Мироощущение социалистической эры

Никогда люди не творят зло так методично и охотно,

как если ими движут религиозные убеждения.

Б. Паскаль

Переход человечества на новую ступень культурного развития, совершавшийся в процессе двух последовательных революций – аграрной и потестарной, включает в себя, кроме всего прочего, соответствующую революцию коллективного сознания. Магическому мироощущению, обладавшему при коммунизме монопольным господством над разумом, пришлось потесниться и уступить часть «экологической ниши» новому типу идеологии – религии. Марксистская традиция не делает различия между магией и религией, полагая вслед за Энгельсом, что последняя есть не что иное, как «фантастическое отражение в сознании людей господствующих над ними внешних сил, при котором земные силы принимают вид неземных».19 Столь же определённо высказывается Ленин, по словам которого «бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами также неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, чудеса и т.п.».20 Оба эти утверждения не соответствуют современным научным представлениям. Что касается первого из них, то следует отметить, что не существует ни одного фундаментального явления природы, о котором имелись бы абсолютно исчерпывающие и достоверные сведения, и представление о котором не носило бы оттенка «фантастического». Эйнштейн утверждал, что «понятие пространства как чего-то, существующего объективно и независимо от вещей, относится к донаучному мировоззрению». Следовательно, в соответствии с логикой марксизма, ньютонову теорию гравитации следует отнести в разряд религиозных доктрин. Боюсь, мало кто согласится с этим выводом. По поводу суждения Ленина замечу, что «дикарь» далеко не повсюду был обречён на «борьбу с природой» (вспомним описания путешественниками благословенно райских уголков Полинезии или Вест-Индии до появления там европейцев). Тем не менее, вера в чертей, чудеса и т. п. была, есть и, похоже, останется навсегда универсально распространённым свойством человеческого сознания, независимо от эпохи и среды обитания. И последнее. Изначальное определение религии подчёркивает такую специфическую, появившуюся в процессе эволюции культуры, черту коллективного сознания, как склонность к благочестию и святости. Точнее говоря, это свойство относится к одному из феноменов коллективной психики, несмотря на то, что характер эпидемии оно принимает крайне редко. Едва ли было бы правильно утверждать, что ленинский «дикарь» способен испытывать чувства платонической любви к возвышенному или нетерпимости к чужим воззрениям.

С учётом этих соображений оправданно противопоставление религиозного и дорелигиозного, т.е. магического мышления, которое проводит Фрэзер. Усилия, затраченные Токаревым на опровержение этого тезиса, цели не достигают. В свою очередь, Фрэзер сам признаёт, что «нет такого предмета, в отношении которого мнения расходились бы так сильно, как в отношении природы религии. Невозможно дать определение религии, которое бы удовлетворило всех… Так вот, под религией я понимаю умилостивление и умиротворение сил, стоящих выше человека, сил, которые, как считается, направляют и контролируют ход природных явлений и человеческой жизни».21 Магия же, по Фрэзеру, напротив, «не усматривает высшую силу, не ищет, благорасположения переменчивого и своевольного сверхъестественного существа, не унижается перед грозным божеством… У неё нет сомнения в том, что совершение нужного обряда, сопровождаемое определёнными заклинаниями, неизбежно приведёт к желательному результату, если только колдовство не будет сведено на нет более сильными чарами другого колдуна».2

Правда, Фрэзер утверждает, что к отказу от магического мировоззрения и обращению к религии человека толкает разочарование в дееспособности магии. Следует, однако, признать, что такое объяснение причин возникновения религиозных систем весьма поверхностно. Как у самых «отсталых» народов современности из самых глухих уголков земли, так и у многих цивилизованных европейцев вера в могущество магии всё так же сильна, как у их первобытных предков. Её не колеблют никакие доводы рассудка и даже многочисленные очевидные провалы магического мышления. По-видимому, в вопросе генезиса религиозного сознания значительно ближе к истине точка зрения тех, кто связывает переход коллективного сознания от магии к религии с сословно-социальной дифференциацией общества, с установлением института вождей, развитием государственности. Инициатива этого установления принадлежала индивидам с незаурядными интеллектуальными и физическими данными. Поэтому среди старых «демократических» духов также появляется расслоение и устанавливается чёткая иерархия. «Такое же место, какое начальники и цари занимают среди людей, высшее божество занимает среди младших духов», – замечает Тайлор.23

Утверждавшиеся формы власти нуждались в легитимизации. Власть эффективна в той мере, в какой существует согласие большинства поддерживать её, в какой степени развиты её прямая и обратная связь с обществом. Силовые методы во все времена годились лишь для того, чтобы смять, подчинить и при необходимости уничтожить непокорных, прежде всего, чужеземцев. В отношениях с собственным народом приходилось действовать осмотрительнее. Необходимо было обрести власть над их душами, причем такую, чтобы она представлялась законной и даже желанной. Анализируя методы легитимизации верховной власти, Л. Куббель отмечает роль сакрализации в этом процессе: «Верховный правитель воспринимается как связующее звено между коллективом и миром сверхъестественного, он представительствует за своих соплеменников перед этим миром, перед этим сверхъестественным, будь то боги или духи предков, и поэтому наделён… непогрешимостью и особой одарённостью, вплоть до способности творить чудеса».24 Иначе говоря, для узаконения «вождизма» необходима соответствующая идеологическая обработка коллективного сознания. Эта задача оказалась непосильной для магии, с её «демократическим» духом и отсутствием иерархических традиций. Анимизм проявил больше гибкости и сумел оказать неоценимую услугу зарождающимся институтам власти, благословив их именем бога при содействии своей наследницы – религии.

Если в анимизме и появляется понятие божества, оно часто предстаёт как нечто аморфное, отошедшее на покой и отстранённое от сотворённого им мира («Deus otiosus» – по определению В. Оля.25). Таковы могущественные, всеведущие, но равнодушные к судьбам и делам людей Нденгеи (о. Фиджи), Нионгомо (Гана), Суку-Ваканге (Заир), Боа (Центральная Азия). Религиозный бог – полная противоположность своему предшественнику. Он смотрится как деятельный, энергичный управляющий большим хозяйством – Вселенной, не лишённый при этом чисто человеческих пороков: ревности, завистливости, тщеславия, мелочности и даже мстительности. Одним словом, царь небесный появляется вслед (или одновременно) за царём земным, чтобы узаконить претензии второго на всеохватывающую власть над людьми. Таким образом, с точки зрения эволюции общественного сознания, религия представляет собой ранжированный анимизм или систему, в которой прежние коммунистические духи (божества) организовываются в социалистические структуры.

Происхождение монотеизма

Лучше всего Бог познается через незнание.

А.Августин

Пытаясь осмыслить проблему генезиса монотеизма, интерпретатор всемирной истории А. Тойнби задаётся вопросом: «Почему в мистической пьесе, сюжетом которой является открытие Бога Человеку, высшая роль досталась не этерифицированному Атону и даже не императорскому Амону-Ра, а варварскому и провинциальному Яхве, обладающему, с современной точки зрения, качествами, явно недостаточными для столь великой роли?.. Почему же позднее исламо-христиано-иудейское понимание Бога выросло из примитивного образа Яхве, а не из утончённых построений философов?» Ответ Тойнби таков: «Потому что сущностное свойство Бога «быть живым» являлось и сущностью Яхве».26 Говорят, что правильно поставленный вопрос уже содержит половину верного ответа. Увы, оказывается, это положение выполняется далеко не всегда. Философ истории, можно сказать, держал истину в руках, когда особо отмечал «примитивизм» Яхве. Именно в этом наблюдении, как представляется, и содержится разгадка монотеизма, ибо только тогда идеи последнего привлекают к себе многих, а не только избранных, когда они достаточно просты и доступны.*

Атеистическая традиция, полагающаяся на данные археологии, дешифровки и прочтения оригинальных и косвенных письменных источников древности, топонимики и других классических научных дисциплин, утверждает, что истории, изложенные в пяти книгах Моисея (Торе), есть не более чем миф, «притом изложенный лет на триста-четыреста позже предполагаемых событий».27 В соответствии с канонами мифотворчества, создавался он не одним человеком, а многими авторами и многократно перерабатывался, подчиняясь требованиям текущего исторического момента. И не в «один присест», а на протяжении нескольких столетий (с IX по V вв. до н. э.). К тому же, как выяснилось, далеко не все сюжеты повествований, составляющих Тору, оригинальны. Частью они заимствованы из шумеро-вавилонской литературы, а частью имеют очень близкие параллели в фольклоре большинства народов коммунистической эры.28

Одним словом, никакой мистикой, ничем сверхъестественным архаичный период еврейской истории и религиозного строительства не отмечен. У невежественных и простодушных дикарей-скотоводов, кочевавших со своими стадами и шатрами по периферии высоко цивилизованных Египта, Месопотамии и Сирии (и вольно или невольно соприкасавшихся с их культурой), уже имелся свой пантеон богов, родственных другим семитическим божествам. Его возглавляли Яхве (возможно, первоначально бывший богом не еврейских племён, а мадианитян – обитателей Синайского полуострова), Бет’эл, богиня Ашторет и другие. Каждому из них, разумеется, посвящались свои святилища и свои культы. Но вместе с этими, уже явно обозначившимися религиозными атрибутами коллективного самосознания, у кочевников оставалась ещё верность типичным магико-анимистическим традициям родовых и погребальных культов, многообразным табу, магическим ритуалам (наиболее живучий из которых – обрезание), почитанию священных деревьев (дубов), столбов (ашер), «высот», источников и т. п. Когда же кочевники, отягощённые постоянными скитаниями в поисках пастбищ, задумали переходить к осёдлости и обратили свои взоры на благодатные земли Ханаана (Палестины), в их поведении опять-таки не проявилось ничего экстраординарного или возвышенного. Напротив, на период военных действий Яхве, ставший к тому времени главой их небесных покровителей, принял на себя роль свирепого предводителя грабительских шаек, терзавших и насиловавших коренных жителей Ханаана. За какие прегрешения? Да ни за какие, если не считать такого пустяка, что соседям приглянулись их земли. Но таковы были традиции того жестокого времени становления цивилизации социализма, и не нам судить ни победителей, ни побеждённых.

А Яхве, надо отдать ему должное, проявил себя во всём блеске. То ли запах, то ли вид крови привёл его в неистовство, но сей божественный полководец, и прежде не отличавшийся кротостью нрава (Числа, гл. 25: 4-8, 17; гл. 31: 17, 18; Втор., гл. 7: 1, 2, 16; гл. 13, 15), тут буквально превзошёл себя. Он показал своему фавориту – еврейскому народу, что ради него готов ограбить и уничтожить любого его недруга – отпрыска тех же Адама и Евы (Нав., гл. 20: 6, 23; гл. 10: 26-42; гл. 11: 11, 12, 14, 17). Но всё же, повторюсь, ничего из ряда вон выходящего в поведении Яхве-Саваофа («бога воинства») нет. Он ничуть не нравственнее, гуманнее или благостнее, но ничем и не хуже деяний иных богов-дикарей эпохи перехода от коммунистического коллективного сознания (магии и анимизма) к социалистическому мировоззрению – религии. Вавилонский Мардук, ассирийский Ашур, греческий Кронос, финикийский Молох, ацтекские Тецкатлипок и Уитцилопочтли куда более отталкивающи. Дух изуверской и наивной жестокости, свойственный этой эпохи эволюции человеческого рода, осенял и одного из прославленных (реальных) персонажей истории древнего Израиля – царя Давида. Например, когда он воевал против Раввы. «И взял Давид венец царя их с головы его… и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нём, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми (!) городами Аммонитскими» (2-ая Царств, гл. 12: 30, 31). Он поступал так, следуя заветам своего бога и примеру царей Ассирии, Вавилона, Египта.

Подлинные чудеса в еврейской истории стали происходить с момента распада и без того не слишком могущественного Израиля на Иудею и Самарию и гибели последних. Бурные события, сопровождавшие рождение и утверждение тогдашнего социализма на Ближнем Востоке, смели с лица земли почти все семитические народы, так или иначе принимавшие участие в этом становлении. Пали, взаимно истощив и истребив друг друга, блистательный Вавилон и грозная Ассирия, богатая Сирия и динамичная Финикия, а с ними и многочисленные племена, населявшие эти государства или находившиеся с ними в отношениях союзничества или вражды. В этой кровавой многовековой драме уцелели только два народа – евреи и арабы. Арабов защитила их пустыня, отпугивавшая более цивилизованных соседей. (Как много позже леса и холода вынудили степняков Орды отступиться от Руси). Евреи же пребывали если не в самой гуще событий, то и не слишком далеко от центральной области катаклизмов.

Судьба дала им спасительный шанс в виде идеи духовной консолидации нации вокруг одного-единственного бога-защитника. Они справедливо рассудили, что если их царям не удалось преодолеть проклятье сепаратизма и навести порядок на земле, его следует установить на небесах (и, соответственно, в головах людей). Для этого необходимо было пойти на крайние меры. Введение строгого небесного единоначалия показалось им заведомо недостаточным. Исходя из опыта владычества земных царей, даже самых великих и могущественных, они заключили, что никакая власть не вечна и всегда зыбка, если есть кто-то рядом, вожделеющий её. Радикальное решение вопроса состояло в том, чтобы раз и навсегда избавить Яхве от всех потенциальных конкурентов. Вдохновителями этой идеологической революции – переориентации от политеизма к монотеизму – и нового общественно-полити-ческого движения стали пророки.

У кочевых евреев, как и у всех народов архаики, были чрезвычайно развиты магия, колдовство, гадания, исполнявшиеся профессиональными и полупрофессиональными шаманами-пророками (набиим). С переходом к осёдлости, разделением и поляризацией общества на богатых и бедных, с появлением сословных предрассудков, с развитием государственных институтов и определением жречества как привилегированной касты часть пророков из экстатиков и шаманов превратилась в ищущих социальной справедливости для униженных и оскорблённых, стала как бы совестью нации (как юродивые на Руси). Мотив страдания невинных был широко распространён на всём древнем Ближнем Востоке. В аккадской поэме, условно именуемой «Вавилонская теодицея», эта тема звучит с особой силой. Но как решает её вавилонянин? Он, искушённый опытом тысячелетий, признаёт, что боги бессильны помочь ему в беде. Поэтому он обращается за моральной поддержкой к Другу:

«Дорогой успеха идут те, кто не ищут бога,

Ослабли и захирели молившиеся богине.

Сызмальства следовал я воле божьей,

Простершись, с молитвой искал богиню.

Но я влёк ярмо бесприбыльной службы, -

Бог положил вместо роскоши бедность;

Дурак впереди меня, урод меня выше, -

Плуты вознеслись, а я унижен». 29

Исайя же, ещё не умудрённый бесчисленными примерами равнодушия богов к делам и судьбам людей, учит прямо противоположному: «Перестаньте вы надеяться на человека, которого дыхание в ноздрях его: ибо что он значит?» (Ис. гл. 2: 22). Тема наивной веры в заступничество всемогущего и благостного бога при условии «возвращения» к нему и очищения от скверны «отвращения» от него проходит рефреном в писаниях всех 17-ти библейских пророков: «Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетённого; защищайте сироту; вступайтесь за вдову. Тогда придите, и рассудим, говорит Господь». (Ис. гл.1: 16-17). Представление о том, что все несчастья с отдельными людьми и со всем народом происходят от забвения последним своего патрона – Яхве, стало ведущей темой пророчеств Иеремии, навеянной гибелью северного царства – Самарии (722 г. до н.э.) под ударами Ассирии. Когда же столетие спустя Вавилонский царь Навуходоносор II установил своё господство и над Иудеей, Иеремия нашёл в том повод обличать последнюю в нечестивости и отречении от Яхве.

Он так далеко зашёл в обличении своих соотечественников, что призывал их не к сопротивлению врагу, а к покорности: «И вы не слушайте своих пророков и своих гадателей, и своих сновидцев, и своих волшебников, и своих звездочётов, которые говорят вам: «не будете служить царю Вавилонскому». Более того, устами бога он требует от сограждан сделать себе «узы и ярмо и возложить их себе на выю» в знак полного подчинения Вавилону, ибо «если какой народ… не захочет служить ему… этот народ Я накажу мечом, голодом и моровою язвою» (Иер. гл. 27: 2, 8-9). В том, конечно, был свой резон. Иеремия сознавал, что силы слишком неравны, и возбуждать народ на сопротивление захватчикам означало обрекать его на чрезмерные жертвы, а возможно и на худшее – на полное истребление. Поэтому ему оставалось одно – полагаться на Яхве, бесконечно великого и всесильного, способного найти самые хитроумные ходы, чтобы избавить народ от гибели… когда и если тот заслужит этого своим искренним раскаянием и послушанием словам божьего завета. Ведь во времена завоевания Ханаана Яхве не раз доказывал своё умение находить нетривиальные решения, чтобы отвращать беду от избранного народа, когда поражение его казалось неминуемым.

Эти и сходные идеи послужили современнику Иеремии, царю Иосии, основанием инсценировать «находку» якобы древних Моисеевых текстов, регламентировавших до мелочей все стороны индивидуального и коллективного бытия народа. Составленное вдогонку за первыми четырьмя книгами Моисея с запозданием на один-два столетия и отражавшее новые реалии Второзаконие придало легитимность строгому и безусловному единобожию. Вавилонское же «пленение» окончательно очистило культ Яхве от каких-либо намёков на конкуренцию ему со стороны других культов. Время подтвердило мудрость Иеремии и Исайи: держава сильна, когда ею правит единственный «помазанник» (фараон, царь, император, вождь, фюрер, диктатор, – одним словом, сильная личность эры социализма). На собственном плачевном опыте и примерах своих соседей они убедились, что тяжба за власть приводит к смутам и раздорам, самоубийственным для государства. Коль скоро их соплеменникам не дано было сохранить порядок на земле, а судьба не замедлила покарать их за это, следовало сохранить строжайший порядок на небесах, в качестве идеального образца и назидания. А посему – долой «лишних» богов, могущих помешать Яхве править миром и своим избранным народом по своему ничем не стесняемому произволу. Надо держаться простых истин и одного бога-покровителя.

Монотеизм не был изобретением древних евреев. Попытки установить небесное единодержавие бога Атона предпринимал ещё фараон Аменхотеп IV (Эхнатон) за 750 лет до реформы царя Иосии. Однако отчаянное сопротивление жрецов фиванского бога Амона-Ра, немало терявших на этом нововведении, свело на нет его усилия*. Ко времени правления упомянутого Навуходоносора II культ Мардука почти вытеснил культы всех прочих аккадских божеств, и только окончательная гибель Вавилона не позволила завершить дело. Но объяснение чрезмерной затянутости процесса развития монотеизма здесь также состоит в противодействии жрецов других божеств. Можно ли из сказанного сделать вывод, что Яхве удалось «обойти» Атона и Мардука благодаря отсутствию у него серьёзной конкуренции? Вероятно, да. Вышеотмеченные и многие иные, не упомянутые здесь, особенности места и времени рождения еврейской государственности и религии способствовали тому, что их верховный бог изначально пребывал как бы в вакууме, а их пантеон не развился в изощрённо сложную систему со многими внутренними связями, как это произошло в Египте и Месопотамии.

Обусловленность монотеизма религиозной незрелостью чётко просвечивается на примере ислама. В происхождении последнего, возможно, ещё больше «чудесного», чем в рождении иудаизма, – ведь он появился как бы вдруг и ниоткуда. Никакие особые обстоятельства или потрясения, значимые не только для Мухаммеда, но и для всей его общины, не возмущали покой последней. Но у Мухаммеда уже был перед глазами пример тех же иудеев и христиан. Уже ощущалась потребность в объединении всех арабских племён, в переходе от кочевничества с его коммунистическим родоплеменным идолопоклонством к осёдлости с её ясно обозначенными отношениями единого верховного лидера и паствы. И было ещё одно обстоятельство, тонко подмеченное авторами жизнеописания пророка. «Люди, откликнувшиеся на призыв Мухаммеда к единобожию, одновременно навсегда отказывались от своего права самостоятельно судить о добре и зле, они добровольно отрекались от свободы в пользу полного нравственного и духовного подчинения. Судя по всему, они отреклись от свободы с чувством огромного облегчения, потому что для них эта свобода уже давно была чистейшей фикцией».30 Примитивный социально-политический быт породил упрощённую религиозную идеологию, но именно в силу этой широкой доступности ислам до сих пор рекрутирует в свои ряды адептов самого различного интеллектуального уровня и образовательного ценза.

Таким образом, чудо иудаизма как исторически первого монотеистического учения социализма состоит вовсе не в том, что вселенский бог избрал своим глашатаем один небольшой семитический народ, заключив с ним обет взаимных симпатий, несмотря на постоянные нарушения этим последним своих обязательств перед всевышним. Чудо состоит в той страсти к жизни, которую вопреки всему выказало еврейское племя, оставшись одним «коленом» из двенадцати, и в условиях, гибельных для других племён. Но будет глубоким заблуждением считать, что в этом ему способствовал его небесный покровитель. Напротив, благодаря поразительной изобретательности и чисто «земной» жизнестойкости этого народа, Яхве остался значимым субъектом мировой культуры. Не Яхве выпестовал еврейскую нацию, а евреи «изобрели» его для своего спасения. Он никогда не был целью, как утверждают его почитатели, а всегда только духовным инструментом выживания в экстремальных условиях. Евреи нашли блистательно хитроумный ответ на вызов судьбы, придав своему Яхве атрибуты не только традиционного совершенства и всесилия, свойственные всем богам, но также и ореол освободителя нации, гибнущей от неверия в него. Психологически это был исключительно тонко выверенный ход.

В самом деле, какие факты вернее всего запечатлеваются в памяти народа, какие исторические события сильнее всего волнуют его душу? Наиболее ярким и эмоциональным эпизодом взаимоотношений Руси и Орды русскому народу до сих пор видится не разгром своих городов и тяжесть более чем двухвекового чужеземного ярма, а Куликовская битва. А ведь окончательное освобождение от ига Орды произошло целым столетием позже! Победу Дмитрия народное сознание восприняло как первую благую весть свободы, потому и сохранило её как священную. Анонимные сочинители Торы – Яхвист и Элохист, творившие в Иудее предположительно в период между царствованием Иосафата и Ахаза, очень верно угадали и учли эту особенность коллективных представлений и массовой психологии. Бог должен быть, помимо всех своих «стандартных» качеств, ещё и защитником. Тогда он войдёт в сердце каждого, и каждый будет исполнен чувства благодарности к нему. Ему надлежит быть объединительной идеей нации, следовательно, объектом, прежде всего, любви и восхищения, а уж потом – страха и преклонения. Он должен быть не только отцом своему народу, делающим доброе скорее в силу тривиальной родительской обязанности, но, что ещё замечательнее, – твердыней, охраняющей народ от козней иноплеменников. Однако до гибели Самарии в еврейской истории не имелось ничего, что могло бы восприниматься как национальная трагедия. Поэтому, коль скоро реального «обидчика» народа в достаточно отдалённом прошлом не существовало, его следовало выдумать. Этот вымышленный притеснитель обязан был быть могущественным «по определению» и, кроме того, он должен был быть относительно близким соседом Израиля. Лучшего претендента на эту роль, чем Египет, трудно было подыскать.

Валетон недоумевает, «каким образом такая необыкновенно яркая фикция могла возникнуть в такое время, когда не было никакого основания ненавидеть Египет, а скорее даже приходилось относиться к нему дружественно, как к союзнику».31 Ничего удивительного в этом нет. Именно потому, что никогда ни одно «колено» Израилево (за исключением отдельных неудачников, время от времени попадавших в рабство то к одним чужеземцам, то к другим, а то и к своим соплеменникам) не пребывало в египетском плену, предание о нём изобилует многочисленными сказочными сюжетами. В них фантастично всё – от мифов о чудесном спасении новорожденного Моисея, корни которого восходят ко времени вавилонского царя Саргона Древнего, жившего на тысячу лет раньше описываемых событий, воззвании бога к Моисею из горящего тернового куста и десяти «казнях» египетских до гибели фараонова войска в волнах поныне никому не ведомого Чёрмного моря (Исх. гл. 2-14). Вводя в Библию личность Моисея, Яхвист и Элохист приняли во внимание ещё одну важную деталь. Не только семитические боги, но и боги других народов, если они полагают себя истинно великими, редко снисходят до того, чтобы напрямую общаться со смертными. Свои повеления, адресованные народу, они доводят до его сведения чаще всего через посредников. Когда же богу есть «многое, что сказать» своей «жестоковыйной» пастве, явление его посреднику должно быть достаточно частым. (Если верить легенде, ангел Джибрил (Гавриил) наносил визиты Мухаммеду несколько тысяч раз.). К исполнению этой почётной миссии и был призван Моисей. Не исключено, правда, что за этим именем стояла реальная историческая личность, которая благодаря авторам Пятикнижия соединила в себе четыре волшебные ипостаси: посредника между богом и еврейским народом; земного авторитета – писчего скрижалей; защитника угнетённых и предводителя исхода из выдуманного египетского плена; земного символа и знамени единения нации.

Вот почему я смею утверждать, что особенность иудаизма как прародителя монотеизма трактуется иудейскими ортодоксами совершенно неверно: не Яхве выделил среди других племён и выбрал себе «по сердцу» народ-избранник, а наоборот, еврейский народ «очистил» свой пантеон в пользу одного кумира, чтобы, сплотившись вокруг него идеологически и духовно, выстоять в жестокой борьбе с превратностями судьбы. Еврейские племена эры коммунизма, эволюционируя вместе со всем восточным миром, «передовые отряды» которого первыми вышли на рубежи социалистической эры (Шумер, Египет, Вавилон, Ассирия, Персия), должны были подчиниться закономерностям этого нового менталитета. Одна из них состояла в признании единоначалия необходимым атрибутом коллективного бытия. Земной опыт введения единоначалия у евреев оказался не вполне удовлетворительным. И тогда они вынуждены были установить его на небесах, чтобы сцементировать рыхлые родоплеменные структуры в единую нацию, способную противостоять времени. Эта попытка завершилась гораздо успешнее.

 

Магия, религия и идеология

Верую, ибо абсурдно.

Тертуллиан

Современная этнография выделяет, по меньшей мере, три характерные особенности первобытного мышления, резко отличающие его от мышления современного человека. Первая особенность состоит в представлении о всеобщей одухотворённости вещественного мира и о взаимодействии явлений и объектов этого мира посредством сверхъестественных безличных и бессознательных сил. Ко второму специфическому качеству архаичного сознания относят убеждённость в способности человека манипулировать с помощью обрядов или колдовских чар этими силами к своей или чьей-либо пользе. Наконец, третье свойство первобытного мышления заключается в его полной нечувствительности к опыту. Любая неудача магического действа объясняется более успешным противодействием враждебных сил. Ясно, что в основе этих представлений лежит (что бы там ни говорил Леви-Брюль) непоколебимая вера в существование причинно-следственных связей между вещами, явлениями, событиями. Ибо вне этой веры невозможен, бессмыслен любой обряд, любой культ, любое табу и целевое действие, направленное на достижение искомой цели.

Абсолютно все религии мира, включая нравственные, также исходят из представлений о существовании трансцендентных сил, правящих как этим, вещественным, так и тем, потусторонним миром. Однако в отличие от магии религия наделяет эти силы сознательным и личностным свойством, воплощённым в воле бога. Поэтому, здесь не может быть и речи о возможности для человека манипулировать ими. Человеку в религиозной системе остаётся только одно право – умилостивлять и умиротворять волю бога (богов). Этот момент различия между религией и магией крайне важен с субъективной точки зрения верующего человека. В объективном контексте, с точки зрения эволюции интеллекта гораздо важнее другое – сходство между ними в третьем пункте – во всё той же совершеннейшей нечувствительности религиозного сознания к опыту. Это принципиальное, ключевое качество религиозного мышления, характерное для всех религиозных систем, настолько тесно сближает его с магическим мышлением, что фактически стирает какие-либо грани различия между ними.

Примеров высокомерного игнорирования религиями эмпирических знаний не счесть. Ветхий и Новый Заветы изобилуют описаниями всевозможных чудес, сверхъестественных явлений, фантастических событий. (М. Твен в «Письмах с Земли» снабдил их замечательно точными и едкими комментариями. Знакомство с ними может доставить истинное удовольствие каждому непредвзято мыслящему человеку.) Некритичность и непоследовательность религиозного мышления бросаются в глаза не менее явно, чем те же свойства первобытного мышления. Чтобы испытать смертного на твёрдость его веры в бога, Яхве остановил свой выбор на Иове, лучшем из лучших, «непорочном, справедливом, богобоязненном» (по словам самого небожителя (Иов. 1:8)), и однажды погубил разом всех его детей – семерых отроков и трёх девиц. Тем не менее, Иов не дрогнул и не отрёкся от бога. Тогда тот поразил его проказой и отнял всё нажитое немалое добро. Тут сердце страдальца не выдержало, и он принялся изливать своё горе трём пришедшим навестить его друзьям. Но, по их мнению, он зашёл слишком далеко в своём обличении несправедливостей, ниспосланных на него богом. Они сочли уместным вступиться за своего кумира, и тут дискуссия между жалобщиком и защитниками Яхве принимает характер поразительного, возможно, единственного в своём роде лицемерия и унижения здравого смысла религиозной идеологией.

Иов чувствует себя раздавленным. Все свои годы прожил он свято, не грешил похотью, самолюбием, скупостью, мстительностью, лицемерием (31: 5-40), а в результате его постигла такая незаслуженная и страшная кара от горячо любимого им божества. Уязвлённый явной несправедливостью всевышнего, Иов приходит к выводу, что бог неразборчив в вопросах добра и зла и одинаково «губит и непорочного и виновного» (9: 22). Он не может постичь, почему «беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки… проводят дни в счастии… и при этом говорят Богу: «отойди от нас; не хотим мы знать путей твоих!» (21: 7-14). Ему не понять, отчего «у сирот уводят осла, у вдовы берут в залог вола, бедных сталкивают с дороги… заставляют ходить нагими… и душа убиваемых вопиёт, и Бог не воспрещает того» (24: 3-12). Его недоумение столь искренно, скрытый в нём протест так естествен, что его оппоненты вынуждены признать, что «он был прав в глазах своих» (32: 1). Так как они, исчерпав свои аргументы, успеха не достигли, автор притчи вводит новый персонаж – Елиуя. Этот молодой демагог нашёл, «что ещё сказать за Бога» (36: 2). Разразившись льстивой, пустопорожней и длиннейшей тирадой (главы 32-37), он дал понять, что «Бог выше человека… и он не даёт отчёта ни в каких делах Своих» (33: 12, 13). Иначе говоря, по Елиуйю, бог имеет право на любой произвол в отношении к человеку. Произвол тем более оскорбительный, что, несмотря на вопиющую несправедливость бога, человек обязан по-прежнему повиноваться и почитать своего небесного господина. Самое поразительное во всей этой истории состоит в том, что всевышний, оказывается, внимательно наблюдал за ходом дискуссии и даже сам принял в ней участие.

Однако дал ли Яхве Иову прямой и честный ответ, для чего ему, всесильному и всезнающему, понадобилось ставить такой немыслимо жестокий, дикий эксперимент над своим верным рабом и над его невинными детьми? Увы, небожитель не дал пояснений, которых от него ждали. Вместо того он принялся многословно восхвалять свою мощь и свои заслуги, экзаменовать Иова не относящимися к делу вопросами о «путях диких коз, диких ослов, онагров» и тому подобной чепухой. Одним словом, он беззастенчиво воспользовался правом сильного, у которого «всегда бессильный виноват». Тем самым он косвенно признал, что свою «любознательность» не мог удовлетворить иначе, чем массовым убийством чад Иова. Если бы иск последнего разбирался беспристрастным земным судом присяжных, всевышний без колебаний был бы признан виновным в тяжком уголовном преступлении.

Пример с Иовом предельно отчётливо иллюстрирует крайне противоречивый характер отношений коллективного и индивидуального сознания. Индивидуальный опыт и разум подсказывают человеку одно, а групповые представления – нечто прямо противоположное. Коммуно-социалистический индивид вынужден принимать как раз это, абсурдное, исключающее здравый смысл положение, ибо таков закон коммунального бытия. Автор притчи по «долгу службы» завершает повествование в духе happy end: бог не только возвращает Иову здоровье и богатство, но и ровно то число детей, которое прежде у него отнял. Тем не менее, судя по той скороговорке, с которой описываются благодеяния, воздаваемые Иову, автор осознаёт искусственность и даже фальшивость разрешения конфликта. Справедливость, возможно, отчасти восстановлена по отношению к самому Иову, но она ни в коей мере не коснулась ни его убитых детей, ни реальной жизни. Разрешение противоречия или то, что понимают под справедливостью, обходит стороной неисчислимые жертвы божьего произвола и бездушия, рассеянные по всему свету. Поэтому автор притчи не может не понимать, что приводимые им доказательства величия и мудрости бога совершенно не убедительны и не выдерживают серьёзной критики. Более того, он показывает бога вовсе не всемогущим: ведь тот так же не смог вернуть к жизни настоящих детей Иова, как не под силу это простому смертному. Следовательно, по Библии, смерть оказывается сильнее бога. Тем не менее, автор притчи ничего изменить не в состоянии, и соединить понятие справедливости с понятием бога ему не дано.