Гуманизм в эпоху Возрождения

Что есть Бог? Бог это разум.

Что есть разум? Здравый смысл.

Эпихарм

Античные идеалы гуманизма страдали одним существенным изъяном – они исключали из сферы своих интересов варваров, т.е. не греков и не римлян. Иначе говоря, они адресовались лишь к избранному меньшинству европейцев. А поскольку это меньшинство сумело силой доказать оставшемуся большинству свое превосходство по части организации жизни в условиях как войны, так и мира, оно монополизировало все привилегии победителя. В том числе привилегию лишать свободы германцев, галлов, иберов и прочих иноземцев.

Триумфаторам, возможно, повезло бы больше, окажись среди их оппонентов одни только цивилизованные народы, приученные к неволе за долгие века собственного социалистического прошлого. Но среди прочих в противники им достались германцы – народ варварский не в прямом, этническом, а в иносказательном, точнее, нравственном смысле. Современный русский человек то ли с завистью, то ли с осуждением оценивая немецкое трудолюбие, страсть к порядку и аккуратности, едва ли может вообразить себе, что всего две тысячи лет назад нравы предка нынешнего немца мало чем отличались от нравов казака Запорожской Сечи.

Великолепный портрет германцев I в. н.э. – гуляк, лодырей и забияк воспроизвел Тацит. Он пишет о них следующее: «Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию… Не существует другого народа, который с такой же охотою затевал бы пирушки и был бы столь же гостеприимен… Беспробудно пить день и ночь ни для кого не постыдно. Частые ссоры редко когда ограничиваются словесной перебранкой и чаще всего завершаются смертоубийством или нанесением ран… Вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться… И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны… Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных. Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером и вызывая восхищение… чем наделенные подлинной властью».[73]

Вот с таким-то буйным воинством пришлось иметь дело Риму, снедаемому имперским зудом. Впрочем, ко времени решительной схватки с германскими ордами от прежнего полнокровного и жизнеутверждающего мировоззрения гуманизма, породившего античное чудо, осталось совсем немногое. Сохранилась не вполне полноценная (по указанной выше причине) теория и довольно ограниченная практика частной собственности. Поступательный творческий порыв гуманизма иссякал буквально на глазах со времени фактической потери Грецией политической независимости. Разочарование греческого общества эпохой эллинизма и превращением Эллады в римскую провинцию было столь велико, что оно подорвало его веру в основополагающие ценности гуманизма: полисную демократию, права и свободы человека, гражданское общество. А с крушением Рима, еще кое-как поддерживавшего затухающий огонь гуманизма (отметим в этой связи имена Сенеки, Цицерона, Марка Аврелия), над Европой и вовсе сгустились сумерки почти первобытного варварства. И тут возникает вопрос о причинах и следствиях этих перемен.

Имманентно демократический дух гуманизма не мог не вступить в противоречие с национальными и сословно-социальными ограничениями; присущий ему динамизм требовал выхода за тесные тенета греко-римского мирка, противопоставленного миру остальной «большой» Европы. Наконец, он требовал притока «свежей крови» и новых идей. Можно ли, в таком случае, думать, что падение античности произошло как раз в силу его нежелания считаться с этими притязаниями гуманизма? Иначе говоря, можно ли предположить, что развитие последнего вширь, а потом и вглубь явилось причиной гибели Рима, или наоборот – крушение античности придало гуманизму живительный импульс и определило его дальнейшее развитие? Как бы там ни было, но подобно тому, как рождение гуманизма произошло в «темные века» Эллады, так и процесс его модернизации свершился в «темные века», но уже Европы в целом.

Человеческая история полна парадоксов. Один из них заключается в том, что зарождение гуманизма нередко относят к эпохе Возрождения. Даже вопреки тому факту, что гуманисты этого времени постоянно подчеркивали его преемственность и генетическое родство с гуманистической культурой античности. Похоже, Петрарка, Боккаччо и Эразм Роттердамский осознавали эту связь полнее и тоньше многих нынешних комментаторов. Одна из причин того, что последние не видят тесной связи античного гуманизма и современного состоит в том, что с ним все еще отождествляется не только «устаревшее», но и ограниченное морализаторское мировоззрение, сводящееся к человеколюбию. При этом не принимается в расчет то, что прямо указывает на античные корни гуманизма. Я имею в виду частную собственность, рыночную экономику, правовые и политические институты демократии. Неудивительно, что искусственно разрывая связь времен, попросту, игнорируя ее, современные толкователи гуманизма принимают возрождение за рождение. Следует отметить, что эту ошибку совершают чаще современные культурологи, нежели философы или историки, профессиональный опыт которых позволяет им, вероятно, различать связь времен там, где иные специалисты могут её не заметить.

Желая обратить внимание читателя на это обстоятельство, я позволю себе привести следующую выдержку из ранее цитировавшегося фундаментального труда «История Европы»: «Провозглашенное первыми гуманистами (ренессанса* – Г.Г.) духовное раскрепощение личности тесно увязывалось ими с задачей построения новой культуры, освоения античного наследия … Теоретическому обоснованию этих задач посвятил свою научную деятельность гуманист и политический деятель Франции К. Салютати. Он исходил из убеждения, что путь к истинному знанию открывает не схоластическая философия, а античная мудрость, заключенная в поэзии, мифологии, философии… Салютати выдвинул новое, гуманистическое понимание humanitas (человечности), дал развернутое толкование этого цицероновского термина, символизирующего целую культурную программу, призванную возвеличить человека».[74] С точки зрения философа, «возрождение классической древности, давшее наименование эпохе, определило решающую роль античного философского наследия в формировании философских воззрений мыслителей XIV-XVI вв. Вызванные к жизни усилиями гуманистов творения философов Древней Греции и Рима дали толчок огромной силы развитию философской мысли».[75] Рождение античного гуманизма мы связываем с творчеством Гомера. Роль предтечи европейского гуманизма традиция отводит другому поэту – Данте.* И на того, и на другого история возложила высокую миссию освобождения мысли от пут мифо-религиозной ограниченности и ортодоксии. Но при всей схожести конечных целей, вдохновлявших их, второму поэту судьба определила преодолевать куда более тяжкие препятствия. Ему пришлось сражаться с представлениями, за плечами которых стояла не одна только простодушно наивная мифология, но и много более серьезная противница – закаленная в схоластических битвах теология неоплатоников, Аврелия Августина и Фомы Аквинского. И в этих сражениях разум часто терпел поражения.

Спутник и проводник автора «Божественной комедии» по загробному царству Вергилий, объясняя Данте, кого они встретят в первом круге Ада, говорит:

Знай, прежде чем продолжить путь начатый,

Что эти не грешили; не спасут

Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

Кто жил до христианского ученья,

Тот бога чтил не так, как мы должны.

Таков и я. За эти упущенья,

Не за иное, мы осуждены,

И здесь, по приговору высшей воли,

Мы жаждем и надежды лишены». [76]

Поэта не поражает поистине нечеловеческая жестокость и лицемерие любвеобильного бога-сына, который не только придумал Ад, но и поместил в него души тех миллионов праведников и грешников без разбора, имевших несчастье родиться прежде, чем он сам появился на свет. Правда, глубочайшая несправедливость этой массовой посмертной казни как будто осознается поэтом. Ибо кое для кого Христос все же делает исключение:

«Им изведен (из Ада – Г.Г.) был первый прародитель;

И Авель, чистый сын его, и Ной,

И Моисей, уставщик и служитель;

И царь Давид, и Авраам седой;

Израиль, и отец его, и дети;

Рахиль, великой взятая ценой». [77]

А кому не повезло сподобиться великой милостыни?

«Потом, взглянув на невысокий склон

Я увидал: учитель тех, кто знает, (Аристотель – Г.Г.)

Семьей мудролюбивой окружен.

К нему Сократ всех ближе восседает

И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;

Здесь тот, кто мир случайным полагает,

Философ знаменитый Демокрит;

Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором,

Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит;

Там геометр Эвклид, там - Птолемей,

Там Гиппократ, Гален и Авиценна

Аверроис, толковник новых дней». [78]

Так Данте, вынужденный следовать догматической традиции, демонстрирует блистательный образец христианской «справедливости». Гомеру не приходилось кривить душой и находить оправдание отвратительному в своей бессмысленности «приговору высшей воли», проповедующей на словах всепрощение и любовь даже к недругам. Олимпийцы порой гневливы, но и отходчивы. Они в меру злопамятны, но им не чуждо и милосердие. И главное – им не пришло в голову изобретать ад и адские муки. Но и Данте, хотя все еще и пребывает под наркозом христианства, к его чести, уже начинает пробуждаться и прозревать истинное предназначение человека в этом мире. И вот что знаменательно: нетрадиционные для христианского обычая смирения слова о долге и доблести познания, он вкладывает в уста Улисса – гомеровского Одиссея. Речь последнего, обращенная к спутникам, звучит подлинным манифестом возрождающегося гуманистического представления о человеке:

«О, братья! – так сказал я, – на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, – их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!

Подумайте о том, чьи вы сыны!

Вы созданы не для животной доли,

Вы к доблести и знанью рождены». [79]

Принявшие от Данте эстафету гуманизма деятели эпохи Возрождения также оказались перед трудной проблемой, кому отдать приоритет: богу или человеку. Решить вопрос так, как подсказывал им разум, у них не хватало духа. Но бесконечно важно уже то, что они осмелились поставить его. Этим они совершили великий прорыв – жесткая связь мышления с религиозным мировоззрением оказалась разорванной. Возникновение и утверждение ренессансной культуры началось с вызова схоластике. В противовес традиционному комплексу studia divinitatis – познанию божественного – гуманисты развивали новый комплекс гуманитарных знаний – studia humanitatis, – куда входили грамматика, философия, риторика, история, педагогика и этика*. Не порывая окончательно с принципом христианского мировоззрения, они стали искать новые пути к постижению смысла человеческого бытия. Благочестие и «познание божественного» утрачивали монополию в духовной сфере. Ответы на проблемы реальной жизни Петрарка, Боккаччо и другие деятели той эпохи искали в светском знании, источником которого была для них античная культура.

Наконец, и у философии, бывшей до этого служанкой богословия, вновь пробудился интерес к человеку, теперь уже не в контексте бесконечной и бесплодной жвачки проблем грехопадения, искупления и спасения, а в контексте уточнения места и назначения людей в истории и в мире в целом. Философия перестала ощущать себя чем‑то второсортным; сугубо теоцентрическая ориентация в ней начинает исподволь уступать место антропоцентрической. Бог философии Возрождения лишается свободы творить мир «из ничего» и вторгаться в дела мира по своему произволу. А природа из творения бога превращается в одухотворенный универсум, бесконечный во времени и в пространстве. Полнее и последовательнее других эту мысль развивал натуралистический пантеист Джордано Бруно. Модель вселенной, предложенная им (в существеннейших своих чертах созвучная представлениям Гераклита), несомненно, явилась новым словом в космологии. По Бруно, во Вселенной все подвержено развитию, изменению, рождению и гибели. Каждый из составляющих ее миров, включая нашу Землю и Солнце, солнечную систему и иные бесчисленные миры, подчиняется этой закономерности, ибо «невозможно, чтобы они были вечны, коль скоро они… состоят из подверженных изменениям частей».[80] Вечна только сама Вселенная. Другим ключевым положением его космологии было представление о бесконечности Вселенной, которая есть «бесконечное тело в бесконечном пространстве… Поэтому Вселенная – одна, миры же бесчисленны. Хотя отдельные тела обладают конечной величиной, численность их бесконечна».[81]

Бесконечность у Бруно есть бесконечность материальной Вселенной. Тем самым отрицается деление мира на здешний (вещественный) и запредельный (нематериальный) – обиталище перводвигателя Аристотеля или христианского бога. Четвертый тезис его космологии состоит в признании естественности характера движения Земли и всех прочих небесных тел. «Миры движутся вследствие внутреннего начала, которое есть их собственная душа… и вследствие этого напрасно разыскивать их внешний двигатель.» Стало быть, движение от внешнего двигателя (в том числе и перводвигателя или бога) есть движение насильственное, чуждое природе. Пятый пункт в космологии Бруно полностью отождествляет бога с миром и наоборот. Утверждая, что природа – это «бог в вещах», не мыслимый «вне вещей», он исключает существование бога-творца как потустороннего по отношению к Вселенной существа. Шестая позиция его концепции заключается в гипотезе о существовании жизни, в том числе разумной, не только на Земле, но и на других небесных телах: «Те же существуют повсюду материальные начала, та же действующая причина, та же активная и пассивная творческая способность, тот же порядок, обмен, движение». Одним словом – жизнь есть вечное свойство материи, не зависящее ни от случая, ни от бога-творца.

Последовательно развивая свои космологические идеи, Бруно приходит к отказу от христианской веры в бессмертие и потусторонний мир, коль скоро таковой отсутствует вовсе. Но что в таком случае он оставляет человеку, если и бога он фактически приравнивает к Вселенной? Не лишает ли он тем самым человека нравственной опоры, духовной поддержки, надежды, наконец?

Мыслитель убежден в обратном, в том, что лишь отказавшись от малодушной надежды на личное бессмертие, гордый человеческий разум способен преодолеть страх смерти и действовать, не рассчитывая на будущую «плату» в ином мире. «Но в ожидании своей смерти, да не будет человек праздным и нерадивым в этом мире», – говорит он. И вместе с тем вопрошает: «Зачем мы так много бездельничаем и спим живые, если так долго-долго придется нам бездействовать и спать в смерти?»

Возможно, я уделил чрезмерное внимание этому мыслителю Возрождения. В оправдание укажу на тот факт, что скрупулезный анализ состояния дел в современной космологии, основанной на общей теории относительности А. Эйнштейна, приводит к парадоксальному выводу. Оказывается, что представления Бруно о Вселенной, в общем и целом, менее внутренне противоречивы, чем современная модель расширяющейся (раздувающейся) Вселенной.* И возможно, что нам рано или поздно придется признать, что мысль философа эпохи Возрождения на целых четыре столетия обогнала время.

В судьбе идей Бруно и в памяти людской о нем самом проглядывают удивительные черты сходства и прямого расхождения с посмертной судьбой его мировоззренческого противника – Иисуса Христа. Оба погибли от рук иноверцев – один на кресте, воздвигнутом язычниками, другой – на костре, разожженном христианами. Один имел намерение подретушировать иудаизм применительно к реалиям эпохи владычества Рима. Другой восстал против злоупотреблений и духовного тоталитаризма христианской церкви. Пророк, норовя содействовать судьбе своего народа, искалечил коллективное сознание многих миллиардов чужеродцев. Мудрец, врачуя сознание всех и каждого, не помог и собственному народу. Первый помышлял не о том, чтобы изгнать зло из бытия мира, но лишь о том, чтобы переложить тяжесть этого зла с плеч одних на плечи других. Второй, радея об установлении гражданского равенства людей, надеялся способствовать процветанию и благополучию общества в целом. Выдававший себя за сына бога лукавил, твердя вчера одно, сегодня – другое, а завтра поступая и не так, и не этак. Джордано был предельно честен с самим собой и с людьми. Мессия грозил адом и соблазнял раем в загробной жизни. Философ ничего не обещал, но призывал придать достоинство земной жизни человека. Один изгнал из веры разум, другой взывал к религии разума. Всем известные итоги их помыслов и начинаний не говорят ли о бесконечной иронии истории и крайней прихотливости путей прогресса сознания?

Философия пробудилась ото сна не одна. Вместе с ней восстало из летаргического оцепенения и искусство. Ремесленнически примитивная (сколько бы обаяния ни находили в ней ее поклонники), разбитая параличом бесплодия средневековая культура испытала нечто вроде шока от открытия, казалось, навсегда забытого континента – античного искусства. С глаз европейцев как бы упала пелена. Они вдруг увидели, что мир блещет и сверкает радугой красок, что жизнь вне сумрачных сводов храмов полна звуков, запахов, динамики, страстей – иных, нежели страсти по кресту. Разом, как по волшебству, расцвела блестящая светская литература. Необычайную популярность приобрели новелла и сатира, пастораль и публицистика, эпические произведения и рыцарский роман, притом не только в Италии, но и во Франции, Германии, Испании, Нидерландах, Англии. Рабле и Сервантес, Чосер и Сакс, Брант и Гуттен, Аретино и Ариосто стали властителями дум эпохи. Театр вновь обрел своего зрителя. Он демократизировался, спустился с небес на землю, обогатился за счет фольклора, мистерий, карнавального творчества и вскоре сформировался как театр профессиональный. Особенно преуспела в его развитии Англия (Марло и Шекспир).

На головокружительные высоты вознеслась освобожденная живопись. Ошеломляющее, виртуознейшее мастерство и раскрепощенная чувственность, вдохновлявшие Боттичелли и Рафаэля, Леонардо и Микеланджело, Дюрера и Рубенса, Ван Эйка и Босха, Гольбейна и Эль Греко, поразили воображение их современников. Их кисть решительно и бесповоротно предпочла изображение живого, неповторимо прекрасного человеческого лица копированию уныло мертвенных икон. Под напором их естественной могучей энергии созидания манерная экзальтация по страстям господним уступила место воспеванию земных, человеческих страстей. Полным голосом заявила о себе и новая, светская, музыка. Совершенствовался вокал, возникла и развилась оркестровая музыка, заметных высот достигла музыка инструментальная. Наконец, зарождается опера. Подлинным гимном красоте человеческого тела стали скульптуры Донателло и Микеланджело. Одним словом, стоило принцу возрожденного гуманизма едва только коснуться губ спящей красавицы европейского искусства, как все в ней всколыхнулось и наполнилось жизнью.

И все же справедливость требует признать: при всей оригинальности и даже, в некотором роде, исключительности культуры ренессанса она шла, хоть и собственным путем, но в основном во след античной культуре. Ее подражательность (особенно в начальной стадии развития) как преемственность ощущается во всех направлениях, видах и жанрах. За одним исключением. То действительно беспрецедентное и уникальное, что породило европейское Возрождение, целиком и полностью относится к явлению, именуемому экспериментальным естествознанием. Греческая натурфилософия создала школу строго логического мышления. Но, оставаясь сугубо созерцательной философией, она не воспользовалась плодами собственного изобретения. Сделать следующий шаг – перейти от пассивного созерцания к активному экспериментированию выпало на долю европейцев, начиная с эпохи Ренессанса.

С каждым годом все более и более расширяющийся список рыцарей научного опыта, исследований и открытий того времени, приступом берущих твердыни знаний о природе, обществе и человеке, возглавляют, бесспорно, имена Галилея и Леонардо, Колумба и Гуттенберга, Коперника и Агриколы, Кеплера и Браге, Парацельса и Медины, Нэпира и Гарвея, Виета и Паре. Новые горизонты, открытые ими человечеству, позволили Ф. Бэкону сформулировать представление об индуктивных приемах мышления как о главном методе познания мира.* Тем самым, он заложил логические основы парадигмы современного естествознания. Вместе с тем, он определил за последним роль активного преобразователя природы, стимулирующего не только духовный, но и материальный прогресс общества. Ибо философ был убежден, что знание – самая могущественная из всех сил, доступных человеку.

Но сколь стремительным было возвышение гуманизма эпохи Возрождения, столь же стремительно произошло его угасание. К середине XV в. гуманизм вырастает в мощное культурно-интеллектуальное движение, охватившее, по сути, всю Западную Европу. В рамках этого движения оформляется новый социальный феномен – гуманистическая интеллигенция, состоящая из деятелей культуры, ученых, философов, политиков – всех тех, кто признавал, вслед за Фичино, что человек – единственная сущность, наделенная безграничной способностью познания и способная по своей мыслительной мощи сравниться с богом. Не проходит, однако, и века, как в гуманистическом движении проявляются первые признаки утраты им инициативы. Церковь переходит к открытому контрнаступлению. И не безуспешно. Что же способствовало ее (правда, временной) победе?

Спустя более двух тысяч лет со времени рождения и в процессе своего «второго пришествия» в годы Возрождения, гуманизм обрел имя, самоутвердился и самоидентифицировался. Но это имя вмещало меньше смысла, чем его содержалось в гуманизме эпохи его «безымянности». В период античности идеи гуманизма бытовали не только среди философов и художников – тонкой социальной прослойки протоинтеллектуалов, но и во всех слоях античного общества (за исключением рабов). Они способствовали выбору афинянами демократического правления. Они формировали представления о гражданских правах и свободах. Они же определяли отношение эллинов к частной собственности как к инструменту достижения социального равенства среди свободных граждан свободных полисов. Они, наконец, становились основой не только мировоззрения и стиля мышления, но и жизненного кредо, практического бытия, по сути, всех правоспособных слоев и сословий греческого мира.

Европейский ренессансный гуманизм решил задачу чрезвычайной важности. Он преодолел национальную (и именно отсюда – социальную) ограниченность своего античного предшественника. Но в остальном он «не дотянул» до его позиций. Он не проник вглубь национального сознания европейцев, оставшись явлением поверхностным, элитарным, легко преодолеваемым таким опытным соперником, которым уже к тому времени стала церковь. И все же гуманизм достиг своей исторической цели, но опосредованно. Он совершил «обходной маневр» посредством механизма частной собственности, причём, не столько на почве Италии, сколько на земле ее северных соседей.