Происхождение гуманистического сознания

Личность – божество человека.

Гераклит

Есть вещи, появление которых на свет окутано тайной столь же непроницаемой, что и происхождение жизни и Вселенной. Их возникновение невозможно приписать случаю, так как их дальнейшее развитие направляется последовательным рядом многочисленных закономерностей. Но и признаки того, что послужило исходной причиной их рождения, выражены слишком туманно и неопределённо. Таким-то вот загадочным феноменом представляется и единственная в своём роде революция, случившаяся около трёх тысячелетий назад в сознании греков, которая со временем перевернула весь мир. Я имею в виду радикальный пересмотр приоритетов и переоценку ценностей, в результате которых в центр их мировоззрения стал выдвигаться человек, вытесняя из него богов и сверхъестественные силы.

Первый вопрос, который напрашивается в этой связи: какие особые внешние обстоятельства или условия послужили древним грекам толчком к отказу от священных для религиозного сознания стереотипов? История не даёт ответа на него, похоже, потому, что никаких особых причин к тому и не было. Более того, ко времени начала свержения старых идеологических идолов греческая цивилизация подошла вполне зрелой и устоявшейся. За её плечами насчитывалось уже почти целое тысячелетие опыта функционирования опыта функционирования в виде типичной восточной монархии (Крито-Микенские царства). Правда, одна нить в руках у нас всё же, как будто, есть. Эта нить – те удивительные отношения эллинов к своим богам, которые без преувеличения можно назвать беспрецедентными. Да и сами боги-олимпийцы разительно отличаются от богов других народов.*

Во-первых, они близки смертным, общаясь с ними чуть ли не на равных, вступая с ними в самые разнообразные отношения, вплоть до интимных. Любвеобильный Зевс стал отцом великого множества детей (в их числе – величайшего героя Геракла и могучего Персея, прекрасной Елены и бога Диониса) от связей с земными женщинами. Богиня Афродита родила от троянца Анхиза героя Энея. Желая спасти сына, раненого царём Диомедом в битве против греков, она выносит его с поля боя. За что яростный Диомед и ей пронзает руку копьём. В ответ на жалобы богини своей матери та утешает её тем, что, дескать, не одна она, но многие бессмертные пострадали от смертных! При этом она ссылается на историю бога Ареса, которого смертные братья Эфиаль и Отос сковали и бросили в медную темницу, где узник протомился долгие 13 месяцев, пока о том не проведал Гермес и не вызволил его из заточения. А однажды пострадала от стрелы смертного даже жена самого Зевса – могущественная Гера. Между тем, не насытившись ранением одной бессмертной, Диомед бросается на другого – грозного Ареса, и поражает его копьём в пах, так, что

«… взревел Арес меднобронный страшно,

Как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч

Сильных мужей на войне, зачинающих ярую битву.

Дрогнули все, и дружины троян, и дружины ахейцев,

С ужасом: так заревел Арес, ненасытный войною».[27]

Но стремление смертных стать вровень с бессмертными проявлялось не только на поле брани. Арахна бросает вызов Афине, решив состязаться с богиней в искусстве пряжи. Нарцисс осмеливается отвергнуть дары самой Афродиты. А Тантал, забывшись, отваживается даже оскорблять богов, в том числе и своего отца Зевса, клятвопреступлением. Дочь же его Ниоба позволяет себе не приносить даров богине Латоне. Правда, в конечном счёте, все, вознамерившиеся сравняться с бессмертными, так или иначе, подверглись наказанию, причём некоторые – жестокому. Но сам по себе столь ярко выраженный мотив неудовлетворённости смертных своим приниженным положением в сравнении с богами уникален для религиозных традиций.

Во-вторых, олимпийцы не отличались кровожадностью или деспотическими замашками. Единственная «овца, портящая стадо» – бог войны, всё тот же неистовый приверженец распрей Арес, был не любим как отцом – Зевсом, так и всем своим семейством. Притязание бессмертных на внимание со стороны людей не распространялось дальше требования соблюдения обычаев приношения им различных даров – вина, плодов, животных. Кроме того, полагалось возлагать венки на их алтари, украшать их статуи, петь в их честь священные гимны. Одним словом, в их культах не было ничего обременительного и унизительного, их отправления вызывали скорее радостные, светлые чувства. Токарев подчёркивает, что к богам, к мифам можно было относиться скептически; можно было даже рассказывать забавные истории о богах, как это было сделано в гомеровских поэмах, смеяться над ними; общеобязательных догматов греческая религия не знала.

Наконец, олимпийцам не чуждо ничто человеческое. Они сплошь и рядом и ведут себя, как простые смертные. Они ссорятся и мирятся, скорбят и ликуют, страдают и наслаждаются в точности, как люди. Последних они превосходят, фактически, одним только качеством – бессмертием, ибо превосходство в мощи, как мы видели, было не всегда достаточным. Все эти неповторимые черты греческого пантеона М. Нильсен толкует как «психологический антропоморфизм … отразивший в себе рационалистический дух греческого народа». А это и есть «настоящий гуманизм, однако не в смысле какого-нибудь мягкосердечия, вовсе не свойственного мифологическим персонажам греков, а в смысле чисто человеческой обрисовки этих персонажей».[28] Здесь очень точно угадан дух гуманистического миропонимания древних. Он состоял не в слащавом умилении человеком, не в лицемерном декларировании любви к нему или плаче по его бедствиям, а в уважении его достоинства перед лицом богов. Особенно отчётливо эта тенденция проявляется в истории странствий Одиссея.

К драматической судьбе самого умного из греков, осаждавших Трою, наибольший интерес проявили, как известно, с одной стороны, богиня мудрости Афина, с другой – Посейдон, бог морей, самой необузданной, непредсказуемой и грозной стихии в глазах греков. Причину неослабевающего, поистине бульдожьего упорства, с которым бессмертный преследовал героя, Гомер объясняет местью отца за своего ослеплённого Одиссеем сына, Полифема. Но если вспомнить, что поводом для конфликта между Одиссеем и Полифемом послужило ничем не спровоцированное намерение второго полакомиться первым, то вина Одиссея предстанет совсем в ином свете. Он лишь пытался предотвратить покушение на свою жизнь и действовал, исходя из нужд самообороны, не более того. Поэтому, наказание, которое обрушил на него Посейдон в виде целого десятилетия нравственных и физических пыток, в виде самой настоящей вендетты, должно было представляться любому беспристрастному судье явно несоразмерным вине. Однако же для Гомера проблема противостояния между Посейдоном и Одиссеем выходит далеко за рамки их личных отношений. И, разумеется, вовсе не в персоналиях тут дело. В действительности корни проблемы уходят далеко в глубь традиций взаимоотношений между богами и людьми. Бессмертный снисходит до того, чтобы преследовать и мстить смертному не за якобы нанесённое ему оскорбление (которого, фактически, не было), а, прежде всего за то, что тот решился бросить вызов ему как олицетворению стихии, беспредельное могущество которой никто не должен был сметь ставить под сомнение. И что самое поучительное – эта крохотная, слабая песчинка – смертный человек – ухитряется не падать духом, не покоряться судьбе, даже когда смерть одного за другим уносит всех его попутчиков до единого. Он обладает редкостным мужеством оставаться самим собой при любых обстоятельствах. Вот что делает его крайне опасным оппонентом в глазах бессмертного. Ибо своим примером Одиссей доказывает простую истину: не боги, а разум, достоинство и воля служат единственно надёжной опорой жизни смертного.

Гомер не был бы человеком своего времени, если бы выразил эту мысль прямо, без обиняков. Трудно сказать, что в действительности думал он о богах, но что думали о них его слушатели, секрета для него не составляло. Поэтому он не мог представить спасение Одиссея как полную и безоговорочную победу смертного над бессмертным. Он был обязан найти для героя покровителя среди богов. И знаменательно, что таким покровителем, по Гомеру, могла быть, прежде всего, Афина. Ведь именно она, антипод слепых и безрассудных начал бытия, враждебных человеку, не могла не симпатизировать стойкости и находчивости Одиссея, в которых она удостоверялась неоднократно. Личность Одиссея как явления совершенно чужда восточному духу. Признавая могущество богов, терпеливо снося насылаемые на него невзгоды, испытывая благодарность к Афине за поддержку в особенно трудные моменты жизни, он сохраняет чувство собственного достоинства, не льстит и не заискивает ни перед кем, включая богов.

В комментариях к своим Законам вавилонский царь Хаммурапи, хвастливо восхваляя свои деяния и называя себя "царём совершенным", мудрость которого «не имеет себе равных», не забывает щедро рассыпать комплименты в адрес богов. И в этом случае он уже не сюзерен, но вассал, «покорный великим богам», «удовлетворяющий сердце Мардука», «послушный Шамашу», «любимец богини Телитум», «радующий сердце Иштар», или «успокоивший сердце Адада».[29] В посмертном завещании египетский фараон Рамзес III (Великий) повелевает своим бывшим подданным так относиться к своему сыну – наследнику престола: «Припадайте к стопам его, целуйте землю перед ним, сгибайтесь перед ним, следуйте за ним всё время, славьте его, прославляйте его, возвеличивайте красоту его… даруйте ему приношения ваши… выполняйте его повеления и приказы, слушайтесь его распоряжений… работайте для него все как один в деле любом! Перетаскивайте для него памятники из каменоломен. Ройте для него каналы. Делайте для него свершения ваших рук».[30] Персидский царь Дарий I, перечисляя завоёванные им страны, подчёркивает: «По воле Ахурамазды эти страны следовали моим законам. Всё, что я им приказывал, они исполняли. Ахурамазда дал мне это царство. Ахурамазда помог мне, чтобы я овладел этим царством. По воле Ахурамазды этим царством я владею».[31] И этой обязательной ссылкой на помощь и волю бога пересыпан весь текст послания.

Читатель может сказать, что выражаться в подобном духе обязывало их высокое положение и что рядовой человек Востока мыслил иначе. При этом он может сослаться на документ эпохи великой смуты в Древнем Египте, известный как «Речение Ипусера». Рассказчик – поэт скорбит о неисчислимых бедствиях, поразивших страну: о разрушенных городах и осквернённых гробницах, о поверженных дворцах и разорённых домах. Но более всего его возмущает то, что «тот, который не мог построить себе даже хижину, стал теперь владельцем дом», а «придворные изгнаны из домов царя… Тот, который выпрашивал осадок напитков, теперь собственник кувшинов, кидающий их наземь… а владелец богатства проводит ночь теперь, страдая от жажды… тот, который спал без жены из-за бедности, находит теперь благородных женщин… а тот, который не смотрел на него, теперь стоит, уважая (!) его… вельможи восхваляют его… Смотрите: простолюдины страны стали богатыми. Собственники богатств стали неимущими».[32]

Как видим, речь здесь идёт не об осуждении социального или имущественного неравенства, как такового, не о несправедливости любого вида неравноправия. Как раз напротив. Автора вполне устраивают традиционные отношения «верхов» и «низов», сложившиеся к тому времени в Египте. Негодование его вызывает лишь то, что «верхи» поменялись местами с «низами». Этот извечный рефрен – пожелание тех, кто «был ничем» стать «всем» – составляет подтекст истории любой цивилизации Востока. Лейтмотивом же такого умонастроения служит идея незыблемости социальной иерархии, тирании и бесправия. Как вечны боги, так вечен и правитель (фараон, царь, ван), но не его подданные, которые, даже будучи зачастую формально свободными, на деле всегда и во всём остаются зависимыми от прихоти господина. «В ранней древности (например, у хеттов) иногда встречалось понятие «свободный от чего-нибудь» (например, от повинности), «освобождённый от чего-нибудь» (например, от долгового рабства), но не было общего понятия «свободы». Существовали отношения господства и подчинённости: состоящие в этих отношениях в любом случае называли друг друга «господином» и «рабом». Это мог быть государь и подданный или царь и придворный служащий, или владелец и его раб – терминология оставалась той же самой».[33]

Социально-политическая структура ранних греческих цивилизаций – Крито-Микенских царств – изучена слабо. Но существование в них отношений, сходных с восточными, несомненно. Стало быть, Одиссей – герой нового времени. Времени, когда уже давно не существовало ни Микен, ни царя Агамемнона с его соратниками – участниками знаменитого похода на Трою, ни самой этой последней. (Троя пала в XIII в. до н. э. незадолго до гибели своего врага – Микен, а вместе с ними канул в небытие весь Крито-Микенский мир.) Другое, северное греческое племя дорийцев мощной волной хлынуло на земли центральной и южной Греции, оставляя за собой культурную пустыню, сея совершенно необычные для восточного менталитета нравы. Оно несло с собой понятие свободы, совершенно не свойственное всей тогдашней цивилизованной ойкумене.

Далеко отставшие в культурном развитии от своих южных собратьев – ахейцев, дорийцы, по-видимому, в силу этой отсталости и сохранили приверженность обычаям «доцивилизованной вольницы». Когда, спустя несколько столетий, коммунистические общины преобразовались в полисы, окрепла и идея свободы (элевтерии) как «состояния отсутствия господства кого бы то ни было над данным человеком – понятия, завещанного греческим полисом всему человечеству. Всякое наличие господства над человеком было дулосюнэ – рабством. Греческий полисный «свободный» – прямой преемник «сына общины» ранней древности (времени Гомера – Г.Г.); но тот ещё не чувствовал, что над ним нет никакого господства, и не называл себя свободным. Гражданин полиса не только чувствовал себя свободным, но и считал всякого, кто имеет над собой какое бы то ни было господство, рабом – дулос. Поэтому вне греческого мира, в восточных империях, с его точки зрения, царило поголовное рабство, а попасть под царскую власть было для свободного равносильно обращению в рабство. Всякий, кто живёт под царской властью – раб по своей природе; всякий варвар (т.е. по-гречески, попросту чужеземец) – раб по природе, говорит Аристотель, и с точки зрения полисного определения свободы он прав».[34] Таким образом, в глазах дорийцев рабами в душе были не только прежние подданные правителей Крита и Микен, но и сами эти правители, а также Рамзес III, Хаммурапи и Дарий I, и, уж конечно, все их подданные – от вельмож и сановников до общинников и служивых людей.

Когда мидийский царь Крез (о богатствах которого слагались легенды) осадил греческий город Эфес, правитель последнего ушёл в добровольное изгнание только ради того, чтобы не сделать своих соотечественников слугами Креза. Чрезвычайно активное отторжение любого рода насилия над свободным человеком выливалось у греков во всеобщее осуждение авторитарной власти, доходившее до ненависти к тем, кто обладал (в силу преемственности) или стремился к обладанию этой властью. Спартанцы – прямые наследники дорийцев, правда, сохранили у себя институт монархии, но реальная власть их псевдоцарей была скована по рукам и ногам властью эфоров (надзирателей). Последние следили за неукоснительным исполнением всеми гражданами полиса (и в первую очередь – «царями») законов Ликурга, уравнивавших в правах всех свободно рожденных спартанцев.

Дух категорического неприятия какой бы то ни было зависимости от кого бы то ни было – будь то даже небесные цари, а тем более цари земные – стал отличительной чертой психологии и мировоззрения «новых греков». Эта особенность их национального характера бросалась в глаза всем иноземцам. Персидский военачальник Артабан, встретившись с героем Саламинской битвы Фемистоклом, сказал ему: «Чужеземец! Законы у людей различные: одно считается прекрасным у одних, другое – у других; но у всех считается прекрасным чтить и хранить родные обычаи. Вы, говорят, выше всего ставите свободу и равенство; а у нас хоть и много прекрасных законов, но прекраснее всех тот, чтобы чтить царя и падать ниц перед ним, как перед подобием бога, хранителя всего».[35]

Полное взаимное непонимание между представителями традиционных восточных цивилизаций и новой западной (эллинской) цивилизации наглядно передаёт один из эпизодов греко-персидских войн. Спартиаты Сперхий и Булис добровольно вызвались понести наказание от персидского царя Ксеркса за умерщвление в Спарте глашатаев его отца – царя Дария. Знатному персу Гидарну, соблазнявшему их сложить оружие и перейти на службу к Ксерксу на заманчивые должности властителей областей в Элладе, они ответили: «Гидарн! Тебе прекрасно известно, что значит быть рабом, а о том, что такое свобода – сладка она или горька, ты ничего не знаешь. Если бы тебе пришлось отведать свободы, то, пожалуй, ты дал бы совет сражаться за неё не только копьём, но и секирой».[36]

Трёх-четырёх вековой период между крушением Крито-Микенской цивилизации восточного типа и возникновением новогреческого (античного) общества западного типа принято называть «тёмными веками Эллады». Историки утверждают, что «в XII-XI вв. до н. э. греческое общество было отброшено далеко назад, на стадию первобытнообщинного строя и, по существу, снова вернулось к той исходной черте, с которой когда-то (в XVII столетии) начиналось становление микенской цивилизации».[37] Тем не менее, именно в «тёмные века» в коллективном сознании греков рождается новое, совершенно необычное понимание чувства независимости и собственного достоинства. Того чувства, которое пронес через все жизненные перипетии Одиссей и которое стало предметом гордости всех эллинов – свободных граждан свободных полисов. Прометей, научивший людей искусствам чтения и письма, земледелия и одомашнивания диких животных, навигации и врачевания, надеялся, тем самым, облегчить им горести жизни, сделать её счастливой. Огонь освобождения мысли, духа и плоти, зажжённый потомками Прометея, со временем осветил весь мир, вдохновляя его верой в достижение действительно лучшего будущего.

Но вот что при этом следует подчеркнуть особо. Рождение великих цивилизаций восточного типа – Египетской и Месопотамской, Крито-микенской и Персидской, Индийской и Китайской, Инкской и Майянской – явилось неизбежной реакцией на изменившиеся эколого-демографические реалии. Оно, условно говоря, было вынужденным. И здесь мы вполне можем согласиться с К. Марксом в том, что изменение коллективного сознания (в данном случае – от магического к религиозному) последовало за переходом от коммунизма к социализму. Бытие определило сознание. Если же обратиться к опыту рождения античной цивилизации, то мы не обнаружим никаких веских материальных причин, которые бы могли объяснить возникновение этого феномена. Оно произошло как бы совершенно добровольно, без какого-либо толчка или принуждения извне, чуть ли не противозаконно. Гибель Крито-Микенских царств, правда, довольно кстати, расчистила для античности почву, чтобы она могла пустить корни, всегда поначалу слабые, нуждающиеся в благоприятных условиях для развития. Но никакие иные внешние обстоятельства не провоцировали и не поощряли появления на свет чуда по имени античность. Это чудо стало возможным благодаря спонтанно или закономерно изменившемуся коллективному сознанию греков гомеровской эпохи. Оно-то и повлекло за собой, притом очень скоро, колоссальные подвижки в области как теоретического восприятия мира, так и практического отношения к нему. Так античность корректирует тезис Маркса, доказывая другую истину: сознание и бытие взаимно определяют друг друга.

Последствия революционного переворота в теоретическом осмыслении бытия выразились в рождении нового типа сознания – рационально философского, преодолевшего границы магического и религиозного видов сознания. Возникшая на его базе натурфилософия способствовала, в свою очередь, завершению эволюции высшей функции мозга – интеллектуальной деятельности. Но новый взгляд на место человека в мироздании повлёк за собой и радикальную трансформацию представлений о хозяйственной деятельности, о собственности, о политической системе и о социальной структуре общества. А коль скоро эти представления оказали и оказывают решающее влияние на экономику, политическое устройство и социальные институты мирового сообщества наших дней, они также будут рассмотрены в следующих частях этой книги.