Гуманизм и его субъективная интерпретация

№ 1. Гуманизм с точки зрения философии. В наши дни инициативу в изучении и распространении представлений о гуманизме крепко держат в своих руках философы. Охотно разглагольствуя о христианских корнях европейской культуры, религиозно ориентированная интеллигенция Запада и сегодня признает неуместным ворошить в пепле своего прошлого память о крестовых походах, о тотальном терроре, развязанном инквизицией (этой ЧК и гестапо Средневековья), об ужасах гражданских войн, которые провоцировало христианство во славу Христа. Современный христианин отказывается замечать и факт кровного родства душ между своим средневековым предком – невежественным, воинственным и фанатично преданным слугой Христа и современным исступленным до слепоты рабом Аллаха – исламским фундаменталистом. Он, клеймящий исламский экстремизм и терроризм, ни за что не согласится признать, что ислам сегодня – это христианство вчера.

Античный гуманизм – явление сугубо светское. Вот почему современный христианский философ предпочитает не признавать приоритет и ведущую роль гуманизма во всех тех областях деятельности, где человек добился впечатляющих успехов вопреки христианству. И здесь нельзя не вспомнить слова Ницше, обвинявшего немецких философов (составляющих заметное большинство в европейской философии) в том, что именно они «лишили Европу последнего великого урожая культуры – урожая Ренессанса», поскольку последний был «переоценкой христианских ценностей»[221]. Чего немецкая философия, испорченная «богословской кровью», никак не могла допустить. Утверждая, что «протестантский пастор – прадед немецкой философии, сам протестантизм – ее peccatum originale (первородный грех)»[222], Ницше, похоже, предвидел, что немецкая философия еще долго будет оставаться пленницей христианства. И вне зависимости от того, желает она того признавать или нет, история Европы Нового времени есть, фактически, история преодоления восточных политических, экономических, социальных и духовных традиций, которые христианство навязало ей после падения Рима. Вот почему христианские философы предпочитают замалчивать или умалять заслуги гуманизма в том, что он, только он один помог Европе сбросить с себя путы Востока и стать Западом, воскрешая и развивая наследие античного гуманизма. Как это делается, легко проследить на примере К. Ясперса, причисляющего себя к когорте философов-гуманистов, но, вместе с тем, доказывающего, будто бы не гуманизм, а христианство всячески содействовало развитию рационального мышления.Так, комментируя утверждение Ф. Ницше о том, что религия, «которая подобно христианству ни в одной своей точке не соприкасается с действительностью, должна быть смертельным врагом знания»25, он возражает ему следующим образом.

«Между греческой наукой и наукой современного Запада существует не просто различие, а прямо-таки бездонная пропасть… Отличительная особенность христианского мира – та исторически сложившаяся в нем, и только в нем одном (здесь и далее курсив мой – Г.Г.), всеохватность жажды знания, непреклонная настойчивость в поисках истины, которая воплотилась в нашей науке. То, что такая наука … возникла только на Западе и только на христианской почве, есть бесспорный факт… А ведь и греки имели все предпосылки для такой науки. Ибо им знакомо ясное развитие методов, а их конкретные знания в области астрономии, медицины, географии, физики зоологии, ботаники превосходят все, что знали люди тогдашнего мира, хоть по сравнению с достижениями современной науки все это, за исключением, пожалуй, математики выглядит жалким лепетом. Но грек не знает принципиально надежной методики эмпирического исследования, которое распространялось бы на все познаваемое без исключения…

Грек не знает бесконечно движущейся вперед универсальной науки, в которой все соотнесено и взаимосвязано… Ему неведома страстная воля к истине, взрывающая все на своем пути… То, что греки, создатели науки как таковой, так и не создали позитивно универсальной науки, может объясняться только отсутствием у них духовных мотивов и моральных импульсов к этому; они появились впервые у христианского человека, что и позволило ему создать такую могучую науку… Для грека предмет познания – космос, то есть Совершенное и Упорядоченное; грек познает разумное и закономерное, все прочее для него … непознаваемо и недостойно познания. Но если мир есть творение Божие, тогда все, что есть, достойно познания как Божье творение… Любое явление и всякая малейшая его особенность стоят того, чтобы с любовью погрузиться в их изучение; на свете нет ничего, чего не надо знать и исследовать. По словам Лютера, Бог - творец присутствует даже в блошиной кишке. Современные философы говорят о науке так, словно знакомы с ней накоротке, и превращают ее в исторически преходящее мировоззренческое заблуждение. Даже философы такого масштаба, как Гегель, ничего не знают об этой науке» 26.

Да простит мне читатель, что я посчитал необходимым привести столь пространную выдержку из творения Ясперса, чтобы каждый мог сам решить, чего больше в его суждениях: преднамеренной фальсификации, вопиющего невежества в области истории и элементарной логики, или же абсолютной безответственности и легкомыслия. Коль скоро крайне уничижительные оценки греческой мысли вообще и натурфилософии, в частности, даются одним из авторитетнейших философов XX века, буду вынужден подвергнуть их обстоятельному разбору. Я последовательно прокомментирую места, выделенные в цитате курсивом.

1. Всякое научное исследование ведется в рамках того или иного теоретического или экспериментального метода. Без метода нет науки, и наоборот, – науки без метода. Если у греков были методы, значит, уже была и наука. Как раз наличие методов и отличает греческую науку от той суммы разрозненных знаний в тех или иных областях математики, медицины и астрономии, которые имелись у древних египтян, вавилонян, индийцев и китайцев. Кроме того, остается загадкой, что же понимает Ясперс под «ясным (!) развитием методов».

2. Жалким лепетом выглядят потуги тех, кто пытается сравнивать уровень науки крохотной нации, творившей в то время, когда образ жизни предков высокомерного Ясперса мало, чем отличался от животного. (Население всей античной Греции легко разместилось бы в одном современном Берлине). Если следовать философу, жалким лепетом полагалось бы считать и Коперникову систему мира, и Ньютонову теорию тяготения и космогоническую гипотезу Канта-Лапласа, и теорию Дарвина в своих первоначальных видах. Вместе с тем, было бы стыдно не знать, что почти вся научная терминология современности восходит к греческим корням: от астрономии (astronomia), истории (historia) и математики (mathematike) до психологии (от psyche), физики (от phуsis) и экономики (от oikonomia).

3. «Принципиально (!) надежная методика» – еще один перл невежественного человека, плохо представляющего себе, что есть научная методология. По мнению Ясперса, некая «универсальная наука, в которой все соотнесено и взаимосвязано», существует не в его голове, а в реальности. На самом же деле, по утверждению таких специалистов как С. Хокинг и Р. Фейнман, даже физика представляет собой набор слабо связанных между собой разделов. Смею заверить, что современные механик, радиофизик и термодинамик, обсуждая свои профессиональные проблемы, также мало понимают друг друга, как если бы один говорил на арабском, другой – на японском, а третий – на албанском языках.

4. По Ясперсу, древнему греку неведома страстная воля к истине, а средневековому европейцу она ведома. Тогда как понимать тот факт, что Коперник до конца своих дней не решался опубликовать свой труд, который, по настоянию его учеников, в конце концов, увидел свет в год его смерти? Как понимать тот факт, что к написанию своей книги по космогонии Кант приступил, как он сам пишет в предисловии к ней, «лишь убедившись, что она не противоречит требованиям религии»?27 С другой стороны, безусловно, только «страстная воля к истине» заставляла Дж.Бруно и М.Сервета, кончивших свои дни на кострах инквизиции, пренебрегать угрозами католической и кальвинистской церкви. Та же воля к истине заставила Р.Декарта покинуть протестантскую Голландию, ибо с его взглядами не соглашались местные теологи. Так, благодаря, или вопреки христианству развивалась наука в Европе?

5. Обвинять Фалеса и Зенона, Архимеда и Евклида, Гиппократа и Геродота, Демокрита и Аристотеля в «отсутствии у них духовных мотивов и моральных импульсов» чудовищно и противоестественно для философа любого ранга. «Грек познает разумное и закономерное, все прочее для него непознаваемо и недостойно внимания» – заявляет Ясперс. Понимает ли он сам, что говорит? Сомнительно. Поскольку цель любого научного исследования состоит именно в том, чтобы познавать все закономерное, что есть и происходит в природе, обществе и в самом человеке. Если же Ясперс имеет в виду ставить грекам на вид за их отказ «изучать» чудеса и сверхъестественные явления, то это свидетельствует, с одной стороны, об их трезвомыслии, с другой – о его собственном недомыслии.

6. Уж коли философ вознамерился ссылаться на Лютера как на поборника науки, то отчего же он умалчивает, в частности, об известном отношении Лютера к Копернику, выразившемуся во фразе: «Этот глупец хочет перевернуть все искусство астрономии, но Святое Писание говорит о том, что Бог приказал остановиться Солнцу, а не Земле»? Или может быть, Ясперс не ведает о мнении Лютера о мухах, которые, мол, созданы «дьяволом, чтобы они отвлекали его, когда он пишет хорошие книги»?28

7. Когда Ясперс «изобличает» близких ему по времени философов, включая Гегеля, в том, что они, дескать, ничего не знают о науке, невольно начинаешь думать, что причиной его разрыва с психологией и ухода в философию явились его несостоятельность как ученого и неистребимая тяга к безграмотному и безответственному пустословию. (Р.Фейнман как-то заметил: «Эти философы всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости наших проблем».29 Я не удивился бы, если бы это свое суждение Фейнман вывел из общения с философами, подобными Ясперсу).

На такого рода «аргументах», как правило, строится защита тезиса о позитивной роли христианства в развитии рационального мышления, философии и науки также и другими «адвокатами» религии. История же свидетельствует о прямо противоположном. А именно, о том, что церковь всеми силами и доступными ей средствами (вплоть до преступных) препятствовала прогрессу рационального мышления. Ясперс или так наивен, что не ведает, или сознательно игнорирует тот факт, что церковь была вынуждена скрепя сердцем (точнее – зубами) соглашаться с существованием людей со складом ума, подобным Копернику, Галилею и Бруно. Таким образом, всех своих великих побед над бессилием и невежеством человечества современная наука достигла не благодаря, а вопреки титаническим усилиям церкви. А лоном, в котором родилось логически непротиворечивое, строго научное (критическое) мышление, явилась ранняя античная натурфилософия.

Право, неловко ломиться в открытую дверь, но что делать – я вынужден напомнить единомышленникам Ясперса банальную истину того, что язык философии и науки составляет логика. А нет языка, нет и самого предмета – как философии, так и науки, не так ли? Но полагаю, никто, даже сам Ясперс не решится подвергнуть сомнению тот неоспоримый факт, что вся современная логика вышла из Аристотелевых «Первой и Второй аналитик» и остальных логических трактатов античного философа. (Равно как и психология как наука берет начало с Аристотелева же трактата «О душе», о чем Ясперсу, психологу по образованию, полагалось бы знать сию прописную истину). Математик (один из создателей дифференциального исчисления), физик и философ Г. Лейбниц, касаясь вопроса о влиянии Аристотелевой логики (силлогистики) на развитие науки, отмечал: «Я думаю, что изобретение силлогистической формы есть одно из прекраснейших и даже важнейших открытий человеческого духа. Это своего рода универсальная математика, все значение которой еще не понято. Можно сказать, что в ней содержится искусство непогрешимости, если уметь правильно пользоваться ею».30 Один из крупнейших математиков нашего времени Н. Бурбаки (коллективный автор) утверждает, что великая заслуга Аристотеля состоит не столько в том, что «ему впервые удалось систематизировать и кодифицировать приемы рассуждения, которые у его предшественников оставались неясными и не сформулированными»,31 а в том, что впервые он сделал эти приемы предметом научных изысканий.

Но бог с ним, с христианским философом. Гораздо печальнее, что мнение о гуманизме, как о сфере лишь мировоззрения и этики разделяют философы, не замеченные в пристрастии к христианству: Сартр и Камю, Дьюи и Сантаяна, Карнап и Поппер. Даже П. Куртц – наибольший авторитет в области светского гуманизма не отдает себе отчет в подлинной природе гуманизма, разделяя вполне традиционный, узкий взгляд на явление, не имеющее себе равных по мощи и влиянию на развитие интеллектуальной и материальной культуры, на прогресс в общественной и индивидуальной жизни миллионов людей.

 

№ 2. Гуманизм с точки зрения истории. Я, пожалуй, подвергнусь осуждению многих известных и симпатичных мне людей, если замечу, что истории как полноценной научной дисциплины еще не существует. Ее развитие остановилось на стадии расширения и хронологического упорядочивания базы данных, т.е. фактов и событий прошлого (стадии работы с источниками). Переход к их систематизации, осмыслению и формированию обобщающих теорий или моделей, в ней еще, фактически, не начался. Как бы желая особо подчеркнуть эту специфику своей науки, профессиональные историки именуют себя историографами (в противовес дилетантам – историософам), а свой предмет – историографией. Но с тем же успехом, последнюю можно именовать фактографией или, в лучшем случае, морфологией прошлого человеческого общества.

Эта свойственная ей неторопливость, вообще говоря, легко объяснима, поскольку: а) в этом пршлом остается еще много «белых пятен», создающих подчас непреодолимые препятствия для реконструкции адекватной модели этого прошлого; б) пространственно-временные факторы и закономерности, определяющие ход истории, столь многообразны и порой противоречивы, что конечный итог их взаимодействий приводит в одном частном случае к одному результату, в другом – к другому, в третьем – к третьему. Поэтому их выявление и отождествление сопряжено с трудностями, которые значительно превышают трудности изучения неорганического и животного мира; в) толкование некоторых событий прошлого слишком часто находится в прямой зависимости от политических спекуляций и пристрастий текущего момента и среды, в которой работает историк. В подобных случаях возникает необходимость защищать историю от искушения сделать ее жертвой всевозможных манипуляций и даже фальсификаций.

Поскольку процесс развития таких компонентов гуманизма, как его мировоззрение, частная собственность, демократия, рыночная экономика и права человека, растянулся на целых полтора тысячелетия, то их взаимная обусловленность оказалась для современных историков как бы «за кадром». Другие, внешне более яркие события, такие как, например, крушение Римской империи, «Великое переселение народов», или рождение феодализма, затмили истинных, но более скромных героев того времени. Отсюда понятно, почему гуманизму невозможно рассчитывать на реабилитацию со стороны историографов. Чтобы охватить единым взглядом его род деятельности и его масштабы, необходимо взяться за анализ динамики, взаимных связей и первопричин всех сторон индивидуального и общественного бытия людей, фактически – за теоретическое моделирование всемирно-исторического процесса. Это входит в противоречие с соответствующим негласным запретом, принятым в корпорации историографов. Они остаются на позициях эмпирического описания фактов прошлого, без попыток проникновения в их сущность, взаимные связи и движущие силы. К сожалению, среди них не нашлось ни одного настолько авторитетного и дальновидного, кто мог бы позволить себе пренебречь «условностями». За исключением А.Тойнби[223], но провал его попытки, вероятно, лишь укрепил его коллег во мнении о необходимости придерживаться принятого ими вето.

 

8.5.3. К определению гуманизма. Около 30 лет тому назад П. Куртц, задавшись вопросом,что такое гуманизм, обратился с предложением к самым известным гуманистам – современникам дать свои определения этого явления. Как и следовало ожидать, он получил их столько, скольким послал просьбу. Тем не менее, все они представляли собой различные варианты одной и той же... религии. Смею утверждать, что ограниченное представление о гуманизме как об особом роде мировоззрения есть сведение его к религии. Эволюционно наиболее «продвинутой», человечной и нравственной, но, тем не менее, религии. Чем-то напоминающей утонченно рафинированный буддизм.

Ибо этот сугубомировоззренческий гуманизм, во-первых, рассматривает человека как некую обобщенную, среднестатистическую модель, не принимая во внимание огромное разнообразие психо-поведенческих типов и интеллектуальных способностей индивидов. Тогда как, в действительности, среди них есть свои Робинзоны и свои Пятницы, плохо понимающие, а часто и не желающие слышать друг друга в силу их природной данности. Золотое правило не считается с тем, что Робинзон «по определению» не может признавать себя равным Пятнице и поступать сообразно. Этого не позволяет генетика. Но точно также и Пятница осознает психо-ментальное различие между собой и Робинзоном. Опять-таки с соответствующими выводами для себя.

Во-вторых, искусственно помещая обоих на необитаемый остров и принуждая их общаться между собой согласно правилу «ты мне, я тебе», иллюзорныйгуманизм грешит идеализмом, отрывая их от мира жестких реалий. Между тем, как им правят категорические императивы экономических, политических и социальных отношений. И в нем задействовано множество сложнейших взаимных прямых и обратных связей между индивидами, обществами, цивилизациями. Призыв: «Давайте каждый из нас станет хорошим, и тогда все у нас пойдет хорошо» - та же утопия на новый лад. Ни Робинзон, ни Пятница не способны добровольно менять свою природу: психику, свои задатки, склонности и приоритеты. Поэтому, чтобы все вели себя «хорошо», необходимы внешние условия, принуждающие их вести себя соответственно. Именно: демократия в политике, экономике, юриспруденции, социальных институтах.

В-третьих, абстрактный гуманизм антиисторичен, поскольку исключает из рассмотрения фактор эволюционной изменчивости, как самого человека, так и его представлений о мире и моральных ценностях. А поскольку его не интересуют причины, по которым разошлись пути Робинзона и Пятницы, ему не дано найти действенные ключи к образованию между ними подлинного взаимопонимания и эффективного сотрудничества. В процессе расширения сферы влияния практического гуманизма, европеец изменился неузнаваемо: античный грек, германский варвар, средневековый итальянец и гражданин современной объединенной Европы – суть психически и ментально радикально различающиеся между собой «типажи». Как будет эволюционировать в дальнейшем тот же европеец, а с ним азиат, американец или африканец, вместе с их идеалами и устремлениями, не ведомо никому.

Исходя из вышеизложенного анализа, есть все основания утверждать, что реальный гуманизм представляет собой не только морализаторство прекраснодушных одиночек, но образ жизни многих свободных, деятельных и ответственных людей. Отсюда широкое его определение, согласно которому гуманизм есть единство теории и практики уважительного, равноправного и рационального отношения между: индивидами; личностью, обществом и государством; цивилизациями.

1. Уважительность предполагает взаимное признание достоинства, чести и совести основой всех межличностных и международных отношений. Убеждение в том, что нации и государства обязаны руководствоваться теми же правилами гуманизма, которые соблюдаются между цивилизованными индивидами, и относиться друг к другу как члены единого сообщества, в котором строить свое благополучие за счет другого не столько безнравственно, сколько преступно.

2. Равноправие означает равенство политических и экономических, социальных, гражданских и культурных прав всех людей независимо от их гендерных, расовых, национальных и сословных (классовых) различий, мировоззренческих убеждений и рода деятельности.

3. Рациональность есть отрицание существования надприродных сил (мистических сущностей) и видение человека творением естественной эволюции природы.

Творческая мощь реального гуманизма проявляет себя независимо от того, осознает общество или нет, чему оно обязано своим нравственным, духовным, интеллектуальным и материальным прогрессом. Разрыв гармонии слова и дела, мысли и действия, происшедший два века назад, не привел к катастрофическим последствиям для Запада, у которого уже успела сложиться устойчивая традиция практического гуманизма, далеко опередившая теорию взаимодействия его составляющих. Запад бессознательно следует рецептам гуманизма подобно Журдену – незабвенному герою мольеровской пьесы, который, к своему удивлению, сам того не ведая, всю жизнь изъяснялся прозой. Локомотив гуманизма вовлекает в свое движение и придает ускорение уже не только Западу, но всему мировому сообществу. У последнего, судя по всему, нет альтернативы – остановка равнозначна гибели.