Адаптивная роль мировых религий

Принесло ли мне какую-нибудь пользу изучение всех

Аристотелевых категорий? Нет. Оно было даже вредным.

А. Августин

Вышесказанное позволяет задаться вопросом о смысле и исторической роли не только христианства, но и других мировых религий, включая буддизм и ислам. Ведь кажется невероятным, чтобы мировоззрение девяти десятых человеческого рода не имело с точки зрения эволюции никакой адаптивной ценности. Человек обрёл безраздельную власть над животным миром благодаря, в первую очередь, выдающимся качествам своего мозга, этого самого эффективного инструмента межвидовой конкуренции, который когда-либо изобретала эволюция. Но это же оружие, используемое во внутривидовой конкуренции, будучи обоюдоострым, легко могло привести к самоуничтожению человеческого рода. Двуногий хищник, далеко опередивший всех своих эволюционных предшественников в «искусстве» убийства, должен был изыскать в себе же нечто, способное противостоять собственной агрессивности. В конфликтных ситуациях, часто возникающих среди хищников-животных, спор редко завершается кровопролитием, ограничиваясь демонстрацией силы, не наносящей серьёзных увечий ни одной из сторон. В волчьем племени, например, слабый соперник благоразумно уступает более сильному претенденту, подставляя ему самое уязвимое место – шею и уповая на милость противника. Так инстинкт предотвращает неблагоприятный для популяции исход противоречий, возникающих между особями одного вида.

Разум – несравненно более смертоносное оружие, чем клыки. Но время не успело сформировать в человеке инстинкт запрета – запрета убийства себе подобного. А кроме этого внутреннего механизма безусловного табу нет ничего, что могло бы жёстко и категорически противостоять разуму, привыкшему за миллионы лет предыстории решать проблемы простейшим способом – «в лоб». С изменениями условий существования, последовавшими за переходом от хищничества к земледелию, и резким ростом плотности человеческих популяций эволюция должна была найти способ хоть в какой-то степени смягчить и ослабить потенциал внутривидовой агрессии с тем, чтобы предохранить Homo sapiens от полного взаимного истребления. (Переход к осёдлости потребовал адаптации к ней поведенческих стереотипов.) Эволюция нашла выход в самом разуме, направив его интерес по двум направлениям: вовнутрь и вовне.*

То новое, что эволюция открыла в человеке, обратившем взор в самого себя, состояло в изменении традиционных религиозных представлений вследствие неспособности богов стихий дать человеку хотя бы видимость моральной компенсации за возникшее социальное, правовое и имущественное неравенство. Что могли противопоставить злу мира новые религии? Только неприятие зла. Чем могли воздать страждущему за несправедливости, чинимые ему судьбой, Будда, Христос и Мухаммед? Только словом утешения и наставления. Понимая, что им не справиться с насилием, которым дышало и полнилось их время, сознавая, что зло заложено в самой природе человека, они не видели иного выхода для него, кроме как в изменении его сознания. А изменить последнее можно было только, соблазнив его искусительной целью, достижение которой затмевало бы все прошлые невзгоды и ради которой человек решился бы стать на путь самоусовершенствования.

Будда обозначил эту цель в виде полного душевного покоя – нирваны, Христос и Мухаммед – в виде рая, причём во всех случаях она служила наградой достойному в потусторонней жизни. Земное же бытие рассматривалось как подготовка к ней, в течение которой тяготы и лишения должны были способствовать укреплению духа и убеждённости в правильности избранного пути. Разумеется, без веры в бессмертие души не могли состояться не только религии стихий, но и религии нравственности. Но, указав человеку способ достижения вечного блаженства, несравненно более значимого, чем мелкие и преходящие радости земного бытия, мировые религии совершили впечатляющий прорыв в деле духовной консолидации людей. И всё же следует признать, что образованные ими «братства по вере» достигли не столько реального, сколько формального и видимого согласия между их адептами. Ибо, не имея возможности уничтожить фактическое зло этого мира, питаемого всеми видами узаконенного социально-имущественного неравенства между людьми, они создали иллюзию его укрощения и приручения.

Неравенство существовало и будет существовать до скончания века, но именно как естественное неравенство врождённых способностей. Коммунизму, решительно подавлявшему проявление всякой инициативы индивида, достаточно долго удавалось сохранить формальное равенство между соплеменниками, ставя всех в примерно равные, нищенские условия существования, сходные с существованием животного. Социализм был вынужден признать факт наличия неравенства между людьми и легитимировать его путём социальной структуризации прежде бесформенных родоплеменных общностей. Насилие над себе подобными, ранее совершавшееся «от случая к случаю», теперь становится хроническим. (Недаром коммунистический человек, как бы предчувствуя, чем грозит ему социализация, всеми силами оттягивал момент её «пришествия».) А национальные религии не только приемлют возникшее неравенство на земле, но возводят это неравенство в закон, освящённый на небесах.

Нравственные религии, угадав бесперспективность идеологии социальной несправедливости, грубо навязываемой человеку, имитировали процесс десоциализации. Уравняв всех смертных перед бессмертным потусторонним, они попытались примирить человека с действительностью со всеми её горестями, болезнями, страданиями в надежде, что слово добра, одинаковое для всех, равным образом всех же и умиротворит. Но примирение, фактически тождественное смирению, – это предел возможностей не только национальных, но и нравственных религий. Ибо им подвластно только слово, но никак не дело. Не в их силах реальными достижениями изменять жизнь к лучшему, так как любое изменение противопоказано их духу по определению. Им абсолютно чуждо какое-либо развитие, качественное изменение, стремление к новации в какой бы то ни было области творческой мысли, духа и дела. Идеальное решение для любой религиозной системы состоит во всемерном расширении сферы её влияния при абсолютной консервации условий бытия, соответствующих эпохе их создателей. Все религии стремятся выпасть из течения времени, остаться неподвластными ему и переменам. Парадоксально, но факт: призванные улучшать жизнь, они на самом деле всячески пресекают малейшие поползновения к её обновлению. Обещая блаженство в потустороннем мире, они ничего, по существу, не предпринимают для реального облегчения физического существования в этом мире, для повышения комфортности жизни и уровня материального благосостояния не только избранных элит, но общества в целом.

Мировые религии вообще и христианство, в особенности, возвели культуру духовного бытия до высот, недостижимых для религий стихий. Они же всемерно и упорно обходят своим вниманием культуру мышления в надежде любыми способами заморозить коллективное сознание людей догматами своих учений. Но с какой стати сегодня мы обязаны думать точно такими же категориями, что и наши предки тысячи лет назад? Неужели опыт нас ничему не учит. Почему мы не должны заботиться о том, чтобы сегодня знать больше, чем вчера? Или знания сами по себе представляют опасность для человеческого рода? Разве, напротив, невежество во все времена не было худшим врагом человека? Догматизм мировых религий слепо копирует стратегию религий стихий и их общих родителей – магии и анимизма. Смысл их приверженности консерватизму ясен: предназначение любого религиозного учения (равно как и магии) состоит в том, чтобы стабилизировать и укреплять те отношения между членами общества, которые породили его самого. Религии также истово стоят на страже интересов социализма, как магия блюдёт интересы коммунизма. И то, и другое мировоззрения пекутся, прежде всего, о сохранении материального, социального и духовного статус-кво и, безусловно, враждебны любому намёку на их развитие.

Ясен и механизм консервации: принцип экономии мышления делает коллективное сознание индивидов крайне доверчивым и податливым «общественному мнению», в особенности, когда оно не касается их непосредственного жизненного опыта. Лица, превозносящие достоинства христианства, часто ссылаются на то, что, дескать, страх перед богом порождает мудрость. Если мудрость понимать как способность рационально истолковывать опыт, основываясь на наблюдениях и здравом смысле, то нельзя не признать, что мудрость – это удел индивидуального сознания, имеющего дело с повседневностью. Коллективное же сознание, как магическое, так и религиозное, не связанное с непосредственным сиюминутным бытием и не стеснённое в «свободе творчества», легко теряет способность к логическому мышлению, к объективности, т. е. впадает в инфантилизм и зависимость от чужих мнений, бытующих предрассудков и «узаконенных» стереотипов. Поэтому с гораздо большим основанием мы имеем право сказать: страх перед богом порождает рабство мысли.

Оно и понятно, так как, выражаясь спортивной терминологией, планка требований, предъявляемых к раскрытию понятия «истины», никогда не поднималась в религии слишком высоко, и само религиозное мышление во все времена было неподконтрольно строгому судье – опыту. Ясно, что такой «щадящий режим» не мог придать религиозным представлениям той достоверности и доказуемости, которую современный мыслящий человек вправе ожидать от коллективного разума. По сути дела, религиозный человек, сколь бы начитанным он ни был, остаётся младенцем до глубокой старости, ибо во всём, что касается его верований и отношения к потустороннему миру, он выказывает такую готовность к самообману, которая свойственна только незрелому уму. Более того, мудрость и невежество мирно соседствуют в голове каждого религиозного человека: мудрость есть плод его собственных размышлений над жизненными коллизиями, тогда как невежество он впитывает с молоком матери при помощи наставлений учителей веры.

Любовь к человеку, которую проповедуют христианство и ислам, а вместе с ними и их предтеча – иудаизм, весьма избирательна. По мнению их адептов, всевышний благоволит только «нашим», к «иноверцам» же в лучшем случае холоден. А поскольку вся упомянутая триада единодушна в понимании человека как субъекта, всецело подчинённого божеству, то первому ничего не остаётся как ублажать и умилостивлять второго, вступая с ним в отношения по принципу: я – тебе, ты – мне, слишком напоминающие непристойный торг. Религиозность развращает обещаниями всевозможных благ, главным образом, на том свете. Всевышний приучает человека служить себе небескорыстно, а ради райского блаженства как вознаграждения за рабскую покорность. И бывает, что ради этих обещаний человек готов на любые преступления и насилия над себе подобными и даже над собой. Без твёрдой веры в исполнение будущего тысячекратного воздаяния лично ему – католическому миссионеру, буддийскому монаху, мусульманскому террористу-камикадзе немыслимы ни «подвижничество» первого, ни «истовость» второго, ни «самопожертвование» третьего.

Совершенно поразительный образец обращения к богу, не роняющего, однако, у верующего человека чувство собственного достоинства, преподал нам поэт-крестьянин прошлого века Важа Пшавела. Смысл его слов можно выразить формулой:

«Людям доброе я делал,

сам от бога добра не видя».

Беспримерно еретична содержащаяся здесь мысль о том, что, если судьба и лишает человека милостей, его долг остаётся прежним – помогать человеку, исправляя, тем самым, допущенную к нему несправедливость судьбы. Ибо поэт, не виня в своих бедах бога, оставаясь верным ему и, вместе с тем, стараясь уменьшить зло, на которое была так щедра жизнь его соплеменников, по существу и невольно как бы возвышается над богом в своем бескорыстии и великодушии. К атеизму чаще всего приходят в результате критического рассудочного осмысления религиозной теории и практики. Поэт же совместил, на взгляд атеиста, несовместимое, что потребовало от него необычайно глубокого интуитивного понимания сути отношений между человеком и силами, определяющими пути его бытия. Вместе с тем, его позиция и беспрецедентно гуманна, так как его помощь людям вдохновлялась сочувствием равного равным себе, но не снисходительностью сильного к слабым, вышестоящего к нижестоящим. Сказанное делает кредо поэта самым, пожалуй, точным отражением позиции гуманизма в отношении к религии. Её суть сводится к вере в разум и сердце человека, не лишающей его, однако, свободы верить в бога.

Вера принадлежит не только религии. Она даже меньше всего принадлежит ей, так как затрагивает самые интимные струны сознания и чувствования; от неё нельзя требовать публичного «разоблачения» и обнажения, как на том настаивает церковь. К сожалению, зло вторжения религии в интимную жизнь человека остаётся недоступным пониманию коммунального индивида с его традиционно социалистическим мировоззрением. Поэтому можно не сомневаться, что покуда коллективное сознание мирового сообщества будет определяться только религиозными представлениями, оно не будет единым. Его будут раздирать противоречия, которые создаёт материальная действительность, религиозное сознание не в силах улучшать её по определению. У него совершенно иные функции. Кроме того, в отличие от «простодушных» религий стихий, нравственные религии (в частности, христианство, ислам и марксизм) представляют собой не столько мировоззрение, сколько идеологические системы. Они насквозь идеологизированы и политизированы, нетерпимость к инако- и свободомыслию – их кредо. Они не признают за человеком свободы выбора. Альтернатива между адом и раем ближе известному требованию «кошелёк или жизнь», чем осознанному и взвешенному выбору.

Обсуждая вопрос о соотношении религии и гуманизма, я не преследую цель ни осудить, ни обличить религию. С моей стороны было бы верхом самонадеянности оценивать с позиций современности деяния людей, столетиями обращавших свои мысли к небесам и возводивших грандиозный храм божественной веры. Единственное право, которое нам даёт прошлое – это право учиться на его ошибках, судить же прошлое бессмысленно и недостойно. Тем более что реальная возможность поиска пути к познанию истины и самопознанию не посредством религиозного откровения, а благодаря познавательной интеллектуальной деятельности открылась перед человеком всего-то около трёх столетий назад. Можно только сожалеть о бесплодности усилий, затраченных теми, кто искал (и продолжает искать) правды у бога. Всему своё время – и заблуждаться, и освобождаться от заблуждений.