгадка каждой такой тайны дает ключ к пониманию причин, вызывающих те или иные явления природы. Тем самым появляется возможность контролировать их ход, блокировать или, напротив, поощрять и ускорять их развитие. Эту мысль Бэкон поясняет следующим образом: «Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин, и природа побеждается только подчинением ей. Итак, два человеческих стремления – к знанию и могуществу – поистине совпадают в одном и том же; и неудача в практике происходит от незнания причин». Отсюда им формулируется хорошо известная максима: «Знание – сила».

Легко видеть, что здесь Бэкон порывает как с католической, так и с протестантской традицией. В самом деле, согласно средневеково-католическому пониманию человек есть существо, духовное по природе. Что утратил Адам при падении? Он утратил «подобие бога», т.е. особые «сверхприродные дары» – бессмертие тела, власть воли и разума над телом, контроль над внешней природой. Но «образ божий»: бессмертную душу, свободную волю и разум, – он сохранил. Как решает проблему искупления греха католицизм? Включением человека во множество иерархий, на вершине каждой из которых находится одна и та же персона – бог. Есть иерархия «внутренняя», в которой низшая ступень – человеческая плоть, а высшие фазы составляют разум и воля, которыми он близок к богу. Есть иерархия «внешняя», начинающаяся в видимой церкви (миряне, священники, епископы, папы) и завершающаяся на небесах (святые, апостолы, дева Мария). Благодаря вхождению в эти иерархии, человек и отдален от бога, и связан с ним. Отсюда следует, что спасение может быть даровано человеку при свершении им «добрых дел», каждое из которых поднимает его ступенью выше, увеличивая его «святость», приближая его к богу. При этом важно, что лестница приближения к богу есть иерархия власти и подчинения. Подчинения низшего высшему: тела – разуму, разума – богу, мирянина – священнику, священника – епископу, епископа – папе. Принятием человеком этих отношений «по вертикали» католицизм «смягчает» для него потери, обусловленные грехопадением Адама.

Какой путь спасения видится Лютеру? Прежде всего, он разрушает «мост» между человеком и богом. При грехопадении, полагает он, произошло полное повреждение человеческой природы. Повредилась не только его плоть, но и разум и воля. Его ум утратил способность к богопознанию, а воля – к доброделию. Вместе с тем, разрушение «мостов», а по сути дела – иерархических пирамид делает бесконечно далекими от бога всех людей без исключения, как грешного мирянина, так и якобы «безгрешного» папу. Но в чем же тогда спасение каждого данного человека? В уверовании в то, что Христос умер за него лично и уже тем, возможно, спас его! Или не спас, потому что вера дается только тем, кто изначально обречен на спасение, и не дается тем, кто изначально осужден на гибель. Поэтому нет необходимости совершать далее какие-то особые действия, ритуалы «очищения» или «искупления». Верующий должен заниматься своими делами, уповая лишь на милость бога. А наличие или отсутствие божьей благодати проявляется в результатах праведных трудов человека, служащих для него индикатором, мерилом отношения к нему бога. При всем том бессмысленность совершения каких-либо специальных (профилактических) действий для спасения души вовсе не означает, что вера никак не влияет на мирскую жизнь. По мнению Лютера, хорошие дела не делают человека хорошим, но хороший человек делает хорошие дела.

Бэкон вовсе уходит от обсуждения идей греха и спасения. Он уверен, что совсем не обязательно ожидать или искать благодати в потустороннем царстве, когда можно обретать удовлетворение духа на этом свете. Он уверен, что разум и воля не столько утеряны человеком в результате грехопадения, сколько еще дремлют в нем, ожидая своего часа, чтобы «выйти в свет». Складывается даже ощущение, что бог занимает в его мыслях место примерно такое же, какое он занимает в представлениях Лапласа. Вместе с тем, для Бэкона познание есть лишь предпосылка свободы, но еще не сама свобода. Для подлинной свободы требуется умение практически применять знание, т.е. искусство владеть им. Власть человека над вещами заключается в «искусствах и науках». Но только познание, а не вера, наитие или умозрительные размышления указывают путь к цели. Чем полнее и глубже познание человеком природы вещей, тем свободнее и многообразнее его выбор средств для достижения целей. Поверхностное знание ведет к ограничению свободы. «Ибо те частные средства, с которыми оно связано, могут находиться вне нашей власти» – поясняет Бэкон. Тем самым мыслитель фактически снимает проклятье с человеческого рода, наложенное на него со времен грехопадения Адама. Он выдвигает тезис о ложности учения о «проклятии», согласно которому человек, пав, не только лишился невинности и владычества над «созданиями природы», но и обрек себя пребывать в таком состоянии вплоть до «Страшного суда». Согласно его, Бэкона, концепции положение может быть исправлено уже в этой жизни, и средством для этого служат знания. С их помощью люди в состоянии обрести душевный покой и заставить «эти создания» служить себе.

Если по средневековым представлением человек в этом мире не может «соединиться с богом» и поэтому может быть счастлив только в том мире, то, по Бэкону, путь к счастью для него не заказан и в земной жизни. Ведь человек сам в состоянии уподобиться богу глубиной познания природы и степенью своей власти над ней. И не только этим, но и справедливостью, добротой и благожелательностью. Одним словом, человеку не стоит искать рая на том свете, поскольку он может собственными усилиями сотворить его на этом свете, если будет приумножать свои знания. Удивительно, что философ, который в соответствии с духом своего времени и мировоззрения своего класса предпочитал делать ставку на личную инициативу, организацию науки доверил… государству. В «Новой Атлантиде» он представил по сути дела проект государственной политики в области развития науки и использования ее достижений для блага государства. Еще более удивительно то, что его мысль нашла быструю и всестороннюю поддержку правительств многих стран Европы, выразившуюся в организации ряда национальных академий наук, из которых наиболее значительную роль сыграла английская академия – «Лондонское королевское общество», основанное в 1660 году. Публикацию своих «Записок» это Общество начало с признания того, что своим появлением на свет оно обязано идеям Бэкона о науке нового типа, рассчитанной на решение практических задач ради благополучия людей. Воплощением в жизнь плана Бэкона было также учреждение в 1666 году французской академии наук. Сформулировав основы государственной политики Англии в сфере науки, Бэкон весьма содействовал не только отечественному прогрессу, но и прогрессу человечества, ибо в отличие от университетов, где еще долго преобладало преподавание схоластической премудрости, все академии наук сразу же стали центрами развития реальной науки. Сверх того, можно сказать, что в лице Бэкона европейский гуманизм совершил еще один выдающийся шаг вперед, оставив позади античный гуманизм в вопросе понимания исключительной важности для дальнейшего развития цивилизации естественнонаучных представлений. (Первое достижение, которое смело можно приписать европейскому гуманизму, состояло, как мы помним, в преодолении им национальной ограниченности и предвзятости, свойственных греко-римлянам античной эпохи.)

Ясность и глубина мысли, открывшие перед Бэконом сияющие перспективы, явили взору Паскаля – мыслителя того же калибра, но совершенно иного психического настроя и звучания, иные горизонты. Он видит ту же картину, что и Бэкон, но извлекает из видимого едва ли не противоположные по смыслу выводы. Несоизмеримость бесконечного мира и конечного человека порождает в Паскале ощущение ничтожности и, вместе с тем, величия человеческих помыслов. Человек – ничтожнейшая пылинка, мельчайший атом в необъятных просторах универсума. Но атом мыслящий и осознающий как самого себя, так и свое окружение, тогда как Вселенная не ведает ни о чем, в том числе и о своем мнимом превосходстве над человеком. И пусть человек – ничтожнейшая былинка, тростник, но это «мыслящий тростник» – подчеркивает Паскаль. В мышлении, по сути дела, состоит единственное преимущество человека перед остальным миром, благодаря чему он может обрести нравственность, следовательно – возвыситься над природой. Понимание интеллекта как единственной данности, превращающей рядовое природное существо в человека, представляет собой радикальный выход за границы традиционного средневекового сознания. Так же как Бэкон, Паскаль окончательно порывает со средневековым представлением о человеке как о ничтожном рабе, ибо сознание своего пусть даже бедственного состояния, присущее человеку, уже есть признак величия. Но если Бэкон размышляет о власти человека над природой, то Паскаль говорит, прежде всего, о его власти над самим собой, о власти, становящейся для человека нравственно-этическим императивом. Этот неуловимо тонкий переход умственной атрибутики в духовную он передает следующими словами: «Все наше достоинство заключается в мысли. Вот чем должны мы возвышаться, а не пространством и продолжительностью, которых нам не наполнить. Будем же стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности».

Феномены Бэкона и Паскаля иллюстрируют одну интересную закономерность, состоящую в том, что чем больше человек доверяет собственному разуму, тем меньше он полагается на спасительные «костыли» религиозных доктрин. Эта связь достаточно ясно прослеживается и в мировоззрении других мощных мыслителей-гуманистов XVII столетия – Декарта и Гассенди, Лейбница и Спинозы, Гоббса и Локка. К сожалению, данная закономерность свидетельствует и о том, что доверяющих своему рассудку несоизмеримо меньше, чем тех, кто предпочитает (по невежеству или лености мысли) верить стереотипам, сколь бы абсурдны они ни были.* Если это правило имеет силу и сегодня, то тем более оно было справедливым во времена, когда почти всем европейцам поголовно были свойственны незрелость мысли, инфантилизм духа и едва ли не детская преданность распятию. Так что гуманизму не суждено было праздновать легкую победу. Он, пожалуй, слишком легкомысленно отнесся к угрозе Любвеобильного, обращенной к человеку: «Не мир пришел Я принести, но меч». Ибо Всемилостивейший, как выяснилось, слов на ветер не бросал. Как обещал, так и разделил «человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».

После падения большевизма в России стало модным клеймить бывшего героя – пионера Павлика Морозова, разоблачившего своего отца, скрывшего от большевиков «излишки» хлеба. За что же судить мальчика, ведь не он ввел и освятил обычай отцепредательства, тем более что и не о себе он пекся, а о голодных односельчанах. Интересно, о чем думал Христос, изрекавший: «Кто не со мной, тот против Меня», или когда «Матерь Его и братья Его» желали поговорить с ним, а он отверг их просьбу и, указав рукою на учеников своих, сказал: «Вот Матерь Моя и братья Мои». Могла ли церковь не вдохновиться столь проникновенными словами своего Учителя? Разумеется, не могла. Огнем инквизиции и мечом братоубийственных гражданских войн оплатила она тяжелую дань любви распятого бога к распятому им же человечеству. После непродолжительного замешательства она перехватила инициативу и перешла в контрнаступление на позиции гуманизма по всем фронтам.

Когда поражаются какой-либо беспримерно изощренной жестокости, ее часто квалифицируют как «звериная жестокость». Тем самым животным наносят совершенно не заслуженное ими оскорбление. Зверь никогда не бывает так беспощадно жесток к себе подобным или к своим жертвам, как человек. В особенности, если этот человек – глубоко верующий (во Христа или Аллаха, в марксистское или нацистское учение). Фанатичные борцы за идею не знают себе равных по части насилия из любви к насилию, что фатально подтвердил большевистский террор 1918-1924 гг.[89] В начале 90-х годов мы ужаснулись, узнав, что гражданская война стоила России 10 млн. жертв. Поскольку население к началу террора составляло около 170 млн. чел., то получается, что жертвами этой бойни стали порядка 6% граждан страны. Перед началом Тридцатилетней (Гражданской) войны, развязанной римско-католической церковью, в Германии проживало около 20 млн. человек, а к концу войны их число сократилось до 12 млн., т.е. потери достигли 40%. Следовательно, вовсе не большевикам следует отдавать лавры первооткрывателей практики «больших чисток». Католическая церковь задолго до появления на свет большевиков и фашистов, Пол Пота и Мао преподнесла человечеству наглядный урок преданного служения господствующей идее.

Вторгаясь с карательной армией в восставшие протестантские Нидерланды, католический герцог Альба сформулировал программу «усмирения» страны следующими словами: «Бесконечно лучше сохранить для Бога и короля государство, обедневшее и даже разоренное, чем видеть его в цветущем состоянии для сатаны и его пособников – еретиков». Руководствуясь тем же стремлением «сохранить» Францию для бога, ее католический король санкционировал Варфоломеевскую ночь. Не добившись цели раз и навсегда покончить с гидрой индивидуалистической ереси в ходе Тридцатилетней войны, коллективизм перенес центр тяжести борьбы с нею на «светский» фронт. Он усилил абсолютистские тенденции в настроениях монархических домов не только католических, но и протестантских стран. Стюарты, сменившие Тюдоров, Бурбоны-Валуа, Габсбурги испанские и австрийские – все они с маниакальной одержимостью расчетливо и целеустремленно выдавливали из сознания своих подданных последние капли свободомыслия. Тем не менее, их время уже истекало. Вскоре к их традиционным противникам – частной собственности и философии – присоединился новый: стремительно набиравшее обороты естествознание. К середине XVIII столетия последнее окрепло настолько, что породило промышленную революцию – таран, с помощью которого индивидуализм взломал бастионы абсолютизма и выбил почву из-под ног его преданнейшего и надежнейшего союзника – католицизма. Но для того, чтобы промышленная революция могла реализовать свой колоссальный творческий потенциал, необходимо было создать благоприятные социально-политические условия ее развития. Эти условия подготовили гражданская война в Англии (1642-1688 гг.), Великая Французская революция (1788-1804 гг.) и Американская война за независимость (1775-1783 гг.). Идейным истоком всех этих ключевых политических событий Нового времени, как нетрудно догадаться, был опять-таки античный гуманизм.