Средневековые эксперименты в экономике

Среди многих причин, «повинных» в гибели античной цивилизации, далеко не последнюю роль сыграли и экономические причины, как справедливо отмечают материалисты. Можно согласиться с ними в данном пункте, в остальном наша трактовка существенно отличается от материалистической. Следовательно, она требует пояснений. В соответствии с развиваемыми нами представлениями, формирование частной собственности и рыночных отношений явилось ответом на запрос нового гуманистического мировоззрения, возникшего у древних греков. Однако по мере диалектического взаимодействия экономической практики и мировоззренческой теории гуманизма первоначальные нравственные принципы последней перестали соответствовать ее же содержанию. В ходе возведения экономических «стен» идеологический «фундамент» гуманизма не стоял на месте, но динамически перестраивался и прогрессировал. Он становился все более зрелым и глубоким. Его требования к самому себе постоянно ужесточались, он перерастал самого себя изначального. Зона его ответственности и морально-юридических обязательств по отношению к человеку необратимо расширялась. В конечном счете, это саморазвитие гуманизма привело его к признанию аморальности института рабства вообще и практики использования человека в качестве орудия труда, в частности.

Аристотель полагал, что полноценными людьми, в полной мере обладающими разумом, являются только греки. Варвары неполноценны, а потому предназначены быть рабами у эллинов. Позже полноценными были признаны и римляне. Экономическая практика доказала тем и другим, что не только они заслуживают участи свободных людей. Рынок, фактически, воспротивился обычаю применения рабского труда, продемонстрировав полную несостоятельность (неэффективность) этой идеи. Много позже А. Смит подтвердит это наблюдение следующими словами: «Опыт всех веков и народов говорит за то, что труд свободных людейобходится, в конечном счете, дешевле труда рабов. Это установлено даже в Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии, где заработная плата за простой труд весьма высока».[141]

Свое неодобрение явления рабства рынок выразил двумя способами. Во-первых, он обрек античность если не на деградацию, то на полный застой в области развития техники и технологий. Во-вторых, поскольку непосредственные производители – рабы были выключены из сферы спроса, а их численность составляла очень значительную долю населения Афин и Рима, то такое искусственное сужение спроса стало сдерживать развитие предложения. Между ними образовался разрыв. Иначе говоря, предложение на античном внутреннем рынке настолько превышало спрос, что античное производство было вынуждено ориентироваться на внешние рынки потребления. А это, в свою очередь, лишало внутренний рынок стимулов к саморазвитию. Инерция этно-социальных предрассудков оказалась сильнее инстинкта самосохранения. Таким-то образом античный капитализм, основанный на использовании рабского труда, отрезал себе путь к самоусовершенствованию и прогрессу. Так теория и практика гуманизма оказались вынужденными преодолевать античную ограниченность и расчищать новый фарватер за пределами греко-римского мира.

На роль ближайшей наследницы античного гуманизма могла претендовать только юная еще Европа, ибо Восток слишком далеко зашел по пути социализма. Но юность в данном случае была, увы, синонимом варварства в современном смысле. Поэтому гуманизму пришлось начинать свое восхождение как бы заново. До сих пор, обсуждая проблемы рождения капитализма, мы понимали под античным капитализмом экономическую систему, прежде всего, греков. Но Афины были не единственной цивилизацией, опиравшейся на рыночные отношения. Ее примеру последовал Рим. Однако, переняв идеологию и законодательство частной собственности у Афин, он отказался признать демократию своим политическим режимом. Римская элита – патриции не позволили народу - плебеям сравняться с ними в правах. Если для афинян свобода понималась как правовое равенство между сильным и слабым, то для римлян свобода толковалась как неравенство слабого перед сильным. Принципиальная разница в представлениях о свободе, обозначившаяся уже в античную эпоху, отчетливо проявляется и в наши дни. Афинская традиция подразумевает под ней демократическую ответственность гражданина перед обществом. Римская – ассоциируется с тем, что сегодня называют либерализмом, за которым прячется безответственная и эгоистическая свобода индивидуалиста.

Это узаконенное правовое неравенство, принятое Римом, имело роковые последствия. Ничем не сдерживаемая и не ограничиваемая частная собственность в руках алчных патрициев трансформировала римскую экономику в хрематистику. Если для афинян частная собственность была эгидой их свободы и целью демократии, то для римлян она превратилась в самоцель и подношение их новому богу – Мамоне. Вследствие чего демократический капитализм греков выродился у них в капитализм олигархический, представляющий собой симбиоз авторитарной политической системы с хрематистикой. Последняя как ненасытный Молох толкала Рим к безудержной экспансии, поглощая окружающие народы, земли, цивилизации. И, в конечном счете, с неотвратимостью рока привела олигархическую республику к капитуляции перед диктатурой империи. Но вот очередная «гримаса» истории. То, что оказалось не по силам капитализму демократическому, удалось капитализму олигархическому. Распространив свою власть над половиной варварской Европы и, в течение долгих веков навязывая ей свои традиции, Рим вбил в сознание европейских варваров, помимо прочего, уважение к частной собственности. Так что когда они, разрушив империю, приступили к созданию на ее руинах собственных цивилизаций, понятие о ней уже основательно укрепилось в их коллективном сознании в виде Римского права, вобравшего в себя бесценный кладезь идей и опыта философов и юристов многих поколений. Тем не менее, ночь Средневековья оказалась длиннее эпохи «темных веков Эллады».* Уместен вопрос: почему?

Объяснение этому факту, вероятно, следует искать в том, что сколь бы низок ни был культурный уровень дорийцев, сломивших хребет ахейским Крито-микенским монархиям, победители принадлежали к той же этнокультурной группе, что и побежденные. У них были общими язык, культурные традиции, боги. Война между ними была, по сути, гражданской войной между двумя частями единого народа, между ушедшими далеко вперед по пути социализма и отставшими на этом пути. Поэтому еретическая идея частной собственности, возникшая у цивилизованных ахейцев, легко нашла понимание у их единокровных последователей – дорийцев, уже стоявших, хоть и одной ногой, в преддверии социализма. По той же причине последним не составило большого труда не только достичь высот, «взятых» ахейцами, но и превзойти их. Им удалось без чрезмерных усилий в ускоренном темпе преодолеть стадию социализма, чтобы, узаконив частную собственность, открыть тем самым эру капитализма. Им в известном смысле повезло стать первопроходцами, но не повезло в полной мере вкусить плоды своего открытия.

Иначе обстояло дело у галлов, германцев, иберов, бриттов. В момент их решающей битвы с Империей они все еще всецело принадлежали «блаженному» родоплеменному коммунизму. Так, «Салическая правда», составленная в 507-511 гг. при первом франкском короле Хлодвиге, ни словом не упоминает права частной собственности. Большая часть земли у франков той эпохи принадлежала сельским общинам, другая часть составляла личные владения короля, т. е. относилась к государственной собственности, и, кроме того, существовали также индивидуальные владения приближенных короля. Соответственно, не могло быть и речи о купле-продаже земли, ее дарении или передаче ее по завещанию. Следовательно, прежде чем приобщиться к капиталистическому (рыночному, товарному) способу производства и распределения, европейцам предстояло пройти школу социалистического (внерыночного, авторитарного) способа производства и распределения.

Дополнительные препятствия, задерживавшие европейский гуманизм на стадии усвоения его азов, создавала церковь. Как и следовало ожидать, она оказала мощное консервирующее влияние на коллективное сознание европейцев. Она рассматривала богатство как препятствие на пути к спасению, ссылаясь, в частности, на евангельское: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19:24). При этом объяснение давалось следующее: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться… Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф. 6:25,26). Осуждала она и ростовщичество (то, что сегодня именуется кредитованием), которое, как занятие «нечистое» предоставили евреям, оправдываясь предписанием Второзакония: «Чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, простил долг и не взыскивал его с ближнего своего или с брата своего… С иноземца взыскивай, а что будет твое у брата твоего, прости» (Втор. 15:2,3). С другой стороны, выстраивая бюрократическую иерархию в собственном лоне, церковь всячески содействовала строительству сословной иерархии в миру. Но чем выше поднималась пирамида феодализма, тем меньше реальных свобод оставалось всем, включенным в нее, кроме, разумеется, сеньоров.

Итак, как кажется, мы и попали в ловушку, избежать которой не было никакой возможности. Мы попали в феодальное Зазеркалье – головоломное образование истории с географией. Ибо понятие «феодализм» даже еще в большей степени, чем всякий другой «изм», обладает свойством напускать вокруг себя туману. В самом деле, с какими только толкованиями этого культурного феномена не приходилось встречаться, а чувства удовлетворения от сознания того, что ситуация наконец-то прояснилась, так и не возникает. В многотомной «Истории Европы», изданной в 1992 г., читаем: основу феодализма «составляла аграрная экономика – сочетание земледелия, скотоводства и различных промыслов. Хозяйство было преимущественно натуральным». Способ производства определялся «господством крупной земельной собственности, основанной на эксплуатации мелких, самостоятельных хозяйствующих земледельцев крестьян. В большинстве своем крестьяне являлись не собственниками, а лишь держателями своих земельных наделов и находились, поэтому в поземельной, а иногда также правовой и личной зависимости от земледельцев-феодалов… То, что крупным земельным собственникам противостояли… не рабы, а зависимые крестьяне, составило важное отличие… феодального строя от рабовладельческого… Для этой системы характерно насилие над личностью производителя, ограничение его прав, дееспособности, возможности самостоятельно распоряжаться своей судьбой, а порой и жизнью».[142]

Пункт, отличающий античность от Средневековья, как видим, указан. Отличие западного Средневековья от соответствующего периода восточной истории остается загадочным. Ибо все вышеперечисленные признаки характерны и для Востока, что, вроде бы, указывает на правоту Г. Меликишвили (одного из участников дискуссии 1965 - 1967 гг.), который постоянно подчеркивал «сходство между способами производства в древности и в средневековье». Более того, он доказывал, что «магистральным путем развития докапиталистического классового общества является феодализм. Рабовладельческий строй возникает лишь как исключение… и завершается возвратом на магистральный путь, т. е. к феодализму».[143] Словно в подтверждение этих слов авторы «Истории Европы» относят к разряду феодальных не только восточноевропейские монархии, но даже кочевнические конгломераты Восточной и Центральной Европы. При подобном понимании феодализма представляется прямо-таки мистическим эффект возникновения капитализма. Каким образом и благодаря чему он появился именно в Западной Европе, если во всей Евразийской ойкумене были абсолютно одинаковые стартовые условия?! И ответ очевиден: при всем преобладающем их единообразии, должно было бы иметься хотя бы одно, но решающее для повторного генезиса (или Возрождения) капитализма условие. И этим условием явилась именно частная собственность.

Хитрость генезиса настоящего, уникального в своем роде, ни на кого не похожего западноевропейского феодализма заключалась в том, что он возник не вследствие естественной эволюции коммунистической родоплеменной вольницы. Он родился как синтез двух начал: находящегося в процессе становления социализма германского Севера и сохранившего традиции частной собственности и капиталистических, рыночных отношений галло-латинского Юга. Этот синтез стал возможен благодаря созданию Хлодвигом франкского государства (монархии Меровингов) в конце V в. Проникновение (диффузия) римских взглядов на собственность в сознание победителей – франков происходило столь стремительно, что спустя менее чем одно столетие «Салическая правда» перестала отвечать новым реалиям. В крестьянской марке (сельской общине) утверждается частная собственность на землю – аллод, – вначале на приусадебные участки, а затем и на пахотные. Эдиктом короля Хильперика устанавливается, что в случае отсутствия сына землю могут наследовать дочь, брат или сестра умершего владельца, но не соседи. Таким образом, наследственный надел свободных франков превращался в индивидуальную, отчуждаемую собственность. С этого времени земля становится объектом завещания, дарения, купли-продажи. С этого времени франкский крестьянин становится не зависящей от кого бы то ни было персоной. Он самостоятельно осуществляет право на обладание землей, не неся за это службы, не платя повинностей. Поистине, положение его не уступает положению свободного афинского земледельца-зевгита.

Но золотой век франкского крестьянина длился недолго. У королей не было других реальных стимулов для привлечения к себе знати и удержания дружинников, кроме одаривания их свободными землями. Итогом таких дарений явилось усиление процесса оседания дружины на землю, превращения дружинников в феодалов. Таким образом, среди свободных земледельцев сразу же возникло резкое имущественное и правовое неравенство – знать пользовалась привилегиями, недоступными рядовым франкам. Кроме того, среди самих крестьян-аллодистов стало происходить расслоение на «кулаков» и «бедняков». Через несколько поколений многие из последних превратились в лично зависимых или, попросту говоря, – крепостных (сервов ). Стремясь упрочить центральную власть Карл Мартелл (первая половина VIII в.) провел реформы, отменившие прежний порядок дарения земель в полную собственность. Вместо этого земли, которые он конфисковал у непокорных магнатов и монастырей вместе с жившими на них крестьянами, передавались в условное пожизненное держание – бенефиций (от лат. – благодеяние). Держатель бенефиция был обязан нести службу, главным образом военную, в пользу лица, вручившего землю. Отказ от службы лишал права на бенефиций. Таким образом, держатель бенефиция становился вассалом, а его наниматель – сеньором. Так начали формироваться отношения вассалитета и феодализм как уникальное явление истории Западной Европы.

В 843 г. внуки Карла Великого юридически оформили раздел Каролингской империи на три королевства: западно-франкское, восточнофранкское и срединное, преобразовавшиеся впоследствии во Францию, Германию и Италию. Образование французского королевства сопровождалось ослаблением центральной власти, переходом бенефиций в наследственные владения – феоды (фьефы), захватом сеньорами большей части крестьянских земель, возложением на крестьян сеньориальных повинностей. При этом крестьяне, сохранявшие личную независимость, приобретали статус вилланов, зависимых по земле, а терявшие личную независимость становились сервами. К XIV в. в процессе попятного движения к преодолению феодальной раздробленности, крестьяне сумели отвоевать часть своих прав. Основной формой крестьянского землепользования становится цензива, при которой он как держатель надела был обязан выплачивать ценз, а также выполнять определенные повинности. При соблюдении этих условий крестьянин имел право передавать по наследству свой надел – цензиву и даже продать ее с согласия сеньора. Будучи лично свободным, он не был связан с последним никакими обязательствами по военной службе, не приносил ему присягу верности. Он мог сменить профессию, местожительство, уйти в город. В германских землях аллодиальная (наследственная, отчуждаемая) собственность свободных крестьян сохранялась значительно дольше, чем во Франции. Но и здесь формы собственности были чрезвычайно многообразны, пестры, запутаны. Здесь принцип «вассал моего вассала не мой вассал» имел даже больший вес, чем в средневековой Франции. Это, в конечном счете, привело к задержке процесса образования единого Германского государства – по меньшей мере на пять - шесть столетий!

Помимо совершенно необычной для Востока свободы обращения частной собственности в средневековой Западной Европе совершалась тихая, подчас незаметная революция – процесс индивидуализации не только верхов общества – феодалов,* но и преобладающей массы населения – крестьянства. Западноевропейский крестьянин не прячется за спину общины, не скован с нею круговой порукой. Он вполне правомочный и дееспособный субъект, по крайней мере, экономических отношений. И он несет персональную ответственность за свою судьбу! В этом смысле западноевропейское средневековье, безусловно, и резко отличается от всех хронологически совпадающих с ним и предшествующих ему восточных цивилизаций. Меликишвили прав, подчеркивая сходство между способами производства в древности и в средневековье. Но этот вывод справедлив только для Востока, где и в самом деле тысячелетиями не происходило никаких радикальных изменений ни в способах производства, ни в формах собственности. Нечто прямо противоположное наблюдается на Западе, где первоначально традиционная (восточная) цивилизация ахейских греков сменяется уникальным античным миром, а тот в свою очередь уступает место «синтетическому» и тоже по-своему исключительному миру франков. Поэтому невозможно согласиться с мнением Меликишвили о том, что «магистральным путем развития докапиталистического классового общества является феодализм». «Магистральный» означает – всеобщий или преобладающий. Но ни в древности (за редкими и краткими исключениями), ни в средневековье на Востоке нет феодала – частного землевладельца – сеньора, нет вассалитета (не выполняется принцип: вассал моего вассала не мой вассал), нет цензитария – частного землевладельца – крестьянина.

Эти три «нет» накладывают категорическое вето на попытку авторов «Истории Европы» втиснуть восточноевропейское средневековье в феодальный трафарет. «Состояние феодальной раздробленности», которое выдается в качестве одного из характернейших признаков феодализма, свойственно всем без исключения цивилизациям на начальных стадиях их формирования. Шумер, в частности, являет собой типичный пример «феодальной раздробленности». Должны ли мы на этом основании относить одну из двух древнейших цивилизаций мира к феодальной формации? Кстати говоря, и Древний Египет до момента объединения его Менесом представлял собой образец «феодальной раздробленности» – конгломерат из примерно сорока часто враждующих между собой номов. Неправомочно говорить (имея в виду образование и развитие Англии, Польши, скандинавских и восточноевропейских стран, Руси) и о «бессинтезном пути генезиса феодализма». Утверждающие, будто этот путь проходил при полном отсутствии греко-римского и варварского синтеза, игнорируют хорошо известный факт мощного влияния высокоразвитых культур на менее развитые культуры даже в отсутствии прямых контактов и связей между ними. Косвенные и опосредованные связи выполняют роль переносчиков информации и идей ничуть не менее эффективно, чем прямые, с тем, правда, различием, что они требуют большего времени*.

Как же тогда, в конце концов, понимать феномен феодализма с точки зрения гуманиста-хозяйственника? По-видимому, многое зависит от позиции, занимаемой последним. Если он стоит на почве античности, то он имеет основание оценивать рождение феодализма как оглушительный провал, катастрофу и даже контрреволюцию. Ведь при нем товарное производство оказалось разгромленным, рыночные отношения сошли на нет, их заменили натуральные хозяйства и обмен (или бартер – выражаясь современной терминологией). Если же наш наблюдатель взглянет на проблему с позиции современного европейца, то вынужден будет признать, что кроме очевидных издержек, сопровождавших появление феодализма, последний способствовал распространению и активному усвоению (ассимиляции) идеи частной собственности среди тех, кого греко-римляне признавали за варваров. Именно при феодализме частная собственность вышла за пределы античного мира и стала достоянием и элементом повседневности для, по крайней мере, половины континента. А это, в свою очередь, явилось и залогом и прологом гуманистической революции материальной жизни европейцев. Так что можно сказать, феодализм – это специфически западноевропейское явление – стал своего рода мостом между античным и современным капитализмом. Он выполнил свою миссию в экономике, оперевшись на идею частной собственности, с одной стороны, и отвергнув антигуманную идею возможности отождествления человека с говорящим орудием или собственностью – с другой.