Христианская контрреволюция сознания

Нам после Христа не нужна никакая любознательность;

после Евангелия не нужно никакое исследование.

Тертуллиан

Пожалуй, ни об одной мировоззренческой системе не было высказано столько суждений за и против – от неумеренной апологетики Гегеля[64] и сдержанной критики Рассела[65] до уничижительной хулы Маркса – сколько о христианстве. Подобный разброс мнений во многом объясняется особенностью исходных позиций авторов. Но очевидно и то, что учение это само даёт повод к разжиганию полемических страстей вокруг себя. «Едва ли найдётся в мире другая религия, которая заключала бы столько внутренних противоречий, нелогичности, нецелесообразностей, как христианская… Как путана и сумбурна догматика христианства, так же противоречива и неясна его этика. Видимо в ходе длительной идейной борьбы в христианское мировоззрение влились совершенно различные этические нормы и принципы», – пишет Токарев.[66] И с ним трудно не согласиться. Известный персонаж М. Булгакова даже утверждал, что ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило на самом деле никогда. В словах писателя большая доля истины, так как за исключением одного краткого упоминания имени Христа Тацитом[67] и одного подлинного фрагмента из «Иудейских древностей» Иосифа Флавия, сохранившегося в сирийском переводе с оригинала, история не оставила достоверных свидетельств деяний Христа. Фрагмент состоит из одной фразы: «В это время был мудрый человек по имени Иисус. Его образ жизни был похвальным, и он славился своей добродетелью».[68] Поэтому нам ничего иного не остаётся, как судить о его личности и его идеях, опираясь на евангельские предания. А они выставляют его в крайне неприглядном свете. Во избежание обвинений в голословности обратимся к анализу широко известной Нагорной проповеди.

В Евангелии говорится: «Вы слышали, что сказано древними: «не убивай; кто же убьёт, подлежит суду». А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет «безумный», подлежит геене огненной». (Мф., 5: 21, 22). Сказано эффектно, но о чём? Древние осуждают грех убийства вообще, Иисус же толкует о частной проблеме «напрасного гнева» лишь на «брата своего». Поэтому меняется смысл Иисусовой редакции старой заповеди. Мало ли в жизни возникает причин, подчас пустячных, из-за которых брат может незаслуженно, в сердцах, в запальчивости, необдуманно обвинить брата в безумии. Угрожать за столь ничтожный повод вечными муками в «том» царстве значит допускать заведомый перебор с наказанием, явно несоизмеримым с преступлением, если его вообще можно назвать таковым. Похоже, здесь у Иисуса больше «игры на публику», чем серьёзной новации в области морали. Писание взывает: «Вы слышали, что сказано древними: «Непрелюбодействуй! А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своём. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя». (Мф., 5: 27-30). Человек отличается (в худшую сторону) от животного многими качествами, среди которых склонность к лицемерию относится к числу наихудших. Особенно ему подвержены современные политические и общественные деятели. Думаю, большинство их прошло школу Иисуса, ибо ничего более фальшивого, чем призыв к смотрящему на женщину не без интереса калечить себя самым варварским способом, не исходило из уст мужчины.

Евангелие учит:«Вы слышали, что сказано: «око за око, зуб за зуб». А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую». (Мф., 5: 38, 39). Звучит, несомненно, красиво! Но каковы дела? А они таковы: cтоило Иисусу оказаться в Иерусалимском храме, как он «выгнал всех продающих и покупающих… и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей» (Мф., 21:12). Имеющие хотя бы отдалённое представление о нравах восточных продавцов и покупателей, могут вообразить себе, какой потасовкой должны были бы сопровождаться действия безумца, взявшегося в одиночку и врукопашную наводить свои порядки будь то в храме, на рынке или в ином общественном месте. Тут дело никак не могло бы обойтись одним синяком или шишкой, если только его немедленно не вышвырнули бы вон. Как понять смысл непротивления злу, внушаемого своей пастве евангельским Иисусом, если не только людей, но и безгласную смоковницу мог он наказать только за то, что та не угодила ему плодами по причине их незрелости (Мф., 21:19).

В Нагорной проповеди говорится: «Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф., 5: 43, 44). Чудные слова! Но что это? Далее тот же медоточивый голос изрекает: «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня, был странником, и не приняли Меня; был наг и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня». (Мф., 25: 41-43). Как понять, когда пророк искренен? Когда взывает к любви, милосердию и забвению обид, или же когда, задетый за живое, и, забыв о своих же наставлениях быть выше недостойной мести, сулит обидчикам кары небесные? Проповедь призывает: «когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди… У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука не знает, что делает правая» (6: 2,3). Совет, бесспорно, заслуживает того, чтобы ему следовал каждый. Но следовал ли ему сам Иисус?

Увы, увы! Всюду, где только ему удавалось, он собирал вокруг себя толпы людей и, как профессиональный шоумен, подогревая у аудитории интерес к своей персоне. Каким образом? С помощью всевозможных трюков и чудес, публично исцеляя прокажённых, слепых, глухих, изгоняя духов, воскрешая мёртвых, насыщая тысячи голодных то пятью, то семью хлебами. Для чего? Для того… чтобы «прошёл о Нём слух по всей Сирии»(Мф., 4: 23,24), т.е. в целях саморекламы. Но при этом, исцелив в очередной раз группу слепых, он строго наказывал им: «Смотрите, чтобы никто не узнал. А они вышедши разгласили о Нём по всей земле той» (Мф., 9: 30-31). И в случае с воскрешением дочери Иаира он приказал видевшим сие чудо родственникам девицы, «чтобы никто об этом не знал» (Мк., 5: 40-43). Нет, что ни говори, а реклама у Иисуса была поставлена с тонким знанием психологии людей. Современные имиджмейкеры могут смело учиться у него виртуозному искусству маскировки самого грубого лицедейства в невинные наряды простодушной добродетели.

Проповедь поучает: «Не собирайте себе сокровищ на земле… но собирайте себе сокровищ на небе» (Мф., 6: 19-20). Однако для более интимного круга своих приближённых у Иисуса было готово прямо противоположное наставление. Поведав своим ученикам притчу о неверном управителе, он завершил её советом: «И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители» (Лк., 16: 1-9). Опять спросим себя: в каком случае Иисус был искренен? Сказано: «Не судите, да не судимы будете» (Мф., 7: 1). О, как верно, как точно замечено! Кто из смертных не ловил себя на постыдном желании судить себя одной мерой, а других – иной? А что же Иисус? Нет, не удержался от соблазна и он, сын божий, поддался слабости и искушению. Посылая апостолов проповедовать «погибшим овцам дома Израилева» своё Царство Небесное, он грозится: «Если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то… истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому» (Мф., 10: 14,15).

Славное же наказание придумал сей человеколюбец, возомнивший себя судьею и карателем за один лишь отказ слушать его небылицы и верить в них на слово. Его самомнение восхитительно. Кто ещё мог бы заявить так безапелляционно: «Кто отречётся от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я перед Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч; ибо Я пришёл разделить человека с отцем его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любитсына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф., 10: 33-37). Как же это знакомо! Кто только ни проповедовал этот принцип: якобинцы и большевики, фашисты и полпотовцы, диктаторы и тираны всех времён и народов. Им было с кого брать пример.

Говорят, Нагорная проповедь представляет собой лучший образец, квинтэссенцию общечеловеческой морали. Возможно, такое мнение разделяют многие. Думаю, однако, что если не счесть за труд вникнуть в её содержание, то легко определить, чего в ней больше: прекраснодушной утопии или демагогии, насквозь пропитанной лицемерием. Утверждают, что отличие христианства от всех прочих религий состоит в заповеди любви к ближнему, красной нитью проходящей через всё его учение. Действительно, на вопрос одного из искусителей о том, какая наибольшая заповедь в его законе, Иисус отвечал: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем, и всею душою твоею, и всем разумением твоим»: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф., 22: 37-39).

Прекрасно сказано, но опять-таки слова остаются словами, колебанием воздуха. Ибо, если мы спросим, любил ли он сам своих ближних «безвозмездно», то вынуждены будем ответить: пожалуй, что и любил. Примерно так, как любит пастух своих овец, господин – своих рабов, царь – подданных, хозяин – слуг. Как мог сей златоуст искренне любить «ближнего своего», если с величайшей лёгкостью из политических соображений отрёкся даже от самых «ближайших»: матери и родных братьев? И «указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои (Мф., 12: 49). Если Пётр отрёкся от него, страшась за свою жизнь, то Иисус отрёкся от матери, выражаясь современным языком, только ради карьеры. Но мало того, что он совершил самое низкое из всех мыслимых предательств, он ещё и солгал, вновь солгал, ибо ему и в голову не приходило не то что родниться с учениками, но даже уравниваться с ними. Недаром же он очень ясно давал им понять, кто есть кто, и поучал, что«ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего» (Мф., 10: 24).

И всё же самым большим грехом, лежащим на совести Иисуса, было изобретение ада – геенны огненной. Этот, якобы, величайший человеколюбец принёс в мир понятие, до которого не додумались самые злонамеренные и изощрённые враги рода человеческого. И что поразительно, он готов простить смертному все его прегрешения и чёрные дела, от злословия и прелюбодеяния до чуть ли не убийства, кроме одной единственной слабости – отказа признать его, Иисуса, в качестве бога. «Кто не со Мною, тот против Меня… Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам: а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сём веке, ни в будущем» (Мф., 12: 30-32). И это христиане почитают наивысшей справедливостью?! Если они признают естественным право Иисуса требовать любви к себе, почему отказывали требованию Гитлера подчиняться арийской расе, почему возражают против требования Маркса истреблять частных предпринимателей, а также требования Мухаммеда поклоняться Аллаху, как все правоверные мусульмане?!

Ко всему прочему, Иисус оказался, хотя и косвенно, виновным в страшном злодеянии. Согласно мифу, его рождение повлекло за собой убийство «всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже» (Мф., 2: 16). Если он пришёл в этот мир с миром, то почему начало его земного пути оказалось в крови невинных детей? (Не находит ли читатель, что между посмертными судьбами Иисуса и Маркса в этом смысле удивительно много общего, разумеется, по сути, а не по исторической конкретике? Просматриваются параллели и в тактике их прижизненной борьбы за свои идеалы. Маркс, обращаясь к «соли земли», пролетариям почти буквально воспроизводил слова Иисуса, обращенные к «нищей духом» пастве. Иисус обещал ей блаженство и Царство Божие на небесах, а нетерпеливый Маркс сулил коммунистический рай уже на земле. Первый ублажал слушателей байками о том, что «последние» на этом свете станут «первыми» на том, а второй – пророчеством: «Кто был ничем, тот станет всем».)

Итак, мы стоим перед альтернативой: нам должно либо верить характеристике Иисуса, данной ему довольно беспристрастным летописцем Иосифом Флавием, и отвергать Евангелие (как рекомендовал М. Булгаков), либо признавать Святое Писание, но тогда образ Иисуса никак не вяжется с отзывом о нём И. Флавия. Хуже того, евангелическая традиция не способствует пониманию того, чего, собственно, добивался своей пропагандой гениально красноречивый «внебрачный» сын безвестного плотника. Нам не понять того, почему так настойчиво звучит у Иисуса тема всепрощения и любви к ближнему, не попытавшись взглянуть на его время его глазами. А время было тягостным. В стране назревало восстание против Рима, и дальновидный Иисус, возможно, очень отчётливо осознавал всю безнадёжность вооружённой борьбы с могущественным и беспощадным врагом. Она неизбежно должна была завершиться полным поражением Иудеи – в лучшем случае, а то и окончательной и полной катастрофой для еврейской нации – в худшем. Благоразумие подсказывало ему поступить подобно древнему пророку Иеремии и этим предотвратить трагедию. Отсюда его подчёркнутая лояльность Риму, призыв воздавать «кесарю – кесарево». Однако его предостережения не нашли в народе ни понимания, ни отклика.

Не исключено также, что он рассматривал вопрос противостояния Риму в более широком контексте, как общефилософскую или нравственную проблему. И тогда он мог прийти к прозрению, к открытию той глубочайшей истины, что порочный круг бесконечной цепи насилий насилием же не разорвать, что кому-то нужно набраться великого мужества сказать: «Всё, довольно, пора остановиться, отныне я порываю с прошлым и ударившему меня в одну щёку подставляю другую. Тогда, не получая отпора, бьющий осознает, наконец, свою неправоту и одумается, за ним образумится второй, третий, и вскоре наступит предел всеобщему и всемирному кровопролитию и несправедливости». Мысль эта была не нова, но в тех условиях она могла прозвучать особенно актуально. К сожалению, как раз тогда-то она и не прозвучала. И этому помешало, если верить Евангелию, великое самомнение Иисуса. Евреи того времени в массе своей были, вероятно, довольно доверчивы и невежественны (возможно, впрочем, не более чем большинство нынешних жителей Москвы), но ведь не настолько, чтобы принять за чистую монету заявление пророка о том, что он, дескать, не только сын бога, но фактически и сам – бог. Для еврейского коллективного сознания даже первая часть этой декларации представлялась недопустимо кощунственной.

Греки признавали возможность интимных связей богов со смертными. Мало ли детей от смертных женщин народил тот же Зевс? Но то – греки, для еврея же Яхве – святыня, думать о нём полагается с трепетной любовью, говорить о нём – с придыханием и величайшим почтением. Уж как доверительно сложились отношения с Яхве у Моисея, но и он не осмеливался претендовать на какие-то особые родственные связи со своим кумиром. Составители Торы, описывая дела минувших дней, вымышленные или происходившие далеко за горизонтом коллективной памяти, знали меру и не позволяли себе фантазировать сверх необходимого. Соавторы Евангелий, преподносившие себя в качестве непосредственных очевидцев событий, свершавшихся у них на глазах, в пропагандистском азарте высасывали свои небылицы буквально из пальца. Слушайся «дело» Христа в современном суде, им непременно предъявили бы обвинение в оскорблении суда и лжесвидетельствах.

Вполне допустимо, что реальный Иисус отличался и «мудростью и добродетелью». Однако если верить Евангелиям, в проповедях он увлекался настолько, что прямо выдавал себя за Мессию и сына Божия, «делая Себя равным Богу» (Иоан., 5: 18). Не удивительно, в этой связи, что правоверные иудеи не могли не отшатнуться от него и даже не раз пытались побить его камнями «за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом» (Иоан., 10: 32,33). Всё бывало в еврейской истории, всяких россказней наслышались жители Иудеи и, вероятно, мало чему удивлялись. Но им наверняка было невыносимо всерьёз воспринимать слова сына плотника о своём равенстве самому Яхве. Тем более что они, по-видимому, так и не поняли, чего же, собственно говоря, он от них требует. Всё, помимо завета любить ближнего и, в особенности, непосредственно его – Иисуса, они и без того исполняли, как учила их Тора. А с другими его наставлениями, в частности, «не заботиться о завтрашнем дне», они едва ли могли согласиться. Вряд ли мог найти отклик в их душах призыв: «не заботиться для души вашей, что вам есть и пить, ни для тела вашего, во что одеться… Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы… Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут… Итак, не заботьтесь… Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом» (Мф., 6: 25-34). Что ни говори, предложение выглядело на редкость заманчиво: не жать, не сеять, только верить в него – и этого было бы довольно. Взамен обещалось, правда, не на этом свете, а на том, тысячелетнее блаженство в Царстве Божьем всем любящим его, а всем не любящим его – «плач и скрежет зубовный в геене огненной» навеки.

Трезвомыслящим жителям Иудеи претензии Иисуса к ним показались, как видно, чрезмерными. Не соблазнились они его пряником – раем, не ужаснулись кнутом – адом, о которых ничего не упоминалось ни Моисеем, ни древними пророками. Не поверили они и в бескорыстную, всепрощающую любовь на этом свете. Имея за плечами тысячелетний опыт собственной истории и ещё более длительной истории своих соседей, они твёрдо знали, что подставь они под удар другую щёку, не сносить им головы, так что больше подставлять будет нечего. Вот почему безнадёжность затеи с обращением в новую веру массы евреев, крепко державшихся за веру их отцов, стала очевидной настолько, что Павел, один из апостолов движения, рассудил за лучшее раскидывать сети нового учения среди иноплеменников.

Благодаря чему же христианству удалось утвердиться там, где, казалось бы, почва для него была совершенно неподходящая и где доминировали греческая ясность ума и римский рационализм? Каким образом учение, изобиловавшее чисто сказочными, мистическими и фантастическими сюжетами, стало мировоззрением целой части света, цивилизованные жители которой в дохристианские времена отличалась здоровым скептицизмом и в меру ироничным отношением к своим национальным богам? Хронология «завоевания» христианством Европы известна достаточно хорошо, однако смею утверждать, что осмыслению условий, благоприятствовавших этой экспансии, уделялось незаслуженно мало внимания. Что бы ни говорили о единстве человеческого рода, реальность которого невозможно оспорить, различия в менталитете различных рас и народов не менее очевидны. Восточный менталитет, как бы условно ни было его содержание, сложился как сугубо социалистический, с его склонностью к тоталитарным формам государственного устройства, к почитанию власти, вплоть до тиранической, к коллективизму на бытовом уровне. Западный же менталитет под влиянием гуманистических идей, напротив, отличает стремление к индивидуализму, к ограничению власти общества над его членами, к контролируемости государственных и политических институтов. Греко-римские дохристианские религиозные представления отражали именно эти «республиканские» особенности коллективного духа, тогда как монотеизм смело можно рассматривать как небесный отзвук земной (ближне) восточной жизни.

Когда античный аграрный капитализм исчерпал возможности дальнейшего развития экономической, политической и социальной составляющих, деградировала и античная нравственность, на смену которой пришла всеобщая разнузданная распущенность. Цезарь – этот злой гений римских свобод, угождая своему непомерному честолюбию, силой и хитростью принудил римский народ смириться с тиранией единовластия. Возродив после пятисотлетнего (!) перерыва монархический образ правления, он положил начало абсолютной, ничем не сдерживаемой власти императоров, поражавшей воображение современников необузданной жестокостью, умопомрачительным расточительством, беспримерным цинизмом. Приручив подданных подачками, соблазнив одних «хлебом и зрелищами», других – фантастической роскошью, новая монархия так развратила римлян, что уже при царствовании Клавдия, никто почти, кроме сенаторов, не помышлял о восстановлении республики. Более того, и патриции, и плебеи приняли неслыханное для них в прежние времена унижение – они согласились с обожествлением императора.

Нравственность нации, некогда славившейся строгостью и всевозможными добродетелями, совершила головокружительное падение от таких высоких образцов, которые воплощали в себе Катоны и Гракхи, до уровня, опозорившего род людской и представленного изувером Тиберием, сумасшедшим Калигулой и вместилищем всех самых гнусных пороков – Нероном. Династия Юлиев-Клавдиев славно потрудилась над тем, чтобы прежние высокие идеалы и идеи потеряли свою привлекательность, а старые боги – своих приверженцев. Другим фактором, способствовавшим проникновению христианства в греко-римский мир, явилось… разочарование последнего в философии. К началу новой эры из философии выделились в качестве самостоятельных научных дисциплин математика и астрономия, механика и медицина, филология и риторика. Их прародительнице осталась самая «малость» – одна только метафизика с этикой. Последние же превратились в арену бесконечных словесных баталий между скептиками и стоиками, эпикурейцами и неоплатониками, гностиками и новопифагорейцами. К тому же Аристотель «теоретически» вывел необходимость признания одного (а не многих) бога-«перводвигателя». О божественном едином неустанно толковали бесчисленные последователи неоплатонизма и в их числе Плотин – последний, по словам В. Асмуса, великий оригинальный философ античного идеализма.

Одним словом, к началу эры христианской экспансии на Запад античная философия исчерпала себя идейно и обессилела от незатухающих усобиц между различными школами и течениями. И можно думать, что античный обыватель попросту устал выбирать между ними. Ведь это требовало напряжения ума, а житейский, да и исторический опыт подсказывал ему, что умствование – занятие не только обременительное, но и пустое, а главное – бесплодное. Не избавило же оно, к примеру, Грецию от преследовавших её напастей. Так что христианству не было нужды завоёвывать крепости античного мировоззрения, ибо ему противостояли лишь руины, ещё дымившиеся, но уже остывавшие. Когда рушатся устои жизни, в головах воцаряется хаос и растерянность. Дремавшая глубоко в подсознании греческих и римских противников демократии ностальгия по «сильной руке», разбуженная Александром Македонским и Цезарем, воспряла духом и подготовила почву для духовно-интеллектуальной контрреволюции социализма.

На фоне всеобщего растления нравов христианское учение с его новыми для греческого и римского сознания идеями греховности и праведности, жизни после смерти в аду или в раю, любви и всепрощения стало откровением. Дисциплинированность и стойкость в вере последователей этой религии, сравнительная малочисленность «первых лиц» её небесной иерархии, помноженные на глубоко человеческий образ бога-сына, истекающего кровью на кресте за людские прегрешения – вот те слагаемые успеха, которого добилось христианство в культурном форпосте Запада – Греции и Риме. После этого овладеть умами и сердцами невежественных, в подавляющей массе безграмотных и по-детски простодушных варваров оказалось делом хотя и довольно хлопотным и долгим, но технически несложным. Так Восток взял своеобразный реванш, принудив Запад отступить в своём мировоззрении на социалистические позиции. Он соблазнил Запад религиозным мифом, утопией вечного спасения и блаженства на небесах.

А утопия есть ложь, чем бы её не оправдывать. Очень возможно, в ней и находит утешение жаждущее её простодушное большинство. Но несть числа примеров тому, как ловко из неё извлекает прибыль своекорыстное и циничное меньшинство. И кто оценит, сколько, в конечном счёте, вреда приносит подобная ловкость обществу в целом? Утопия – это удобнейшая ширма, которой безнравственные жулики прикрывают свои мошенничества, выдавая их за благодеяния. И никто не докажет, что благотворительность такого сорта помогает тем, кто в ней более всего нуждается. Никакая самая красноречивая и душеспасительная проповедь противоестественной любви к врагу не в состоянии сотворить ангела из психически нормального человека. Зато извращённое сознание лицемерного пройдохи увидит в ней не возвышенный образец человеколюбия, а наглядный и поучительный урок высшей школы демагогии. Ведь граница между обманом и самообманом предательски зыбка и размыта, чтобы удержать вожделеющего от искушения переступить через неё. Ложь во спасение в действительности не спасительна, а губительна, ибо даёт в руки нравственным уродам, свободным от всяких моральных обязательств, изощрённо тонкое оружие насилия над людьми, связанными узами нравственного императива и понятиями чести. К тому же, она унизительна, поскольку порождается неверием в разум человека.

Мы растаптываем правду, уверяя себя и других, что, мол, разум ошибается, а чувства – нет. Душа, страждущая поддержки, легко ловится на крючок с заманчивой наживкой из сочувствия. Желающий быть обманутым, непременно будет обманут. Заблуждаться может и разум, но он, по крайней мере, способен учиться на ошибках и постигать истины слов и дел. Поэтому реальное спасение человека состоит не в продолжении детской игры в соблазнительный самообман, а в обращении к разуму. Человеку лучше искать не мистической веры, а истины. Но христианская идеология согласиться с этим, разумеется, не может. Напротив, церковь всегда противилась свободе поиска этой самой истины, навязывая своей пастве, якобы, из лучших побуждений, крайне единообразное и унифицированное видение мира. Поэтому столкновение христианского мышления с античным не могло не вылиться в самое драматическое, захватывающее и масштабное событие в интеллектуальной истории человечества.

Упорство и настойчивость церкви, стойко держащейся коллективистских традиций, в своём стремлении подмять под себя европейский гуманизм, сковать своими догмами европейское свободо- и инакомыслие одно время, казалось, достигло цели. Крушение Рима и измена Византии эллинским идеалам в пользу восточных мировоззренческих ценностей сузили и ограничили интеллектуальный горизонт Запада фактически одним лишь Евангелием. Его духовный мир сфокусировался на кресте господнем, а его чувства – на страданиях Иисуса. Цивилизованная Европа погрузилась в наркотический сон, обрастая грязью и запустением, упиваясь мистическими грёзами о чаше Грааля и Святой Земле. Что говорить о первых веках Средневековья, когда даже на его излёте европейское сознание пребывает в плену всевозможных галлюцинаций, явлений, видений. «Дух этой эпохи переполнен был Христом до такой степени, что стоило возникнуть малейшему внешнему сходству какого-либо действия… с жизнью Иисуса или Страстями Господними, как мотив этот появлялся незамедлительно. Бедной монахине, несущей на кухню охапку дров, мнится, что она несёт крест… Для слепой прачки ушат и прачечная – это кормушка и ясли… Винцент Феррер, освящая Дары, всякий раз плакал так, что с ним вместе рыдали почти все, кто при этом присутствовал», – пишет Й. Хейзинга.[69]

Два чувства доминировали в душе средневекового человека: сознание вины перед Творцом и страх перед ожидающей грешника расплатой. Страх порождал массовые покаяния, шествия флагеллентов, уход в монахи, панические состояния, в которые легко впадали экзальтированные и психически неуравновешенные индивиды и целые толпы. Вместе с тем, человек открыто признал себя рабом – рабом божьим. Но в его глазах понятие рабства перед Создателем не только не принижало, но, напротив, возвышало его. Не удивительно, что и «герои средневековой литературы, и эпической, и житийной, – это типы, а не индивидуальности… Самое представление об индивидуальности, употребление местоимения «я» отпугивают средневекового автора».[70]

При этом, как утверждает А. Гуревич,[71] нравы были просты и безыскусственны до удивления. Во время общей трапезы мясо вылавливали руками из одной миски. Вино и пиво пили из одного кубка, обходившего стол. Суп хлебали из общего горшка; спали в одной комнате и в одной постели (исключая монахов) подчас по несколько человек, мужчины и женщины, женщины и дети. Естественную нужду справляли порой на виду у всех. Мало кто догадывается о происхождении цвета беж. А между тем, история такова. Изабелла Венгерская дала обет не менять нижнее бельё в течение 15 или 20 лет. Цвет, который оно приобрело за эти годы, и был назван её именем. И всё же, как и следовало ожидать, худшим из того, чем «наградило» учение Христа средневекового европейца, было, на наш взгляд, развитие у него привычки к лицемерию и фарисейству. Для иллюстрации сказанного сошлюсь на пример проповедника Бертольда Регенсбургского, собиравшего на проповеди огромные массы людей и толковавшего, в частности, о любви к ближнему.

«Фиктивный собеседник Бертольда, якобы прерывающий его рассуждения, вопрошает: «У меня одна ветхая одежонка, а у тебя, брат Бертольд, имеются два или несколько добротных плащей, но ведь ты не поделишься со мной». Бертольд в ответ: «Да, у меня есть хорошие одеяния, а у тебя нет, однако, я из них ничего тебе не отдам»… Старая евангелическая заповедь, согласно которой нужно делиться с нищим последней рубашкой, уже не просто обесценена, – подобное требование есть, по убеждению Бертольда, несомненный признак ереси!»[72] Достойный ученик тонко уловил суть призыва Учителя. Тем не менее, несмотря на гигантскую дозу принятого Западом христианского «опиума», наследница античных традиций – европейская культура после многовековой, мучительной, кровавой, ведшейся с переменным успехом борьбы, в конце концов, приспособила восточную веру к своим исходным гуманистически-языческим основам.

Во-первых, она трансформировала сугубо семитический строгий монотеизм в более привычный ей политеизм, присовокупив к богу-абсолюту ещё и бога-сына, а также странного посредника между ними – бога-духа святого. Подключив к ним архангелов, рядовых ангелов, дьявола и его подручных, церковь с удовлетворением отметила, что её небесное царство оказалось довольно густо заселённым. Во-вторых, Запад преодолел восточный обычай небрежения женщины, возведя её в священный сан богоматери, что было совершенно необычным явлением для Азии. В-третьих, европейский Запад снял табу на изображение в молельных местах как самого бога и его приближённых, так и простых смертных. Это придало колоссальный толчок пробуждению на континенте не только художественного, но и музыкального, и литературного творчества, возрождению его духа и искусства вообще.

Утверждают, что европейская культура уходит своими корнями в библейско-евангелическую почву. Это суждение поверхностное, хотя действительно, сюжеты произведений европейского искусства эпохи раннего (в особенности) Возрождения зачастую брались из Библии и Евангелия. Но ведь еврейская нация творчески одарена ничуть не менее щедро, чем европейцы. И, тем не менее, тогда и там, когда и где её жизнь регулировалась догматами Торы, не могло идти и речи о театре, живописи, скульптуре, поэтической и музыкальной лирике, ибо всё это почиталось нечистым занятием с точки зрения ортодоксального иудейства. А ведь Тора – та же Библия, она давала ту же пищу, те же стимулы для вдохновения, что и Библия. Но почему же мы видим пустыни на ближневосточных территориях искусств, в то время как европейскому гуманизму удалось взрастить на своих землях прекрасные, плодоносящие сады? Только лишь потому, что он сумел преодолеть запреты, накладывавшиеся на него традиционным семитским менталитетом (в этом смысле Коран аналогичен Торе). За пять веков античности творческий гений греков вознёс культуру человечества на высоты, которые в некоторых проявлениях и сегодня остаются либо непревзойденными, либо трудно достижимыми. За 16 столетий торжества христианства те же греки не только ничем не одарили мир, но и своё достоинство не сумели отстоять должным образом. И, наконец, четвёртый пункт, демонстрирующий превосходство западного гуманизма в его противостоянии восточно-религиозным канонам. Постоянно впадая во всевозможные ереси, порождая различные формы отрицания догматов ортодоксальной церкви (в частности, протестантизма), Запад, в конечном счёте, поднялся до понимания той тривиальной истины, что человек может и, следовательно, сам должен стать хозяином своей судьбы, не уповая на помощь богов или бога.