Мышление современного человека

Человек есть мера всех вещей.

Протагор

Итак, предыдущее рассмотрение убеждает нас в существовании преемственности магического и религиозного сознаний, состоящей в их обоюдной неспособности рационально воспринимать и истолковывать факты природного и социального бытия. Ссказанное, разумеется, относится к тому разделу сознания, который мы вслед за Дюркгеймом и Леви-Брюлем относим к коллективному, т.е. выходящему за рамки чисто житейского, бытового контекста. Нас может шокировать сопоставление, казалось бы, несопоставимых вещей: безупречного с точки зрения формальной логики мышления, скажем, Канта, Аквината и Ньютона с вопиюще анархическим мышлением первобытного человека. Тем не менее, зададимся вопросом: в чём состоит особенность структуры умозаключений названных мыслителей?

В предисловии к первому изданию своей первой «Критике…» Кант пишет: «На долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума».[21] Причины, по которым разум попадает в столь затруднительное положение, состоят, по мнению Канта, в том, что «основоположения, которыми он (разум – Г.Г.) пользуется, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критерия опыта». Основоположения, или аксиомы составляют исходный пункт любой теории. Во времена Канта считалось, что они не нуждаются в специальных доказательствах в силу их самоочевидности. Но понятие «самоочевидный» более чем субъективно. Убеждён же был Гераклит, что Солнце размером со ступню человеческую. Следовательно, критерием истины может быть только практика. А Кант брался исследовать «способности разума вообще в отношении всех знаний, к которым он может стремиться независимо от всякого опыта», в том числе способности человека познавать суть «Бога, свободы и бессмертия», т.е. вещей, заведомо выходящих за рамки опыта. Осознавал ли Кант, что теорию, возводимую на столь зыбком фундаменте, строго говоря, нельзя считать таковой? И не только в силу сугубо спекулятивного (умозрительного) характера её аксиоматической базы. Ведь ко всему прочему, объявляя программой своего исследования познание смысла бога и бессмертия, он предполагает идею существования трансцендентного. Одной из важнейших проблем любой теории является проблема граничных условий. Аксиоматический аппарат, образующий начальные граничные условия теории Канта, к числу достоверных не относится. Вера в существование бога и бессмертие, являющаяся конечным граничным условием теории, также несвободна от субъективизма. Что же остаётся в ней от того, что понимают под теорией? Ювелирно точно формализованная система доказательств промежуточных положений, заполняющих «пространство» внутри соответствующих границ.

А теперь вспомним, как мыслит первобытный философ. Исходные положения его «теории» не менее, но и не более спекулятивны, чем в теории Канта. Его вера в существование духов и бессмертие столь же непоколебима, что и у Канта. Уступает он мыслителю Нового времени лишь в одном: у него отсутствует понятие о законах формальной логики. Но вот вопрос – так ли оно необходимо в случае, когда ответ известен заранее? К чему эта рафинированно тонкая игра ума, эти изысканно ажурные умопостроения, если из них не произрастают новые истины? А практический смысле своей теории признал сам Кант в следующих словах: «Неужели, скажут нам, это всё, чего может достигнуть чистый разум, открывая новые горизонты за пределами опыта? Ничего, кроме двух символов веры (доказательства бытия бога и загробной жизни. – Г.Г.)? Этого мог бы достигнуть и обыденный рассудок, не призывая на помощь философов!»[22]

Оставляя в стороне проблемы плодотворных приложений теории познания и сознания Канта, зададимся вопросом: откуда взялся этот аппарат формальной логики, которым он так виртуозно оперировал? Благодаря чему или кому приобрёл Ньютон навыки строго последовательного критического мышления (по крайней мере, в области естествознания)? «Разумеется, благодаря школе», – ответит искушённый читатель. И будет прав. Первобытный философ не мог плести кружева силлогизмов с тем же искусством, что философ наших дней, прежде всего, потому, что он не сподобился обычного школьного обучения.У нас почему-то до сих пор господствует убеждение, будто школа существует для того, чтобы снабжать детей определённой суммой знаний и учить их решать простейшие математические задачи. Первостепенное и важнейшее назначение школы состоит в том, чтобы приучить детей мыслить логически и здраво. Ибо без её содействия ни один потенциальный гений не может состояться именно как гений. Наш современник имеет колоссальное преимущество перед своим далёким предшественником, главным образом, в том, что он способен мыслить критически, и эту способность развивает в нём школа. Стало быть, проследив этапы развития мышления ребёнка (онтогенез интеллекта), мы можем приблизиться к решению проблемы эволюции высших функций мозга у человека вообще (филогенеза интеллекта). И помогут нам в этом новаторские работы Ж. Пиаже.[23]

В развитии мышления ребёнка он выделяет 5 стадий. Первая – доречевая (довербальная) длится от момента рождения до одного-двух лет, во время которой формируются различные виды восприятий – зрительное, слуховое, осязательное и т.д. Вторая стадия – символическая. Она длится от одного-двух до четырёх-пяти лет. В это время активного овладения речью в сознании ребёнка возникают и закрепляются разнообразные ассоциации (по смежности, сходству, контрасту) между теми или иными объектами и явлениями внешнего мира. Мозг учится дифференцировать и различать их, закрепляя за ними соответствующие символы и знаки. Кроме того, в нём просыпается бескорыстное и жадное любопытство ко всему, что окружает его. Третья стадия – интуитивно-наглядная, длящаяся от примерно четырёх до семи-восьми лет. В этот период худосочные, блеклые символы и знаки наполняются жизнью, преобразуясь в полнокровные, красочные образы (модели) вещественного мира. Набирающее силы воображение наделяет его плодами своих собственных фантазий. Четвёртая стадия – переходная, длящаяся от семи-восьми до одиннадцати-двенадцати лет. Если формирование мышления на первых трёх стадиях происходит, как правило, в кругу семьи, в общении с родственниками, то здесь наступает момент, когда дальнейшее умственное развитие ребёнка может состояться только при наличии системного (школьного) обучения. Представление о таких операциях, как анализ и синтез, абстракция и обобщение, возникает лишь при активном содействии специалистов-преподавателей. Пятая стадия – аналитическая (рефлексивная). Она соответствует подростковому возрасту, при котором происходит овладение понятийным аппаратом мышления, опять-таки в условиях школы. В это время подросток научается формировать суждения и умозаключения, ему становятся доступными индуктивный и дедуктивный виды умозаключений. Одним словом, он в той или иной степени подготовлен к решению самых сложных интеллектуальных задач.

Первые три стадии Пиаже часто объединяет в одну общую, которую он именует допонятийной или эгоцентрической стадией, противопоставляя ей пятую – понятийную или логическую стадию. При этом он постоянно подчёркивает, что речь и мышление ребёнка формируются под влиянием двух факторов: генетического и социального. Генетика «поставляет сырьё» в виде соответствующего развития мозга и анатомии лицевого скелета (гортани). Социальный фактор придаёт ему соответствующую форму и «шлифует» для решения задач социальных связей. В единстве этих двух, на первый взгляд не сводимых друг к другу начал и состоит, по его мнению, «основной аспект жизни мышления». Какая особенность речи и мышления ребёнка наиболее характерна для допонятийной стадии развития? Ответ известен всем: в период от двух до четырёх-пяти лет вопрошание составляет как бы смысл его существования. Но, задавая в среднем более 400 вопросов ежедневно, он как будто не слишком большое значение придаёт ответам на них. «Что, прежде всего, поражает в ребёнке младше 7-8 лет, так это необыкновенная самоуверенность… «Я это знаю», – вот единственное доказательство, которым пользуется детская логика.»… Эта сила уверенности характеризует период, который Жане назвал «стадией верования» (stade de la croyance)».[24]

Последнее замечание чрезвычайно знаменательно тем, что оно вольно или невольно наводит не мысль о сходстве между религиозным, магическим и детским сознаниями. Это впечатление их близости усиливается следующим наблюдением Пиаже: «Следует ещё раз напомнить, что даже опыт не в силах вывести из заблуждения так настроенные детские умы; виноваты вещи, дети же – никогда. Дикарь, призывающий дождь магическим обрядом, объясняет свой неуспех влиянием злого духа. Согласно меткому выражению, он непроницаем для опыта». «Не то же ли бывает у детей!» – восклицает Пиаже, удержав себя от соблазна привести и другой пример непроницаемости для опыта теперь уже современного верующего человека, сгибающегося под ударами злого рока, но продолжающего искать милости от всевышнего. Соглашаясь с мнением Э. Клапареда, Пиаже различает «три момента деятельности ума: вопрос, изобретение гипотез и их контроль. Вопрос – это только обнаружение потребности. Гипотеза – это представление, даваемое воображением, чтобы заполнить пустоту, созданную этой потребностью. А рассуждение появляется только в момент проверки гипотезы. До того логической деятельности нет. Но как осуществляется этот контроль? С помощью умственного опыта… в котором… мы различаем 3 генетических типа: один, который находят у ребёнка до 7-8 лет, другой, свойственный детям между 7-8 и 11-12 годами и, наконец, третий, свойственный взрослым. Сверх того, мы считаем необходимым указать, что умственный опыт этого третьего рода дополняется ещё одним опытом, который можно было бы назвать логическим опытом».[25] Тем самым Пиаже подчёркивает то обстоятельство, что «умственный опыт не знает проблемы противоречия, логический опыт находит и вскрывает противоречия в суждениях».

Обращаясь к мышлению первобытного охотника и мага или древнего земледельца и жреца, можно видеть, что вопрос присутствует в мышлении каждого из них. Он представляет собой желание знать, что есть жизнь и что – смерть; чем вызывается недуг и как от него избавляться; из чего проистекает сила и откуда берётся слабость; почему одним – благоволение, другим – немилость; как приветить добро и отвадить зло; почему солнце сияет днём, луна – ночью; что возникает из чего и т. д. Способность порождать гипотезы, «заполняющие вакуум» неведения, также присуща взрослым и детям всех эпох. «Ребёнок всему находит причину, каков бы ни был вопрос. Приводит прямо-таки в смущение его плодовитость в деле создания гипотез», – замечает Пиаже. Оно и понятно. Ведь легковесное воображение, не обременённое тяжкими узами опыта, исключительно плодотворно по части конструирования всевозможных миражей. Все, кто знакомится с трудами Фрэзера и Тайлора, Леви-Брюля и Леви-Стросса, получают более чем убедительные свидетельства неистощимости и буйства фантазии первобытного человека. Но, говоря откровенно, разве сочинители книги Ветхого и Нового завета уступят им в этом? И разве уступят им в этом те, кто питался и продолжает заглатывать самые невероятные байки и чудесные истории, на какие только способна человеческая фантазия?

Что же до третьей функции ума – проверки гипотезы, тут положение меняется на обратное, так как для объективной проверки истинности какого-либо суждения часто необходимо располагать некоторой суммой позитивных знаний. А чтобы добыть эти знания необходимо, в свою очередь, научиться мыслить критически. Так возникает заколдованный круг, в котором знания и умение мыслить порождают друг друга, но разорвать который, чтобы вписаться в него, оказывается невероятно трудным делом. О чём и свидетельствует опыт восточных цивилизаций. Трудность состоит в том, что «две существенные функции ума – находить решения и их проверять – вовсе не влекут с необходимостью одна другую: первая зависит от воображения и только вторая по существу логическая. Логическая деятельность – это доказательство, поиск истины. Но по какому поводу испытываем мы нужду в проверке наших мыслей? Такая нужда не родится сама по себе. Она возникает довольно поздно… поскольку… мысль начинает служить непосредственному удовлетворению потребностей гораздо раньше, чем принуждает себя искать истину». Как, вероятно, помнит читатель, это «непосредственное удовлетворение потребностей» было истолковано нами (вслед за Леви-Брюлем) как функция индивидуального сознания. Каким же видит Пиаже взаимодействие индивидуального и коллективного разделов сознания в контексте онтогенеза мышления?

«Акт сенсомоторного (довербального – по нашей терминологии – Г.Г.) интеллекта направлен лишь на практическое удовлетворение, т.е. на успех действия, а не на познание как таковое. Он не направлен ни на объяснение, ни на классификацию, ни на констатацию как таковые. Что касается области его применения, то сенсомоторный интеллект «работает» только на реальном материале, поэтому каждый из входящих в него актов ограничен очень короткими расстояниями между субъектами и объектами … От этих коротких расстояний и этих реальных путей мышление освободится только в его стремлении охватить весь окружающий мир в целом, вплоть до невидимого и подчас даже непредставляемого: именно в этом бесконечном расширении пространственных расстояний между субъектом и объектом и состоит основное новшество, создающее собственно понятийный интеллект* и то особое могущество, которое делает этот понятийный интеллект способным порождать операции».[26] Следовательно, онтогенез интеллекта представляет собой, прежде всего, расширение горизонта действия разума, если под действием подразумевать его познавательную (когнитивную) активность. А она сопряжена с чрезвычайно интенсивной, для многих изнурительной, а подчас и непосильной тренировкой мозга по усвоению навыков критического, поискового мышления.

Если читатель помнит, ранее коллективное сознание мы уподобляли коллективному инстинкту. Однако, согласно Пиаже, развитие интеллекта заключается, фактически, в увеличении «долевого участия» в мышлении именно этого раздела сознания, так как научение есть результат социализации посредством школьного обучения. Противоречит ли одно положение другому? Вовсе нет. Во-первых, в ходе взросления индивидуальное сознание ребёнка не стоит на месте. В процессе усвоения (ассимиляции) уроков общения с внешним миром поле его компетенции расширяется, оно также набирается умения и опыта. Последнее как раз и составляет то, что понимают под индивидуальной мудростью, которая в равной мере (и, к сожалению, одинаково редко) встречается как среди первобытных, так и среди современных людей. Во-вторых, развитие поискового мышления создаёт в коллективном сознании новый «интеллектуальный» слой, накладывающийся на старый «инстинктивный» фундамент. Тем самым коллективное сознание современного достаточно развитого человека представляет собой сложный синтез из архаичного и новообразованного подразделов, функционирующих подчас независимо друг от друга. Величайшее достижение Ньютона в области точных наук и его же крайне скромные успехи как толкователя Библии служат ярчайшим примером «мирного сосуществования» в голове одного человека рудиментарного и новационного подразделов коллективного сознания. Так как анализ онтогенеза мышления нас интересует, прежде всего, с точки зрения его эволюции (филогенеза), вернёмся к проблеме параллелей между детским и магическим мышлением. Теперь мы с достаточной долей уверенности можем утверждать, что мышление первобытного человека во многом совпадает с допонятийной стадией умственного развития ребёнка семи-восьми лет. Эта близость проявляется в их обоюдной склонности к подмене реальностей бытия иллюзиями воображения, в неумении мыслить критически, в наивной самоуверенности в вопросах толкования явлений окружающего мира, в непроницаемости для опыта и для логики. (Тем не менее, сказанное не следует воспринимать как умаление умственных способностей первобытного человека, ведь тот же Пиаже свидетельствует: «Умственная деятельность не является всецело логической. Можно быть умным и в то же время не очень логичным».)

Религиозное сознание большинства верующих можно уподобить детскому сознанию того же допонятийного уровня интеллектуального развития. Другое дело – сознание религиозных мыслителей калибра Канта, великолепно оснащённых самыми совершенными инструментами интеллектуальной деятельности. Но, как уже говорилось, при всём блестящем владении Кантом аппаратом логики, он совершил ошибку, некритически оценив проблему граничных условий, выходящую за пределы формальной логики. Подвергая критическому анализу познавательные способности рассудка в чисто «теоретическом» плане, вскрывая противоречия в суждениях, не затрагивающих граничных условий, Кант ни в чём не изменяет канонам того опыта, который Пиаже характеризует как логический. И, тем не менее, последний оказывается недееспособным по части возможностей расширения поля познания. Всё его видимое могущество направлено внутрь, на самоё себя. Практическая немощь религиозного сознания даже в наиболее развитых формах может означать только то, что логический опыт также не является высшим в действительности. Сугубо умозрительные процедуры поиска и нахождения противоречий в суждениях абсолютно необходимы для познания, но сказать, что они самодостаточны для целей познания, мы не имеем права. А коль скоро именно познание является ключевой функцией или конечной целью разума, высшей стадией онтогенеза интеллекта следует, по-видимому, признать стадию, на которой рассудок способен вскрывать противоречия между нашими знаниями (на сегодняшний день) о данном предмете или явлении и тем, что свидетельствует о нём эмпирика или вещественный эксперимент. Такой опыт мы, пожалуй, вправе определять как познавательный (когнитивный), представляющий собой продолжение формально–логической стадии развития интеллекта.

За счёт чего когнитивной мысли удаётся продвинуться дальше мысли логической? А об этом превосходстве первой над второй недвусмысленно свидетельствует научно-технический прогресс, плоды которого сполна вкушает XX век и который стал возможен благодаря по преимуществу когнитивному опыту постижения действительности. По-видимому, за счёт ставки на эмпирическую проверку (верификацию) любых положений любых теорий от их аксиоматической базы до граничных условий экспериментальными методами. Ее «приговор» является базовым критерием истины. Ничто, в чём невозможно удостовериться эмпирическим путём, не может претендовать на достоверное знание. Цензура контролирующего опыта отбраковывает, отбрасывает ложные мнения и представления, освобождая, тем самым, разум от тяжкого бремени заблуждений, давая ему шанс двигаться вперёд. В чём Ньютон как учёный превосходил Ньютона как толкователя Библии? Мы не располагаем образцами мышления Ньютона-богослова, но, вероятно, можно думать, что с точки зрения логики суждений, он не уступал самому себе – творцу теории тяготения. В связи с чем нам не остаётся ничего иного, как признать, что разгадка таится в граничных условиях. В одном случае они диктовались ему авторитетом Писания, т. е. заведомо спекулятивным, иррациональным мнением, в другом – рациональными знаниями, извлечёнными из опыта. Следовательно, первый подход обеднял его мысль, второй – стимулировал её.

В сущности, те же ограничения, накладываемые на деятельность ума сугубо умозрительными граничными условиями, свели на нет усилия Канта-философа. Но здесь для нас важно другое: в его лице антиномический агностицизм был формой поражения в деле рационального осмысления проблемы бога, тогда как философия с честью выдержала испытание логикой. Ибо именно она, точнее говоря, ее классическая традиция рационализма и эмпиризма и явилась той школой, в которой наиболее талантливые ученики сами становились учителями человечества, разрабатывавшими правила дискурсивно-критического мышления. Того мышления, которым завершается фаза развития интеллекта для большинства представителей современного цивилизованного общества.