Проблема происхождения человека

Человек вошел в мир бесшумно.

П. Тейяр де Шарден

Ф. Энгельс – создатель трудовой теории антропогенеза – доказывал, что человека создал труд. Эта точка зрения сомнительна. Вернее то, что не труд породил человека, а наоборот, человек изобрел такое специфическое явление, как труд (в современном его толковании) относительно недавно – в процессе перехода от присваивающего к производящему хозяйству, т.е. в процессе прикрепления его к земле. В действительности рождению человека предшествовал целый комплекс скоординированных изменений анатомии, физиологии и психики его промежуточных форм. Эти изменения обусловили переход к прямохождению, развитие передних конечностей, изменение строения черепа и гортани, усложнение коры головного мозга. И всё же они явились хоть и необходимым, но не достаточным условием завершения процесса антропогенеза.

Есть серьёзные основания считать, что решающую роль в формировании Homo sapiens сыграли два фактора. Первый – возникновение у нашего далёкого предка представления о самом себе, как об особом существе, противостоящем остальному миру. Этот феномен самоидентификации человека в качестве специфической интеллектуально–психологической процедуры можно истолковать как антропоцентризм. Другим фактором, способствовавшим разрыву человека с животным царством, явилась особенность его поведения, связанная с высочайшей поисковой (творческой) активностью. Поисковое поведение у животных связано с пищей, водой или брачным партнёром, иногда со строительством гнёзд или нор, и весьма редко – с агрессией (как у бойцовых петухов или сиамских бойцовых рыбок). Кроме того, у детёнышей млекопитающих в фазе их обучения часто отмечается поведение, которое можно интерпретировать, как любопытство, направленное на получение и усвоение знаний об окружающей среде методом проб и ошибок. Все перечисленные факторы относятся к сугубо биогенным, т.е. связанным с насущной биологической потребностью.

Предок человека в этом отношении, вероятно, существенно отличался от животных тем, что его любознательность имела не только биогенную, но и отчасти альтруистическую направленность. Предполагают, что сохранение взрослыми формами некоторых ювенильных * признаков (определяемое как «неотения» или «педоморфоз») позволяет избегать узкой специализации и при благоприятном стечении обстоятельств приводит к некоторым из важнейших новшеств, возникающих в процессе эволюции. Дж. Харрисон и др. отмечают, что «происхождение формы головы у человека, по-видимому, объясняется сохранением головы, характерной для плода. В строении человеческого тела можно обнаружить много типичных «инфантильных» черт, возникновение которых обусловлено неотенией». Игровое поведение и любознательность характеризуют, очевидно, те неотенические особенности поведения, из которых шаг за шагом рождался интерес к синкретической игре-творчеству. Этот интерес, в свою очередь, открывал путь к познанию повадок животных, свойств растений, камней и других природных материалов. Информация, получаемая таким способом одиночками, становилась достоянием всей общины. Последующие поколения углубляли и расширяли её, создавая предпосылки к умению систематически трудиться в процессе изготовления новых, более совершенных орудий войны и охоты, чем обычные палки или камни, новых, более удобных жилищ, чем наваленные, как попало, ветки и сучья деревьев, украшений, которые уже тогда могли служить не только телу, но и духу. Любопытство, возможно, и сгубило кошку, но человека, похоже, именно оно сделало тем, кем он стал.

Палеонтологические и археологические данные свидетельствуют о том, что наш непосредственный предшественник – неандерталец обладал большинством качеств и свойств, присущих современному человеку. Он умел изготавливать множество разнообразных и специализированных орудий охоты, собирательства и ведения хозяйства. Он научился пользоваться огнём и разжигать его. Он был бесстрашным и находчивым охотником, справлявшимся не только с мамонтом и бизоном, но и с гигантскими пещерными львами и медведями. Он строил ветровые заслоны и примитивные жилища и обрабатывал шкуры животных. Можно думать, что и чувство прекрасного было не чуждо ему, судя по тому интересу, который он проявлял ко всякого рода красивым морским раковинам, ярким кристаллическим минералам, диковинным окаменелостям. Он даже имел определённые представления о жизни, смерти и посмертной жизни, о чём свидетельствуют многочисленные следы ритуального каннибализма и культа черепов. Более того, свойственная ему трогательная забота об умерших сородичах, которых он обряжал цветами, провожая в мир иной, разве не указывает на его сопричастность чувству близости, «неразрывной связи поколений, пониманию величия, трагичности и загадочности смерти».[19]

И, тем не менее, на удивление легко и быстро он уступил натиску своего внезапно появившегося конкурента – кроманьонца или человека вполне современного. Какие же преимущества у победителя оказались решающими в этой битве двух самых совершенных и универсальных хищников, когда-либо обитавших на земле? По-видимому, как ни странно, не собственно умственные способности или, по крайней мере, не те способности, которые определяются массой мозга. В самом деле, средняя ёмкость мозговой коробки у современного европейца составляет 1450 см³ (у женщины она меньше на 10%). Причём диапазон изменений этого показателя очень широк. Отклонения в обе стороны от среднего на 400 см³ совместимы с нормальными и даже выдающимися умственными потенциями. Самым малым объёмом черепа, кстати говоря, отличаются австралийские аборигены, у которых он около 1300 см³. Так вот, объём мозговой коробки «классического неандертальца» составлял те же 1450 см³.

Отличие его черепа от черепа современного человека выражается в двух, на первый взгляд незначительных, признаках. Прежде всего, это касается формы черепа, которая большинству читателей наверняка известна, и связана она с недоразвитостью области мозга, отвечающего за речевые функции. Другая особенность состоит в том, что разброс индивидуальных значений ёмкости мозга неандертальца вдвое меньше, чем у современного человека, составляя примерно 150 см³. Этот факт, вероятно, свидетельствует (косвенно) о том, что индивидуальные различия в поведении неандертальцев также были значительно меньше, чем у современных людей. Иначе говоря, похоже на то, что индивидуальность вообще у неандертальца была выражена гораздо слабее, чем у кроманьонца. К тому же, индивидуальность последнего могла усиливаться благодаря способности не только мыслить, но и излагать свои мысли, обмениваться ими со своими слушателями посредством членораздельной речи.

Как уже упоминалось, человек представляет собой культурное животное. И чем выше уровень его культуры, тем дальше он отстоит от других животных. Тот факт, что кроманьонец почти «играючи» преодолел сопротивление неандертальца, свидетельствует, прежде всего, о культурном превосходстве первого над вторым. Если же мы примем во внимание, что творчество новизны в культуре – это в большинстве случаев удел талантливых одиночек, то можно думать, что успех современного человека объясняется его большей, в сравнении с его незадачливым предшественником, индивидуализацией. Иначе говоря, в популяции кроманьонцев рождалось больше индивидов, творчески более разнообразно одарённых и изобретательных, чем в сообществах неандертальцев. Человек был и, несомненно, остаётся общественным животным. Но весьма вероятно, что величайшая революция, совершавшаяся в истории жизни на земле, представляла собой первое социально значимое проявление индивидуальности у прежде сугубо стадного существа, коим был и неандерталец, и все его эволюционные предшественники.

Другое значительное событие в эволюции сознания связано, как уже говорилось, с возникновением антропоцентризма. Всеобъемлющий и всеохватный синкретизм материального бытия палеолита не помешал первобытному созданию сделать первый поистине революционный шаг в направлении от синтетического мировосприятия к аналитическому. Эту революцию, в результате которой родилось нечто принципиально новое в истории природы, условно можно назвать прозрением: «Я – не такой, но я такой же!» В предрассветных сумерках нарождающегося мышления начинает брезжить понимание: «Я – не могучий мамонт, которому ничего не стоит раздавить меня, как муху, и, тем не менее, вчера я загнал его в яму и забил камнями. Я – не медведь, страшный в гневе, когда изгоняешь его из его же пещеры, но моё копьё завершает спор в мою пользу. Выходит, я – не такой, как они, я сильнее всех! Да, но я такой слабый в сравнении с медведем и такой медлительный в сравнении с быстроногим оленем. Что же даёт мне силу превосходить их? Что, как не мой дух! Значит, это мой дух заставляет духа оленя подставить мне свой бок, а духа рыбы заглотать наживку. Следовательно, я могу повелевать духами и с помощью чар и заклинаний подчинить себе не только животных, но и заставить моего врага – другого человека заболеть, лишиться сил и даже жизни».

Человек ещё не имеет представлений о границах своих истинных возможностей, он только ищет и часто переоценивает свои силы. Моделируя свои отношения с природой, он исходит из ложного принципа равенства с нею или даже превосходства над нею. Блестящий исследователь этого магического типа архаичного сознания Дж. Фрэзер утверждал, в частности, что «в эволюции человеческого рода магия возникла раньше религии… Магия часто имеет дело с духами… что роднит её с религией. Но магия обращается с ними точно так же, как она обращается с неодушевлёнными силами, т.е. вместо того, чтобы, подобно религии, умилостивлять и умиротворять их, она их принуждает и заставляет». К этому ясно осознанному постулату: «Я – не такой», диалектика добавляет противоположный по смыслу тезис: «Я – такой же». Логика проста: «Конечно, я не похож на волка, орла или щуку. Но всё же различие между нами не так уж велико: все мы живы только благодаря духам. Когда мой дух покидает меня, я умираю. Точно так же умирает лось, когда моё копьё пронзает его шкуру и принуждает его дух отлететь к небесам. Если, когда я живу, дух находится во мне, что мешает другому духу воплощаться в летящие по небу облака, или в волнующийся ветер, камень, дерево? Поэтому, раз у меня есть дух и у всех есть духи, я – как все». Из этого допущения рождается анимизм – любимая тема Э. Тайлора.

Третий парадокс сознания заключается в том, что, ощущая себя «первым среди равных» перед окружающим миром в качестве родового существа, первобытный человек почти не осознаёт себя как индивидуум. Если зверь – марионетка в руках инстинктов, то он – раб традиций, почтительный верноподданный тотема, связывающего его с землёй предков, раб культов, предписывающих охранять обычаи рода, и табу, запрещающих отклоняться от установок племени. Он поистине пленник родоплеменной «коммуналки». Но в этом нет ничего унизительного для человека, ведь великий смысл традиций состоит в продолжении культурной жизни рода, а вместе с ним – и вида в целом.

Таково содержание духовной жизни охотника, собирателя, рыболова. И опять-таки, как и в случае с материальной культурой, принципиально важным является признание того факта, что при множестве поверхностных различий первые грубые философские системы, выработанные человеческим разумом, сходны в своих существенных чертах. Это сходство выражается в синкретичности архаичного сознания (синкретичность материальной стороны жизни естественно дополняется синкретичностью идеального её воплощения в мышлении). Оно пребывает одновременно во многих измерениях. Пространственно-временная конкретика окружения воспринимается и отображается им вполне адекватно. Например, оно очень точно прогнозирует поведение преследуемого зверя. Но попытки синтезировать в абстракции различные взаимоотношения миров земли и неба, животных и человека приводят архаичное сознание к смешению различных компонентов магии, анимизма, тотемизма, почитания культов. Оно отождествляет человека с природой и, вместе с тем, противопоставляет его ей. Оно предполагает наличие у человека силы духа повелевать другими духами, но при этом легко подчиняется более сильным духам, чем его собственный. Оно делает человека рабом-господином: рабом традиций и господином над животным миром. Наконец, ему чужды религиозность и религиозный страх.

Другое проявление единообразия интеллектуальной жизни первобытной культуры выражается в анонимности. Индивидуальность почти ничем не выдаёт себя в древнем «среднестатистическом» охотнике, собирателе, рыболове. Магия не оставляет места религиозности, фундаментом которой является признание человеком ограниченности своих возможностей, полной зависимости его от не зависящих от него сил. Известный исследователь происхождения религий С.А. Токарев, напротив, настаивает на существовании у первобытного человека религиозной веры, которая порождается «его беспомощностью в борьбе с природой при первобытнообщинном строе».[20] Но с кем или с чем конкретно «борется» андамантец, огнеземелец, австралиец? Кто им всем враг? Может быть, растения, которые идут им в пищу? Или животные, которых они убивают, чтобы насытиться? Или реки, вода которых утоляет их жажду? Или Солнце, которое их согревает и освещает им путь?

Вот образец молитвы бушменов, обращённой к кузнечику-богомолу по имени Нго или же Цгаанг, т.е. господин: «Господин, неужели ты меня не любишь? Господин, приведи мне самца гну. Я люблю, когда у меня сытый желудок. Мой старший сын, моя старшая дочь тоже любят быть сытыми. Господин, пошли мне самца гну!» О какой борьбе и с кем здесь идёт речь? И всё же страх охотника, собирателя, рыболова перед окружающим миром, бесспорно, существует, но только там, где условия проживания экстремальны. Эскимосский шаман Ауа так объяснил исследователю К. Расмуссену причины этого страха: «Мы боимся непогоды, с которой должны бороться, вырывая пищу у земли и моря. Мы боимся нужды и голода в холодных снежных хижинах. Мы боимся болезней, которые ежедневно видим вокруг себя. Не смерти боимся, но страданий». Таково признание коренного жителя Арктики, вооружённого лишь палкой, костью и камнем. Так ведь и представителю современной цивилизации со всеми его ледоколами, самолётами, электричеством и прочими благами отнюдь нелегко поддерживать нормальный жизненный тонус в этом суровом краю. Первобытному обитателю тропических лесов или пустынь такой страх неведом. Процитируем несколько отрывков из беседы этнографа В. Фольца с одним из представителей «людей бамбукового леса» - кубу (о. Суматра):

«- Ходил ли ты когда-нибудь один ночью в лес?

- Да, часто.

- Значит, ночью в лесу ты ничего не боишься?

- Ничего.

- И ты никогда не встречал там ничего неизвестного, что могло бы тебя испугать?

- Нет, я знаю всё…

- Видел ли ты мёртвого человека?

- Да.

- Чем же отличается мёртвый от живого?

- Он не дышит.

- Видел ли ты молнию?

- Да.

- Что такое молния?

- Не знаю.»14

Где тут видны хотя бы следы того страха перед неведомым, от которого замирает сердце и туманится рассудок многих наших современников? «Возможно, это так, – возразит задетый за живое современник, – однако, чем объяснить суеверный ужас, который испытывает семанг перед грозой или, например, преклонение адамантца перед духами леса и моря?» Ответ, по-видимому, прост: здесь причина поставлена на место следствия. Священный трепет перед природой, т.е. перед стихиями, который испытывают некоторые из современных племён, «застрявших» на стадии первобытности, вызван не непосильной борьбой с нею. Он есть наследие коллективной памяти племени о драматическом поражении, которое оно испытало в конкуренции за «место под Солнцем» со своими более удачливыми соседями – людьми! Изгнанные, вытесненные в худшие места обитания на периферию мировой культуры, они нередко теряли свои собственные культурные навыки, теряли вкус к творчеству и волю к сопротивлению. Со временем чувство страха перед действительным притеснителем – человеком – стало персонифицироваться со всем мнимым миром враждебных духов. «Кто, в самом деле, помог нашим врагам одолеть нас? Ясное дело – их духи, а тем – другие духи: леса, грозы, реки. Все они против нас, следовательно, всех их надо бояться!»