О различиях между частной и личной собственностью

Сопоставляя генезисы городов-государств майя и Шумера, В. Гуляев пришел к выводу о существовании множества параллелей и черт поразительного сходства между ними. Он, фактически, подтвердил мнение тех историков, которые полагают, что происхождение и эволюция практически всех «первичных» цивилизаций Старого и Нового Света следуют одним и тем же закономерностям. В частности, все они проходили «в своем развитии ряд этапов от примитивных и небольших «номовых» («племенных», «сегментных», «полисных») государств к царствам и затем – империям».[124] Данное обстоятельство освобождает нас от необходимости занимать внимание читателя доказательством уже доказанного и позволяет заключить, что процесс рождения «первичных» цивилизаций:

а) подчиняется единым, универсальным правилам (алгоритмам);

б) происходит без участия частной собственности.

Последнее положение объясняется просто: не частная собственность порождает государство, а напротив, государство способствует или препятствует ее генезису. Реальная причинно-следственная связь между государством и частной собственностью прямо противоположна существующей в головах марксистов. Поэтому у нас есть основание настаивать на реабилитации репутации частной собственности в силу того, что она не причастна к тому «преступлению», в котором ее обвиняют утописты всех времен и народов. Вместе с тем личная собственность, безусловно, явилась одной из первопричин поляризации и социального расслоения обществ переходного типа – от коммунистического к социалистическому. Обычно мы умеем отличать собственность личную от частной, коллективную – от общественной или государственной. Однако мало кто интересуется вопросом о том, когда и при каких обстоятельствах возникал тот или иной вид собственности. Впрочем, о том, что во времена первобытного коммунизма понятие собственности как таковой имело крайне неопределенный и туманный смысл, знают, вероятно, многие. Ч. Дарвин, посетивший в 1831-1836 гг. южные моря и ознакомившись с нравами людей, которых не коснулась цивилизация, поражался их представлениям о справедливом распределении собственности. Равенство, например, среди огнеземельцев достигало такой степени, что «даже кусок ткани, полученный кем-нибудь (из них), разрывался на части и делился так, что ни один человек не становился богаче другого».[125] С другой стороны, для тех же аборигенов воровство и попрошайничество было делом совершенно естественным. И как проницательно предостерегал Дарвин, «полное равенство среди огнеземельцев одного и того же племени должно надолго задержать их культурное развитие». Ж.-Ж. Руссо – автор «Рассуждений о происхождении и основаниях неравенства между людьми», вероятно, был бы сильно озадачен, столкнувшись с реальным миром, в котором царила вожделенная его сердцу коммунальная уравнительность.

Представление о собственности приняло более отчетливые очертания лишь 8-11 тыс. лет назад в ходе аграрной революции. И, по-видимому, оно изначально приняло двойственный характер. С одной стороны, коллективное землепользование предполагало наличие коллективной (родовой или общинной) собственности на орудия производства и продукты совместного труда общинников. С другой стороны, с прикреплением к земле у отдельных членов рода появилась возможность делать накопления, предназначенные для удовлетворения их личных потребностей в виде скота и строений, домашней утвари и одежды, оружия и украшений. Последние либо производились, либо добывались общинниками самостоятельно или с помощью их ближайших сородичей. Однако далеко не все воспользовались представившейся им возможностью: косные традиции коммунистической уравнительности и отсутствие устойчивых навыков регулярного, систематического труда способствовали расслоению общества по вертикали. В формирующейся земледельческой общине постепенно выделялось авангардное верховенствующее ядро из наиболее расторопных, удачливых и честолюбивых индивидов, со временем закреплявших за собой статус бигменов («больших людей»), вождей, жрецов. На другом полюсе общины концентрировался арьергард из наименее деятельных, везучих и целеустремленных маргиналов, которые, в конечном счете, образовывали социальное «дно»: бак в Египте, гуруш и варум – в Шумере и Вавилоне, чэнь – в Иньском Китае, тлакотин – у майя. Историки-марксисты неправомочно смешивают их с классическим античным рабом.* Промежуточное положение в этой новообразованной социальной пирамиде заняло преобладающее большинство общинников.

Энгельс утверждал, будто труд создал человека. Труд в современном смысле этого слова был неведом не только коммунистическому охотнику-собирателю, но даже формирующемуся социалистическому земледельцу древности. Сколь бы ни была низка производительность труда майянского земледельца, но за два месяца работ он «производил такое количество пищи, которое покрывало все потребности его семьи на год, а также налоги и дани, уплачиваемые общиной правящей касте».[126] Учитывая, что плодородие земель Нильской долины, Месопотамии, долины Хуанхэ и Инда было выше, чем на Юкатане, можно предположить, что древнему аграрию редко приходилось перенапрягаться. Лишь много позже, с понижением плодородия почв, ростом плотности населения, умножением поборов в пользу государственной казны и знати характер труда земледельца стал приближаться к современному. Но и этот процесс интенсификации труда занял достаточно длительное время, так что даже в Европе вплоть до Средних веков ощущение покоя, размеренности, неторопливости царило повсюду, как в верхах, так и в низах социальной лестницы. «И в самой работе не торопятся. Нет совсем никакого интереса в том, чтобы что-нибудь было сделано в очень короткое время или чтобы в течение определенного времени было изготовлено очень много предметов», – замечает Зомбарт по поводу отношения к труду в Средневековье.[127] Как уже упоминалось ранее, еще более «специфический» взгляд на труд был свойствен древним германцам.

Благодаря отчаянному сопротивлению коммунальных установок коллективного сознания процесс социального структурирования «отпраздновал» свой первый значительный успех лишь с возникновением 3-5 тыс. лет назад «первичных» городов-государств в ходе городской (или потестарной – от лат. potestas – власть) революции. Следовательно, период «возведения» социальной пирамиды растянулся на целых 5-6 тыс. лет. Об ожесточенности то подспудной, то выплескивавшейся наружу борьбы между индивидом и социумом свидетельствуют многочисленные следы, сохранившиеся в виде тех или иных традиций, дошедших до наших дней.

Так, в Каликуте веками господствовал обычай, согласно которому раз в 12 лет любой желающий мог претендовать на корону верховного правителя – саморина. Но, чтобы достичь желаемого, ему необходимо было силой оружия пробиться к шатру саморина и убить его. Задача претендента осложнялась тем обстоятельством, что шатер охраняли 30-40 тысяч (!) телохранителей правителя. Тем не менее, до середины XVIII века, когда обычай этот был отменен, не ощущалось недостатка в безумцах, которых тщеславие толкало на верную смерть. Менее драматическим, но столь же недвусмысленным свидетельством прямо противоположных стремлений честолюбивых индивидов как-либо выделиться из коммунальной общины, а общины, напротив, не позволить им этого, служил бывший широко распространенным до недавних пор среди североамериканских индейцев обычай потлача. Смысл последнего состоял в том, что «его устроитель представлял на всеобщее обозрение собранные богатства, от одеял до лодок и рабов (притом как раз рабы* считались самой большой материальной ценностью), а затем все их раздавал приглашенным. При этом предметами особой гордости служили и размер раздаваемых богатств, и самый факт их раздачи».[128]

Оппозиция накоплению личных богатств и образованию личной собственности имела универсальный характер и в самых разных проявлениях наблюдалась во всех частях земного шара. «Характерно при этом, – утверждает Л. Куббель, – что в иных случаях объектом серьезного недовольства членов коллектива могли оказываться даже не накопленная собственность, как таковая, и не самый факт ее приобретения, а просто способность к такому приобретению, которая превышала средний по масштабам раннего социального организма уровень… Например, по убеждению представителя африканского племени бемба, если человек находит в лесу одно пчелиное гнездо – это удача, два – крупная удача. Если же он найдет три, то это уже колдовство».[129] Как на хрестоматийный пример трагически абсурдной ревности общины к некоторым своим членам ссылаются на случай, наблюдавшийся Л. Поспишилом у папуасов капауку: от сыновей чрезмерно богатого и скупого, по мнению соплеменников, человека потребовали убить их отца.

Анализируя процесс возникновения собственности, Куббель пишет, что «условия для окончательной победы частнособственнических отношений могли создаться лишь в том случае и тогда, когда в сферу таких отношений оказалось вовлеченным важнейшее основное средство труда – земля… Становление частной земельной собственности по вполне понятным причинам встречало еще большее сопротивление в обществе, чем формирование такой собственности на другие виды материальных богатств».[130] Складывается впечатление, что, осознавая связь частной собственности с земельной собственностью, Куббель упускает из виду, что последняя возникла гораздо позже личной собственности. Как свидетельствуют исторические источники, первые упоминания о торговых сделках с земельной собственностью частных лиц относятся к 1900-1800 гг. до н.э., т. е. не к Шумерскому, а к более позднему, Старовавилонскому периоду истории Месопотамии.* В Египте и в доколумбовой Америке частная земельная собственность, по-видимому, не возникала вовсе. В Индии земля стала объектом частной собственности после походов Александра Македонского – в эпоху империи Маурьев. Но частнособственнические операции с землей здесь никогда не получали сколько-нибудь широкого распространения. В Китае свободная купля-продажа земли была узаконена только при Цинь Ши Хуанди в III в. до н. э. Однако всего двести лет спустя, при Ван Мане, купля-продажа земли была признана незаконной, и все земли были объявлены «царскими».

Все эти пространные ссылки на историю делаются, конечно же, не для иллюстрации несостоятельности ее «материалистического понимания» или ложности марксистской теории частной собственности. Цель состоит в том, чтобы показать, что личная и частная собственность различаются не столько временем возникновения, сколько функциями, которые они выполняют. О чем, спрашивается, свидетельствует то чуть ли не патологическое упорство, с которым строго эгалитарная (уравнительная – от фр. egalite – равенство) коммунистическая община противилась распространению личной собственности? И не только собственности, но вообще всякому проявлению индивидуализма, которое при столь ожесточенном сопротивлении среды сплошь и рядом вынужденно принимало уродливые формы? Тому есть, пожалуй, только одно объяснение – интуитивное ощущение опасности нарушения принципа тотального господства общины над индивидом для традиционного уклада жизни. Личная собственность виделась коллективному сознанию могильщиком коммунистических устоев. И оно не ошибалось в своих прогнозах. Малейшее отклонение от установившихся за тысячелетия обычаев и норм поведения воспринималось коллективным сознанием как предательство и угроза существованию коммунистического рода. И ведь оно оказалось достаточно дальновидным. Что же удивительного в том, что община предпринимала все мыслимые и немыслимые способы защиты порядков, испытанных предыдущими поколениями. И в том ей способствовали социальные (стадные) инстинкты, до поры до времени довольно успешно заглушавшие попытки индивидуальности «сказать свое слово». Последняя дождалась своего часа, когда вынужденное прикрепление человека к земле ввиду демографических и экономических причин радикально переменило ситуацию в ее пользу.

Неодолимое стремление выделиться из общей безликой массы, верховодить ею присуще некоторой (меньшей) части особей общественных животных так же, как стремление не выделяться из этой массы – их большей части. Сколь бы жестки бы ни были принципы коммунальной уравниловки, царившие в общине охотников-собирателей, но и они не были абсолютны, а в реальной жизни непременно находилось место фактическому неравенству, например, по половозрастному признаку. Правоверного марксиста-этнографа Ф. Роуза, наблюдавшего за бытом австралийских аборигенов, «постоянно поражал тот факт, что женщины признают превосходство мужчин в различных областях и строго придерживаются основанного на этом поведения».[131] И это несмотря на то, что «многие мужчины… совершенно не готовы или не способны охотиться на крупных животных, даже когда у них есть стрелы».[132] Роуз встречался с несколькими мужчинами, которые едва ли убили одно крупное животное за всю свою жизнь. Занятие охотой считалось личным делом человека, и никто не мог оказывать давление на него. Тем не менее, именно мужчины, точнее говоря, «старейшины» числом от двух до четырех человек играли решающую роль в жизни локальных групп-общин, ведая вопросами землепользования, брака, инициаций и т.д.

Эта узурпация ими власти тем более могла бы представляться необъяснимой, что до встречи с европейцами аборигены даже не догадывались о функции мужчины в процессе продления рода. Если нет хищников, от которых мужчины должны были защищать женщин, стариков и детей, если каждый сам мог добывать себе пищу, если занятие охотой было делом факультативным, если, наконец, мужчина (как считалось) не имел никакого касательства к умножению рода, то спрашивается: по какому праву мужчина претендовал на главенство в роде? По-видимому, по праву сильного и, как признавали сами женщины, – на основании их превосходства по части, прежде всего, инициативы в семейно-брачных отношениях. Действительно, из десяти случаев намеренного убийства, происшедших во время пребывания Роуза среди аборигенов, все десять были связаны с конфликтами из-за женщин. *

Итак, в эпоху тотальной уравниловки возможности и средства самоутверждения индивидуализма, по-видимому, были крайне ограничены. Они появились лишь со времен аграрной революции и рождения личной собственности. Последняя была использована индивидуализмом как таран, с помощью которого он взламывал оборону коллективизма. Но, достигнув искомого и сокрушив прежнюю цитадель консерватизма, индивидуализм приступил к возведению нового бастиона косности – пирамиды социального неравенства, основанного на имущественном неравенстве. Коммунизм нивелировал неравенство врожденных способностей, всех «подстригая под одну гребенку», равняя их на слабейших и инертных членов общины или рода. Узаконив право личной собственности, социализм поставил себе целью раз и навсегда закрепить за избранным меньшинством привилегии, им не заслуженные. Коммунизм игнорировал естественное неравенство врожденных способностей, делая вид, будто его не существует вовсе. Социализм стал игнорировать то же самое неравенство на основании признания вечности и незыблемости социального или «неестественного» неравенства. Одна несправедливость сменила другую несправедливость… в ущерб культурному прогрессу общества в целом. Как показал опыт истории, существует только одно средство, один механизм, с помощью которого оба вида несправедливости могли быть ликвидированы. Это средство – частная собственность, т. е. узаконенное право на частное землепользование.

Обращая внимание на время возникновения частной собственности, я тем самым намереваюсь подчеркнуть тот факт, что ее рождение (всюду и везде, где это имело место) происходило как следствие или реакция на далеко зашедшую в своем развитии вертикаль социального насилия. Частная собственность фактическиявилась неким предметным вызовом (едва ли – осознанным) индивидуализма «низов» на усиливавшийся прессинг власти, которая – по иронии судьбы – сама в свое время возникла благодаря инициативе индивидуализма. Она, эта собственность, стала овеществленным протестом против предательства, совершенного «социалистическим» индивидуализмом по отношению к равенству в праве выбора каждым индивидом своего собственного жизненного пути. Она в каком-то смысле символизировала собой веру каждого предприимчивого, инициативного и независимого человека в самого себя, в свою энергию, самостоятельность и зрелость.

Дух независимости, которым частная собственность заряжала общество, не мог, конечно же, не насторожить власть. Прямо-таки звериный инстинкт самосохранения подсказывал ей, что в лице этой собственности она лелеет врага, угрожающего существованию пирамиды социальной несправедливости, а с нею и самой верховной власти. Вот почему всюду, где только на Востоке частная собственность пускала свои первые, еще слабые ростки, ее без промедления сводили на нет. Под предлогом борьбы с ростовщичеством, с разорением и обезземеливанием свободных общинников Хаммурапи фактически задушил частнопредпринимательскую деятельность, товарное производство и обращение. Под тем же предлогом восстанавливалась древняя система землепользования при императорах Ай-ди и Ван Мана династии Хань. Властной вертикали тем легче было справиться с задачей искоренения частной собственности, что в сознании народа сама эта вертикаль к тому времени уже приобрела непререкаемый авторитет.