Генезис европейского капитализма

Призрак капитализма, которым нас десятилетиями пугали большевики, нынче материализовался и вошел в дом каждого россиянина. Коль скоро ничто не предвещает скорого расставания с этим званным или незваным «гостем», полезно и даже необходимо познакомиться с ним поближе. Не обо всем, но о многом говорит в таких случаях родословная и происхождение интересующего нас предмета, суждение о нем третьих лиц. Совершенно неудовлетворенный откровенно тенденциозной марксистской характеристикой капитализма, я надеялся ознакомиться с более взвешенной и аргументированной его оценкой независимыми экспертами. Мне показалось целесообразным обратиться к труду одного из самых известных историков современности Ф. Броделя,[144] так как уже сам заголовок его фундаментального, поистине циклопического труда обещал многое. Я рассчитывал получить у него ответы на следующие вопросы:

- Что такое рынок, экономика, капитализм?

- Чем отличается рыночная экономика от нерыночной?

- Какую роль в становлении и развитии экономики играет человек – его коллективное и индивидуальное сознание?

- Существуют или нет объективные закономерности, влияющие на рынок, или это необузданная и непредсказуемая стихия?

- Откликается ли рынок на нужды человека или же он действует сам по себе, подчиняя себе волю и формируя потребности людей (иными словами: что первично - человек или экономика)?

- Правомерно ли говорить о нравственности или безнравственности применительно к капитализму?

- Случайно или вполне закономерно возник капитализм?

- Почему он возник на Западе, а не на Востоке?

Увы, мои ожидания не оправдались. Броделя интересовали совсем другие проблемы. Тем не менее, ознакомление с его представлениями оказалось не только небесполезным, но и весьма интригующим. Прежде всего, вызвал удивление смысл, который он вкладывает в понятия «материальная цивилизация», «экономика», «капитализм». Под материальной жизнью он, по-видимому, понимает натуральное хозяйство, которое как «продолжение древнего общества, древней цивилизации» в средневековой Европе все еще давало до 30-40% национального продукта. Над нею, по мнению Броделя, с течением времени образуется вторая ступень пирамиды – экономика. «На первый взгляд экономика – это две огромные зоны: производство и потребление... Но между этими двумя мирами втискивается третий... – обмен, или, если угодно, рыночная экономика... Маркс ее обозначает как сферу обращения» (т.2, с.9). В 3-м томе (с.91) Бродель вновь возвращается к термину «материальная жизнь», характеризуя ее как «домашняя экономика», в противоположность «рыночной экономике».

Подобного рода дефиниции повергают в недоумение. В самом деле, Бродель опубликовал свой труд в 1979 г. Следовательно, он не мог не знать, что народное хозяйство СССР не только называлось, но и являлось фактически не рыночным, а административным, плановым, авторитарным. Означает ли это, что оно было натуральным? Конечно же, нет! Более того, было ли оно экономикой? Опять-таки, нет! Экономика по определению (от греч. oikos – дом, хозяйство и nomia – управление) – это рационально, осмысленно, экономно ведущееся хозяйство. Ни азиатский – традиционно аграрный (по Марксу), ни советский – новоизобретенный индустриальный (по Ленину) способы производства не затрудняли себя проблемой рентабельности или выгодности. (Брежнев только на 60 году советской власти открыл для себя прописную истину того, что «экономика должна быть экономной».) Советские экономисты, разумеется, кое-что подсчитывали, выводили ласкающие взор формулы, строили прогнозы, занимались статистическими выкладками, но сколько ни бились, не смогли преодолеть фатальную склонность планового хозяйства СССР к затратности, к неэкономности. Именно это ключевое свойство нерыночного хозяйства дает основание объединить аграрный азиатский и индустриальный советский способы производства (см. раздел 1.3). Экономика представляет собой хозяйство, производство и потребление, которые регулируются рыночными спросом и предложением. Следовательно, она не может быть нерыночной (как осетрина, которая, как известно, не бывает «второй» свежести).

С другой стороны, Бродель не видит разницы между простым натуральным обменом и рынком, при котором обмен совершается при посредстве денег. Кроме того, следует принимать во внимание, что участие денег составляет необходимое, но не достаточное условие существования рынка. Другая ключевая функция рынка состоит в его ощутимом влиянии на спрос и предложение. Вне спроса и предложения рынок не реален, а виртуален. В замкнутых автономных хозяйственных субъектах (автаркиях) древнего Востока 99% спроса удовлетворялось за счет внутреннего производства. Поэтому рынок там имел подсобное, второстепенное или даже третьестепенное значение, подобно колхозному рынку в СССР. Истинный же рынок или то, что подразумевается под маркетом, сложился только в эпоху античности. Можно ли, принимая во внимание это пояснение, безоглядно доверять Броделю? Очевидно – нет. Сомнение усиливается, когда мы переходим к определению им капитализма.

Последний, с точки зрения историка, есть третья ступень пирамиды, надстройка над (!) рыночной экономикой, отрицающая рынок как таковой. Это область противорынка – «царство изворотливости и права сильного... Именно там и располагается зона капитализма... как вчера, так и сегодня, как до промышленной революции, так и после нее» (т.2, с.220). И далее следует интереснейший пассаж, который следует воспроизвести: «Для Маркса капиталистическая система, когда она приходит на смену системе феодальной, была «цивилизаторской» в том смысле, что она порождает прогресс производительных сил... Для Ленина... капитализм, став на рубеже XX в. «империализмом», изменил свой смысл «лишь на определенной, очень высокой ступени своего развития, когда некоторые основные свойства капитализма стали превращаться в свою противоположность... [когда произошла] смена капиталистической свободной конкуренции капиталистическими монополиями. Свободная конкуренция есть основное свойство капитализма и товарного производства вообще». Бесполезно говорить, что я не согласен с ним в этом пункте. Но, добавляет Ленин, «монополии, вырастая из свободной конкуренции, не устраняют ее, а существуют над ней и рядом с ней». И тут я с ним совершенно согласен», – заключает Бродель (т.2, с.587).

Признаюсь, последняя фраза поставила меня в совершеннейший тупик. Мысль Ленина, обычно путано выраженная, здесь сформулирована предельно прозрачно: эволюция капитализма приводит к тому, что в нем в определенный момент наряду с конкуренцией возникает монополия. Бродель как будто бы не согласен ни с ним, ни с Марксом в том, что капитализм когда-либо поощрял конкуренцию. Но тогда как он мог согласиться с «добавкой» Ленина, продолжавшей развивать ту же «ложную» исходную идею? Тут, похоже, логики не больше, чем в его сентенции: «Ислам даже еще до того, как он появился, был (!) торговой цивилизацией» (т.2, с.567). Еще не появился, но уже был – занятно. М. Вебер в 1904 г. объяснял рождение капитализма особенностями европейского духа. В. Зомбарт (1912 г.) ссылался на присущий европейцам рационализм мышления. Ни та, ни другая интерпретация не удовлетворяют Броделя. Он предлагает иной, более «материалистический» подход, подчеркивая, что для Вебера и Зомбарта «любое объяснение капитализма сводилось к некоему структурному и бесспорному превосходству западного «духа». В то время как превосходство это... порождено было случайностями, насилием истории, неверной сдачей карт в мировой игре», (т.2, с.590). Однако самое поразительное открывается читателю далее. В 3-м томе своего труда Бродель, отвергая претензии европейцев на особость их духа, утверждает, что именно Европа послужила «чудовищным орудием мировой истории» (т.3, с.88). Иначе говоря, случайное насилие привело к появлению в ней капитализма, из-за чего она превратилась в источник мирового зла. Мысль оригинальная и, безусловно, фантастическая.

Ход истории, в самом деле, и прихотлив, и подчас загадочен. К тому же она действительно умело использует механизм случайности для достижения целей прогресса. Но в гипотезе, что она «неверно сдает карты», или «не ведает, что творит» – все же больше мистики, чем материализма. Кстати говоря, в пользу веберо-зомбартовской концепции свидетельствует факт, приводимый самим Броделем. Обсуждая условия возникновения капитализма, он ссылается на наблюдение французского консула в Сардинии в 1816 г. Последний сетовал на необычайный консерватизм местных «диких» крестьян, «которые стерегут свои стада или пашут свои поля с кинжалом на боку и с ружьем на плече... В этот архаичный мир ничто не проникало с легкостью, даже культура картофеля... Опыты с картофелем были освистаны и сделались посмешищем; попытки разведения сахарного тростника... оказались предметом зависти, и невежество или злоба покарали их как преступление: работники, доставленные [на остров] с большими затратами, были убиты один за другим» (т.2, с.245).

Подводя итоги рассмотрению обстоятельств возникновения капитализма, Бродель, с одной стороны, ограничивается на редкость малозначащими фразами, с другой – делает удивительные заключения: «Процесс капиталистического развития... мог протекать лишь на основе определенных экономических и социальных реальностей, которые открыли или, по крайней мере, облегчили ему путь». И продолжает: «Первое очевидное условие: жизнеспособная и прогрессирующая рыночная экономика. Этому должен способствовать ряд факторов – географических, демографических, сельскохозяйственных, промышленных, торговых. Ясно, что такое развитие происходило в масштабах всего мира... в Индии, Китае, Японии, до определенной степени – в Африке и уже везде в Америке...». Разумеется, вовсе не обязательно любить Европу, но уважать факты следует при всех обстоятельствах. За многие тысячелетия существования цивилизации в Индии, Китае и Африке капитализм там самостоятельно не пустил корней и не привился. Японский капитализм возник под сильнейшим влиянием Запада. Не вполне ясно, что Бродель имеет в виду, упоминая об Америке. Если он подразумевает под ней доколумбову Америку, то опять-таки он заблуждается жесточайшим образом.

Развивая свое видение причин рождения капитализма, Бродель пишет: «Нужно было, чтобы наследства передавались, чтобы наследуемые имущества увеличивались, чтобы свободно заключались выгодные союзы, чтобы общество разделилось на группы, из которых какие-то будут господствующими... чтобы оно было ступенчатым». За столетие с лишком, пролегшее между Броделем и глубоко почитаемым им Марксом, про капитализм, я полагаю, можно было узнать много нового по сравнению с тем, что открылось идеологу мирового пролетариата. Тем не менее, историк не только ничего не прибавил к учению пророка, но даже обеднил его понимание механизмов образования капитала и формирования капитализма. Кстати говоря, когда Бродель включает в реестр необходимых условий возникновения капитализма возможность «свободного заключения выгодных союзов», он не учитывает того, что подобной свободы не было нигде на Востоке вплоть до XX столетия. Последний фактор, способствовавший появлению капитализма, состоял, по Броделю, в «своеобразной деятельности мирового рынка, как бы освобождающей от пут», а также в «международном разделении труда». Увы, и в этом откровении человек, мало-мальски знакомый с современной историей, не откроет для себя ничего оригинального. Поэтому не остается ничего иного, как самостоятельно искать ответы на вопросы, связанные с судьбой капитализма.

Но искать их мы будем не на пути «материалистического понимания истории». Как показывает опыт, этот путь роковым образом вынуждает исследователя совершать одну и ту же методологическую ошибку – оставлять вне поля зрения важнейший субъект истории – человека. Понять материалистов можно. Ибо, провозгласив – «человек», мы должны дать пояснение, какое содержание вкладываем в это понятие. Уже одно это связано с большими трудностями, даже если рассматривать человека как некий собирательный образ, как представителя массы, толпы, той или иной социальной среды, культурной традиции и т. д. К тому же, существует и такая точка зрения, что «реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была бы быть история всех людей, а значит – история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем другой. Ясно, что такая реальная история не может быть написана».[145]

Так что же связывать с понятием человека? Я полагаю – его сознание, разум. Ибо оно, в первую очередь, определяет его бытие. Первый «этаж» бытия (физиологические основания или основные потребности) обезьяны и человека в своих существенных чертах совершенно одинаков. Он один и тот же у всех людей, живших тысячелетия назад и ныне здравствующих. Различия проступают лишь на верхних «этажах» существования и притом настолько, насколько разнится их сознание – обезьяны и человека, тех или иных групп людей. Оно, и, прежде всего оно, делает нас всех похожими и непохожими друг на друга. И тогда, признав приоритет сознания над бытием, всемирную историю можно толковать как эволюцию наших индивидуальных и коллективных представлений в их взаимных противоречиях и разрешениях противоречий, конфликтах и разрешениях конфликтов. Эволюцию, которая порождает живопись Альтамиры и египетские пирамиды, производящее хозяйство и инквизицию, атомную бомбу и генную инженерию. При таком подходе мы должны будем признать справедливость мнения Вебера и Зомбарта о роли «духа» в возникновении капитализма. Правда, сугубый материалист Бродель требовал у них объяснений – откуда взялся этот самый дух?! Поскольку его оппоненты давно пребывают в мире ином, попытаемся взяться за решение этой задачи.

Выше нами воспроизводился «портрет» тацитовского германца, предка Канта и Гегеля. С точки зрения его современного потомка он вполне заслуживал определения дикаря. Я бы добавил – стадного дикаря, поскольку человек – общественное или стадное существо. Соответственно, оба раздела его сознания и его поведение регулировались уровнем социальности, свойственной его среде. В свою очередь последний (как тогда, так и сегодня) зависит от численности той устойчивой группы, в которой пребывает индивид большую часть времени. Чем меньше ее численность, тем значимей роль каждого отдельного индивида, и, наоборот, с ростом ее численности ценность индивида падает. Эта обратная зависимость имеет универсальный характер и, за редкими исключениями (аномалиями), относится к обществам любого типа. Председатель Мао публично заявлял, что готов пожертвовать жизнями 50 миллионов китайцев во имя светлого будущего. У горцев Кавказа судьба чуть ли не каждого жителя аула волнует весь аул – срабатывает инстинкт культурного самосохранения. При крайне низкой плотности населения Европы в начале новой эры, германцы, численность которых составляла от 0,5 до 3 млн. человек, могли себе позволить роскошь жить в праздности, пьянствовать, либо предаваться охоте, войнам и грабежам, не уделяя должного внимания пашне или домашнему скоту. Угроза голода еще не была реальностью. Поэтому ничто не препятствовало им вкушать прелести «демократии», выбирать вождей и конунгов (царей) по настроению. Предъявлять обвинение и требовать осуждения любого, кто, по их мнению, того заслуживал. Все важные для племени дела решать сообща, селиться, где душа пожелает, и не в городах, а каждый сам по себе, чтить многих богов и заниматься ворожбой.

Но время идет. Численность и воинственность германцев возрастают. Некоторые племена достигают размеров, при которых им становится тесно на их прежних землях. Готы, лангобарды, вандалы, бургунды, франки приходят в движение и... сталкиваются с римским миром. Но, сокрушив его, дикие победители, как и следовало, ожидать, перенимают у цивилизованных побежденных некоторые доступные их уровню развития представления и идеи. Так, очень ко двору приходится идея государственности, поскольку образовывавшиеся крупные союзы племен требовали осуществления более четкой, чем прежде структуры властной вертикали. Притом войны рождают не только героев, но и неудачников. А это приводит к социальному расслоению прежде однородного общества. Оно одних возносит вверх, других опускает. Ускоряет этот процесс и принятие христианства, несущего с собой опыт формирования иерархии духовной власти. В прежде рыхлом и аморфном человеческом стаде появляется ядро – центр конденсации государственных институтов, и обслуживающая их периферия. Коллективное сознание вынуждено смиряться с новыми реалиями, с потерей всеобщего формального равенства, с возникновением социальной пирамиды, усилением давления ее верхов на нижележащие ступени. Стадный инстинкт принимает форму резко выраженной поляризации, при которой горизонтальные связи дополняются вертикальными, становящимися со временем доминирующими. Одним словом, коллективное сознание германцев вступает на путь, «до боли» напоминающий путь, пройденный египетской, месопотамской, китайской, индийской и другими восточными цивилизациями.

Более того, существовали мощнейшие предпосылки к тому, чтобы германцы повторили судьбу этих предшественников: недуг абсолютизма поражал практически все монархии германских кровей вплоть до такой либеральной, как английская. Социально-стадные комплексы действуют безотказно. Противостоять им не в силах никто. Только счастливое сочетание экстраординарного стечения обстоятельств и уникальной специфики национального менталитета позволило древним грекам на время преодолеть в себе эту общечеловеческую слабость. Таким образом, все, казалось, восставало против появления механизмов свободной конкуренции и рыночных отношений в Европе, населенной и управляемой варварами. На первый взгляд, на ту же мельницу социального неравенства лила воду и частная собственность, которую германцы переняли у римлян. Ведь она, по мнению марксистов, только углубляет и расширяет пропасть между богатством и бедностью, между правоспособными и бесправными. Но мы ошибемся, если примем эту гипотезу как рабочую. Потому что ничем иным не объяснить то удивительное преображение коллективного сознания, которое произошло в XI-XIII вв. не только у италийцев – прямых потомков римлян, но и у германцев.

Если у древних греков возникновение идеи частной собственности явилось следствием гуманизации их менталитета, то у средневековых европейцев она (этот род собственности) послужила причиной той же гуманизации их сознания. Отметив это обстоятельство, будет, вероятно, уместным еще раз пояснить смысл сказанного. Социализация сознания проистекает из биполярной (двухполюсной) системы противопоставления индивидуализма и коллективизма. Члены сообщества, обладающие ярко выраженной индивидуальностью, утверждают себя над себе подобными обладателями обычных психо-интеллектуальных данных. Пирамида их отношений возводится на фундаменте принуждения-подчинения, которое принимается сначала как обычай, а затем закрепляется законодательно. В этой конструкции нет ничего противоестественного. Несмотря на то, что она не снимает противоречий между «верхами» и «низами», она отвечает очень важной цели: обеспечивает длительное, стабильное существование данной культурной общности. В этом ее сила. Ее слабость в том, что она не способна создавать условия для развития культуры, общества, человека.

Парадокс частной собственности состоит в том, что, порождая и углубляя имущественное неравенство в обществе, она вместе с тем делает проницаемыми этажи, разделяющие ступени социальной пирамиды. Она создает возможность свободнойциркуляции между ее «верхами» и «низами», нейтрализуя кастовые предрассудки и привилегии. Она оставляет обществу одну привилегию – свободу индивидуальной инициативы. Тем самым она преодолевает социально-стадные инстинкты и социалистический, т. е. эгоистический индивидуализм. Более того, она восстанавливает древние свободы взаимоотношений между людьми, основанные на естественном праве каждого индивида самостоятельно искать и находить свое место в жизни. Вместе с тем она сохраняет в целости иерархические институты (бюрократию), необходимые для функционирования государства. Частная собственность примиряет интересы индивида и социума, оставляя место их взаимному развитию.

Принципы гуманизма, порождаемые частной собственностью, не признают какого бы то ни было неравенства, кроме неравенства врожденных способностей. Именно этот принцип, не осознаваемый рационально, воспринимаемый на уровне интуиции или подсознания, и составил тот самый дух, который возродил античный капитализм, но уже в новом, европейском обличии. Это, однако, не значит, что Вебер и Зомбарт правы, приписывая ему собственно европейское происхождение. Европейцам повезло в том смысле, что они раньше других подверглись и дольше других испытывали на себе воздействие античности. Им повезло «географически». Круги, расходящиеся от греко-римского центра капитализма, сегодня уже достигли Восточной и Юго-Восточной Азии, и еще не известно, какой рывок совершит прогресс на их почве. Тем не менее, Европе, безусловно, следует воздать должное за то, что она придала капитализму новый импульс развития. Избавившись (благодаря кризису, граничившему с катастрофой) от внутреннего порока – детской болезни национальной ограниченности, обновленный капитализм трансформировался в явление культуры регионального масштаба.

Тем не менее, общие суждения о ключевой роли частной собственности в процессе генезиса европейского капитализма требуют исторического обоснования. Перейдем к фактам. По мнению Маркса – непререкаемого авторитета в глазах материалистов, первым фактором, обеспечившим переход от предкапитализма к капитализму, была «революция в отношениях земельной собственности».[146] В чем же выразилась эта революция? В начавшемся процессе огораживания и перехода земли из общинной в частную собственность дворянства в Англии. (Английское дворянство, видите ли, пожелало заняться шерстяным бизнесом.) Произошло это событие в последней трети XV в. Итак, сам Маркс подтверждает связь рождения капитализма с частной собственностью. Но он относит место и время его генезиса, по сути дела, к пространственно-временной периферии процесса развития частной собственности «вширь и вглубь». Поскольку капитализм существует только как рыночное хозяйство, можно сказать, что возрождение европейского капитализма просто-напросто констатировало факт возрождения общеевропейских рынков производства, потребления и обмена. Бродель утверждает, что Европа вышла из состояния «прямого сельскохозяйственного потребления», т. е. натурального хозяйства и перешла к «непрямому сельскохозяйственному потреблению», т.е. к рыночным отношениям с середины XII в. В связи с этим было бы оправданным повторить, как это сделал он, слова Джино Лускато и Армандо Сапори: «именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение… за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в.» (т.3, с.91).

Но, справедливо сдвигая вперед дату (воз)рождения капитализма, Бродель, в отличие от Маркса, не улавливает связи этого явления с частной собственностью. «Разрыв между Западом и другими континентами углубился поздно, и приписывать его единственно лишь «рационализации» рыночной экономики… есть явное упрощение», – утверждает он (т.2, с.122). Странно, что при этом он не задается вопросом, благодаря чему сей разрыв возник, да еще и углубился. Он объясняет его, как можно догадываться, случаем, а мы – частной собственностью. Мы полагаем, что только свободное или хотя бы относительно свободное владение землей внушило европейскому земледельцу мысль о необходимости заботиться об улучшении методов её обработки, расширять кооперацию, концентрировать средства производства. В конечном счете, именно это обстоятельство способствовало созданию «громадного количества продукта, накапливавшегося в итоге уплаты повинностей натурой» (т.2, с.31).Эти все возраставшие излишки сельскохозяйственного производства, поступавшие из свободных крестьянских хозяйств и сеньоральных доменов в города, дали толчок развитию общеевропейской торговли.

Решающую роль в возникновении капитализма Бродель придает торговле на дальние расстояния, намекая, очевидно, на то, что его «зародыш» находился вне Европы. «Торговля на дальние расстояния раннего европейского капитализма, начавшаяся с итальянских городов, вела свое происхождение не от Римской империи. Она приняла эстафету у достигшей блестящего расцвета в XI-XIII вв. торговли мусульманской» (т.2, с.568). Заявление, безусловно, смелое. Было бы смешно отрицать наличие торговых связей между христианским Западом и мусульманским Востоком. Но приписывать последнему роль ведущего, на мой взгляд, тем более неправомерно. Если мусульманский мир оказал столь плодотворное влияние на Запад, то что помешало Востоку лидировать и далее, не «передавая эстафеты» и не «сходя с дистанции»? Ответ опять очевиден – отсутствие у него опоры на частную собственность. С другой стороны, Бродель преувеличивает и роль торговли на дальние расстояния как таковой. Античный капитализм в свое время зашел в тупик, в частности, и потому, что чересчур увлекся именно такого рода торговлей, не позаботившись о создании крепкого и устойчивого внутреннего рынка – надежного тыла. Наконец, укажем на еще один многозначительный штрих, свидетельствующий о связи возрождения европейского капитализма с частной собственностью. Оживление рынков производства и обмена в Европе начинается одновременно с рецепцией римского права, т. е. с заимствования его положений в дополнение к существовавшим «варварским правдам», не содержавшим положений о частной собственности.

Основную причину возрождения интереса к римскому праву, известному своей тщательной проработкой правовых норм, связанных с регулированием отношений, основанных на «чистой частной собственности», К. Батыр видит в следующем: «Распад феодальных отношений и растущая мощь городской буржуазии придали особое значение регулированию обязательных, договорных отношении. Закрепленное в сборниках кутюмов (обычаев) феодальное право, основанное, прежде всего на земельных отношениях, не содержало предпосылок для регулирования все усложнявшейся области договорного права. В то же время эти предпосылки заключало в себе римское право. Оно давало готовые формулы для юридического выражения производственных отношений развивающегося товарного хозяйства (курсив мой – Г.Г.)».[147] Остается лишь добавить, что изучение и рецепция (ассимиляция, усвоение) этого «руководства по выращиванию капитализма» начались в Европе с XI в. Во Франции его преподавали в университетах уже с XII-XIII вв. Успех был столь велик, что по настоянию ревнивой церкви в Тюрингском университете чтение соответствующего курса на некоторое время было запрещено папской буллой.

 

Этика капитализма

Даже самые рьяные апологеты капитализма полагают, что его предназначение ограничивается созданием материальных благ и, соответственно, к нему неприменимы нравственные критерии. Недоброжелатели капитализма, напротив, считают его источником всевозможных зол именно в силу его аморальности, проистекающей из порочности природы частной собственности как таковой. Каковы же реальные взаимоотношения морали с собственностью, действительно ли между ними существует связь? По-видимому, да, ведь все, что, так или иначе, влияет на отношения между людьми, заслуживает нравственной оценки.

Ранее, подчеркивая различие между личной и частной собственностью, мы говорили о том, что водораздел между ними проходит по той роли, которую они выполняют в обществе. Всю собственность, имеющуюся в наличии у капиталистического общества в виде движимого и недвижимого имущества, А. Смит делит на две части. Ту часть, из которой извлекается доход, он именует капиталом – основным и оборотным. (В соответствии с доводами, изложенными в разделах 5.1.4 и 5.2, будем считать тождественными понятия «капитал» и «частная собственность».) Другую часть суммарной собственности общества, идущую на непосредственное потребление, Смит никак не определил. (Поэтому мы за неимением иного определения отнесем ее к личной собственности). Частная собственность выполняет также две функции. В ее «прямую обязанность» входит производство и обмен товаров и услуг. Кроме того, она несет дополнительную нагрузку по содержанию государственного аппарата: властных структур, вооруженных сил, бюрократии и т. д.

В хозяйствах с азиатским (социалистическим) способом производства роль частной собственности выполняет личная собственность формально свободных производителей (крестьян и ремесленников, как, скажем, в средневековой России) и государственная собственность (как, например, в СССР). В этих обществах государство представляет не только верховный правитель и его приближенные, но также и весь верх сословной пирамиды – привилегированные классы – обладатели крупной собственности, находящейся в личном пользовании и не участвующей в рыночном производстве и обмене. Происхождение и назначение этого рода собственности секрета не представляет. Во всех цивилизациях Востока она существует для удержания власти одной и той же несменяемой касты избранных, для сохранения социального неравенства.

Госсобственность СССР и стран соцлагеря также образовалась благодаря эксплуатации формально свободных рабочих и колхозников в целях формирования новой правящей элиты – касты большевиков или номенклатуры. Этот вид собственности мы вправе толковать как социалистический. Таким образом, мы различаем три (исторически) главных рода собственности. Во-первых, личную, идущую непосредственно на потребление и на производство в мелком натуральном хозяйстве восточного типа. Во-вторых, частную (капитал), участвующую, в первую очередь, в производстве и обмене товаров и услуг и уж затем, во вторую очередь, в поддержании государственного сектора. В-третьих, социалистическую, предназначенную для сохранения государства авторитарного типа.

Именно к этой последней собственности применимы определения «аморальная», «циничная», безнравственная», так как она создает, консервирует и охраняет отношения между людьми, унижающие человеческое достоинство. О ней-то можно и необходимо говорить словами Прудона – «собственность есть кража» или Цезария Гейстербахского – «всякий собственник есть либо вор, либо наследник вора». Собственность всех авторитарных режимов, всех «богоизбранных» возводилась на крови или трудом непосредственных участников натурального производства. Социалистическая собственность создавалась благодаря войнам и грабежам, обману и прочим способам грубого или изощренного насилия меньшинства над себе подобным большинством. Инстинктивное стремление к верховенству, к власти присуще, как мы помним, не только человеку, но и большинству общественных животных. Такова дань социальности. И вот на этой первой, социалистической стадии цивилизации человек почти «дословно» воспроизводит поведение, свойственное стадным животным.

Отчего так страстно «рвался в социализм» охотник-собиратель доисторического прошлого с ярко выраженными индивидуалистическими наклонностями? Оттого, что нищая коммунистическая община не давала ему возможности утолить свои рефлексы, свою жажду власти. Он отыгрался сполна за все предыдущие ожидания, когда демографическая и экологическая ситуации предоставили ему шанс порушить былое равновесие и попрать общину ногой. Установив вожделенную власть над людьми, социалист обрел, тем самым, власть над вещами. А, вкусив прелесть этой последней, он уже не мыслил расстаться с нею. Плутарх рассказывает, что, одержав победу над персидским царем Дарием, Александр Македонский захватил его лагерь. Обозрев неслыханную для греков роскошь, изумленный Александр заметил: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать!»

Принципиально иной способ самоутверждения избрали те, кто утверждал свою индивидуальность трудом даже в совершенно неподходящих условиях первобытного коммунизма. Этнографы именуют их «бигменами» – большими людьми, большими трудягами (b-индивиды). Поддержку своему стремлению к независимости от общины они искали во власти над вещами. Эта тактика не приносила успеха до тех пор, пока общество, ставшее социалистическим, не приняло и не усвоило понятие о собственности как таковой. Привыкание общества к самому факту существования личной и социалистической собственности должно было бы, на первый взгляд, упростить признание и частной, капиталистической собственности. Но этого не произошло. Причина проста: личную собственность породило социальное неравенство, частная же собственность фактически покушалась на сам институт социальной иерархии, на кастовые предрассудки. И инстинкт самосохранения подсказывал миру личной собственности, что попустительствовать частной собственности – значит подрывать устои его всевластия. Чутье не обманывало его.

Частная собственность действительно взрывала священные обычаи, делящие людей на благородных и низких не по их делам, а по происхождению. Она взрывала порядки, которые оценивали людей по заслугам предков, а не по собственным достоинствам, проявляющимся не на поле брани, т.е. в разрушении, а на стезе производства, т.е. в созидании. Она распространяла свое влияние не с мечом в руках и не с ложью на устах, но с калькулятором в голове. Она искала покровительство у Гермеса, а не Ареса. Она приучала общество к невиданным ранее принципам здоровой конкуренции, к динамике, к умению смотреть в будущее, а не равняться на прошлое. Античный поэт-аристократ Феогнид изливал желчь по поводу утери старинной знатью своих привилегий в следующих словах:

Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным

И за стеной городской пасся, как дикий олень, –

Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были,

Низкими стали. Ну, кто б все это вытерпеть мог?

Частная собственность изменила даже отношение людей ко времени. Оно стало приобретать вещественную ценность. В письмах к Луцилию римлянин Сенека писал: «Время убегает безвозвратно, кто не знает этого? И тот, кто всегда помнит об этом, принимает свои меры, а беспечный разве одолеет работу?» Частная собственность обнаружила еще одно дарование, неведомое социалистической собственности. Она оказалась способной порождать самою себя … при выполнении условия, чтобы расходы не превышали доходы. Один из состоятельнейших людей своего времени Цицерон говаривал, что своими богатствами он обязан следованию этому принципу. Эпоха Возрождения вернулась к сходному толкованию функции частной собственности. Паоло Чертальдо (XIV в.) настоятельно советовал: «Ежели у тебя есть деньги, не останавливайся, не держи их мертвыми при себе, ибо лучше трудиться впустую, нежели впустую отдыхать, ибо даже если ты ничего не заработаешь, трудясь, то, по крайней мере, не утратишь привычку к делам… утруждай себя непрестанно и старайся заработать… Прекрасная вещь и великая наука зарабатывать деньги, но прекрасное и еще более великое качество – умение их расходовать умеренно и там, где сие нужно».[148] Близкий образ мышления был свойствен и одному из лидеров Реформации Ж. Кальвину. Наконец, А. Смит, обобщая поучительный опыт рождения и умножения частной собственности, утверждал: «Бережливость, а не трудолюбие, является непосредственной причиной возрастания капитала. Правда, трудолюбие создает то, что накопляет сбережение. Но капитал никогда не мог бы возрастать, если бы бережливость не сберегала и не накопляла».[149]