Имеет ли будущее социалистическая идея?

У большинства людей любовь к справедливости – это

просто боязнь подвергнуться несправедливости.

Ф. Ларошфуко

В течение более 70 лет российской (советской) истории идея социализма являлась стержнем, скрепляющим политическое и экономическое бытие десятков миллионов людей. Последние годы большинству из нас открыли глаза на то, что вопреки воле архитекторов и строителей социализма бытие это было и неправедным, и несчастливым. Оптимисты объясняют случившееся тем, что вожди социализма – Сталин, Брежнев, Андропов, Черненко – отошли от первоначального плана архитекторов – Маркса, Энгельса, Ленина, подменили и грубо извратили его. Они убеждены, что эта идея рано или поздно себя покажет с лучшей стороны. В неизбежность реставрации социализма они верят, поскольку верят в то, что социализм – не более чем переходная (первая) фаза на пути человечества от капитализма к грядущему коммунизму. Наши философы упрекали Гегеля в том, что он в качестве идеала общественного и государственного устройства не предложил ничего лучшего, чем просвещённую монархию, а Маркс предрекал, что лайнер всемирной истории бросит якорь вечного покоя в бухте коммунизма. Я не вижу, чем марксов прогноз лучше. Парадокс здесь в том, что подход обоих к данному вопросу – чисто метафизический, несмотря на приверженность того и другого диалектике. Пессимисты утверждают, однако, что ничего хорошего от социализма ожидать и не следовало, поскольку не только содеянное, но и сама эта идея порочна. А в подтверждение сего утверждения ссылаются на мировой опыт строительства социализма повсюду – от Восточной Европы до «третьего» мира. Если верно, что практика – это критерий истины, то как будто нет оснований сомневаться в правоте пессимистов. Но всё же червь сомнений не устаёт вопрошать: что мог бы ответить Маркс своим критикам?

Вероятно, он был бы вправе возразить оппонентам следующим образом: «Моя теория исторического материализма, во-первых, доказывает закономерность возникновения социализма на определённом этапе исторического развития материального производства, во-вторых, показывает, каким он не должен быть. Прежде чем опровергать её, найдите и укажите то её утверждение, которое не соответствовало бы исторической практике в каждый данный момент истории. А возводившиеся вами «сооружения» в Восточной Европе, Азии, Африке и Латинской Америке представляли собой экспортированные из СССР копии казарменного социализма, к которому моя теория имеет очень отдалённое отношение».

Урок, полученный нами от «неудачного» толкования марксовой идеи социализма слишком трагичен, чтобы не попытаться понять, что в действительности она собой представляет, в чём причина её рождения и широчайшей популярности, сходящей, правда, на нет в наше время. Ответы на эти вопросы не так сложны, как может показаться. Привлекательность идеи и её временный мощный наступательный порыв объясняются, как минимум, тремя причинами. Первая причина состоит в консерватизме коллективного сознания и подверженности человеческого воображения ошибкам и заблуждениям. То, что мы именуем логикой научного познания, заставляет наше интеллектуальное воображение выходить за рамки традиционного здравого смысла и, на первый взгляд, обогащает его новым содержанием. Однако даже Ж. Верну не удавалось вырваться за рамки банального «соцреализма» при создании конкретных портретов будущего. Границы воображения принуждают человека, становящегося на скользкий путь пророчеств, подсознательно опираться на костыли традиционного. Попытки Маркса найти путеводные вехи для путешествия в будущее волей-неволей заставляли его обращать взор вспять.

Избирательность нашей памяти – второй психологический фактор, породивший идеализированное представление о социализме. Память, индивидуальная и коллективная, имеет свойство полупроводника: она стремится закрепить в сознании приятные события и переживания и отсеивать, опускать неприятные, тягостные. Благодаря этому прошлое предстаёт в иллюзорно-розовом свете. Так и с памятью народа, собственное детство которого часто представляется необычайно героическим и славным. Кроманьонец не держит в памяти своё неандертальское прошлое, напротив, он желает видеть себя наследником могучего и светлого божества – жителя небес. Наибольшее искажение проекции в историю наблюдается там и тогда, где и когда ощущается наибольшая неудовлетворённость настоящим. Исторический Артур и его окружение так же мало походили на легендарного короля Артура и его рыцарей «круглого стола», рождённых воображением Гальфрида Монмутского, как реальное бедственное положение бриттов в XI-XII вв. – на их блистательное, но увы, вымышленное прошлое.18

Когда исчезает близкий, привычный мир, когда теряется ощущение твёрдой почвы под ногами и возникает чувство опасности, тогда малейшие изъяны нового мира предстают в растревоженном воображении как неслыханные пороки в сравнении с недостатками старого мира. Последние видятся в этой перспективе чуть ли не достоинствами. Напуганное неясными перспективами сознание прибегает к психологической уловке, оправдывающей неприятие новаций – «осветлению» прошлого. Неудивительно поэтому, что эти ностальгические чувства впервые и с наибольшей силой выразились в Греции в эпоху становления новых, демократических политических институтов, новых форм хозяйствования, нового видения мира и себя в этом мире. Вспомним Гесиода с его воспеванием «золотого века», никогда в действительности не существовавшего на земле. Платон, с его тайными симпатиями к спартанской монархии, облёк эти ощущения в философские одеяния.

Ностальгические установки всё ещё глубоки в подсознании многих современных европейцев. В нашем столетии несколько групп археологов-экспериментаторов (английских, датских, польских и др.) добровольно провели часть своей жизни в условиях, близких к эпохе того самого «золотого века» или раннего социализма. Их заинтересовало время, когда человек уже прикрепился к земле, занялся земледелием, но ещё не изобрёл письменность, не придумал религию и не построил города, эти атрибуты «ненавистной цивилизации». Вот каково было их впечатление о прожитом в этих экзотических, на взгляд современного обывателя, условиях. «Прежде всего, мы научились быть ответственными по отношению к другим, научились самостоятельности, научились оказывать и принимать добрую дружескую помощь, потому что в те дни каждый полностью зависел от того, как все сообща смогут постоять за себя. Мы действовали всегда дружно, с поразительной, утраченной в нашем двадцатом столетии, братской и сестринской приветливостью. Мы стряхнули с себя коросту нашего безграничного эгоистического общества, уничтожили в себе обезумевших в гонке за личным успехом индивидуалистов. Мы, к своему удивлению и радости, снова открыли рай, нами утраченный, рай в душе человека. И мы вспоминаем об этих днях как о дивном сне, прожитом в атмосфере ласковой и доверительной идиллии, в дружестве и сердечной взаимности, истинную цену которой мы сознаём в полной мере только сейчас, в суете больших городов».19 Но то были ученые, профессионально увлеченные прошлым, поставившие целью его познание, переживание и осмысление. Между тем, по сообщению радио «Свобода» (декабрь 2000 года) в Англии был построен специальный дом, в котором группа добровольцев вызвалась испытать на себе условия жизни, характерные для их соотечественников сто лет назад. По прошествии эксперимента все его участники охарактеризовали эту жизнь как грубую, скучную, лишенную какого–либо смысла. Самым гуманным изобретением ХХ века назвал один из них стиральную машину.

Третий фактор, способствующий представлению о социализме, как о желаемом будущем, связан с реалиями социализма. Некоторые из них оцениваются как достоинства, которые, как часто бывает, суть продолжение их же недостатков. Они заключены в той социальной, духовной и даже физической защите, которую коллектив, сельская или городская община оказывают нуждающемуся индивидууму – старикам, больным, ищущим социальной справедливости, возмездия за ее нарушение и т.д. Как отмечает Э.Э. Эванс-Причард, месть – это самое важное обязательство родства по отцовской линии и воплощение всех обязательств у шиллуков и других архаичных народов Востока. Индустриальный социализм особенно спекулировал приверженностью к социальной справедливости и кичился «заботами» о трудовом человеке. Теперь мы познали истинную цену этой благотворительности, как и выявили действительные пределы возможного для религии.

Марксистский социализм (точнее говоря, его коллективистская идеология) тем более притягателен для человека, чем менее он защищен, чем менее уверен в собственных силах, чем менее выражено в нем личностное начало и уважение к другому человеку как средоточию прав, свобод и уникальности. Одновременно к нему тянутся потенциальные вожди, люди инстинктивно, а то и сознательно жаждущие возглавить тех первых, которые ищут своего социалистического «отца». В представлении сострадательного современника Маркса социалистический коллективизм представлял собой высшую нравственность, ибо сулил достижение всеобщей справедливости простейшим способом – путём введения всеобщей уравнительности. Путь и в самом деле кажется привлекательным, ведь он не требует особых усилий, освобождает от необходимости заботиться о прогрессе духовных и физических возможностей человека. Однако не всё, что просто – непременно гениально. Тот же принцип «экономии энергии» (или «наименьшего сопротивления») завел в своё время в эволюционный тупик охотника-собирателя, скотовода, сельского общинника, отказавшихся от шанса подняться ступенью выше. Поразительно, что на эту удочку простоты попадались такие резко отличающиеся интеллектом и духовным складом люди, как Сократ и Ленин. По свидетельству Диогена Лаэртского, Сократ часто говаривал, глядя на множество рыночных товаров: «Сколько же есть вещей, без которых можно жить!» и никогда не уставал напоминать такие ямбы:

Серебро и пурпурная мантия

На сцене хороши, а в жизни ни к чему.

Руководствуясь сходным представлением о том, что в материальной жизни можно и, стало быть, должно довольствоваться малым, Ленин в 1922 году обещал комсомольцам, что они в скором времени будут жить при коммунизме. (Иронизируя над Хрущёвым, не будем забывать, что не он первый сулил скорое пришествие всеобщего процветания и благоденствия). Вместе с тем, на взгляд многих думающих людей, в предпринимательской этике есть что-то отталкивающее, почти аморальное. Поэтому обещание лучших будущих времён в устах капиталиста XIX столетия воспринималось как лицемерие. Древние в этом отношении были честнее, вообще не ставя вопрос о нравственности частной собственности, принимая её как нечто неотъемлемое от личности. Это одна сторона медали коллективизма и социализма. На другой её стороне – непрерывная череда бесчисленных войн во славу и по прихоти правителей, сотни миллионов загубленных жизней в честь всё тех же власть имущих и традиций, большей частью бессмысленных; это тотальное рабство духа, мысли, чувств, время массовых иллюзий и верований. Советский социализм рождался в муках, с верой и надеждой, но с сознанием коллективистским, блуждающим во мраке невежества. Каждый шаг этого социализма по стезе истории отмечен кровью.

Индустриальный социализм, как бы предчувствуя свою историческую обреченность и почти случайность, свой близкий конец, поспешил спрессовать всё зло и вероломство, всю кровь и ложь, все извращения и насилия, сопутствующие существованию его предшественника, в один краткий – в масштабах истории – миг: в несколько десятилетий. А отпущение грехов и индульгенцию на новые злодеяния гарантировала ему его религия – марксизм-ленинизм. Говоря точнее, она сама же и провоцировала его на эти злодеяния. И сегодня, и завтра будут находиться приверженцы повторения социалистического эксперимента, и всякий раз они будут говорить одно и то же: теперь‑то мы знаем, в чем была ошибка, теперь-то у нас получиться. И всякий раз они будут спокойно переступать через потоки крови и личные трагедии огромного числа людей.

Свободный человек не нуждается в опоре на общину в физической жизни и на догматы религии – в духовной. От государства же он ждёт главного – чтобы оно, по крайней мере, не вмешивалось в его дела, но в лучшем – чтобы способствовало им. Его устремления часто видятся, как противоречащие интересам его непосредственного окружения. Но это противоречие кажущееся, поскольку материальные плоды духовной, интеллектуальной и физической энергии, высвобождаемой им, в конечном счёте, становятся достоянием всего общества. Свободный человек – в той мере, в какой он человечен – не утешитель и не воитель, он, прежде всего, созидатель. Тем он и ценен. Но за всё приходится платить, особенно – за независимость. Свободный человек может платить своим одиночеством, неведомым коллективному социалистическому человеку. Удел свободного человека – специфический вид одиночества. На фоне популярных во времена Маркса од в честь благородства, героизма и бескорыстия коммунистического человека, слагавшихся Ф. Купером и Л. Морганом, индивидуализм рыцаря свободного предпринимательства слишком часто толковался как злостный эгоизм, вредный для благополучия и процветания общества. Теперь мы убедились в том, что умиротворённый, сытый человек «меркантильного» капитализма гораздо чаще имеет возможность делом проявлять свою способность к добротворчеству, нежели злой, голодный и несчастный человек «справедливого» социализма.

Все отмеченные выше факторы – подверженность нашего воображения ошибкам, неосознанная идеализация прошлого, коллективизм (но отнюдь не гуманность) уходящего коммунизма – сыграли с Марксом и Энгельсом злую шутку. Им, имевшим (как теперь очевидно) очень поверхностные, часто ложные и противоречивые сведения о фактической жизни человека каменного века, первобытный коммунизм казался хорошим во всех его проявлениях, кроме одного – низкой производительности труда и недостаточной комфортности обыденной жизни. Но эти досадные мелочи казались легко устранимыми. Дело оставалось за малым, за воспитанием в трудящихся «коммунистического» отношения к труду. А реальные или мнимые преимущества отсутствия государственности, частной собственности, классов виделись классикам достойными восхищения. Особенно на фоне того окружающего бытия, который представал их взору как полный пороков, классовой вражды, антагонизмов. На их глазах рождался новый мир, а они видели в младенце только бесформенного злобного уродца. Можем ли мы теперь, после крушения мирового социализма и вхождения в постиндустриальную, высокотехнологичную эпоху утверждать, будто знаем, что представляет собой идея социализма? Вероятнее всего этот грандиозный и трагический социальный проект был попыткой реализации обращённой в прошлое мечты о будущем. Реставрация социализма на индустриальных хозяйственных началах породила монструозный гибрид ленинизма-сталинизма. Надеяться, как это свойственно современной социал-демократии, что социалистические структуры власти и формы собственности способны разрешиться чем-то иным, более гуманным и жизнеспособным, значит заниматься самообманом.

Маркс допустил роковую ошибку не только в плане методики изучения истории, но и не менее грубую ошибку в вопросе фактической её периодизации. Социализм и коммунизм представляют собой не будущее человечества, а его седое прошлое и шаг за шагом уходящее в небытие настоящее, к которым нет возврата ни на каком витке истории, ни в каком обличье. История не совершает витков, поскольку её содержание запечатлевает эволюцию человека, его развитие от состояния детской беспомощности и невежества к умудрённой опытом и знаниями взрослости. Возвращение к синкретическому, безликому и безымянному коммунистическому детству и социалистическому отрочеству по рецептам Маркса – это исторически противоестественное усилие. Вместе с тем, было бы наивно думать, что идеи социализма как политико-экономической системы канут в вечность. Им суждена долгая жизнь: в подсознании, в колодце тёмных инстинктов. Но никогда не очистят они душу человека от своего присутствия. Ибо жажда коллективность воплощена не только, и не столько в марксизме, сколько в христианстве, исламе, иудаизме, индуизме, фашизме, одним словом – во всех мировых и национальных религиях, во всех массовых тоталитарных идеологиях. Они – темная сторона социальности в человечестве, группового начала в сознании человека как общественного животного.

Нескончаемая смертельная вражда между разными религиями, в которой поверхностный взгляд видит отражение диаметрально противоположных идеологических установок, в действительности, напротив, свидетельствует об их исключительной внутренней близости. Она есть следствие идеологической «внутривидовой» (т.е. особенно ожесточённой) конкуренции за одну и ту же культурно-экологическую нишу – за человеческие души и тела. Христианство делает упор на сострадании как высшей компоненте социальности, ислам – на покорности индивида социуму, индуизм – на верности касте, марксизм – на классовой солидарности, фашизм – на солидарности национально-расовой. Но все они в обязательном порядке делят человечество на «чистых» и «нечистых», на хороших, «наших» и плохих, «не наших». Поэтому до тех пор, пока люди и сообщества будут разделяться и враждовать по мировоззренческому и идеологическому признаку, пока будут существовать «первые» и «последние», сохранится и питательная почва для идей социализма. А так как они не в состоянии избавить человечество от тех или иных видов неравенства (более того, они и не помышляют об этом, так как подлинное, т.е. социально-правовое равенство несёт им гибель), то и существовать им в веках. Следовательно, вопрос не в том, чтобы «бороться» с бессмертными идеями социализма, а в том, чтобы не давать им возможности мешать движению и развитию цивилизации, создавать помехи для реализации творческого потенциала гуманизма.

Попытаемся представить себе, что сталось бы с человечеством, если бы звезда капитализма, зажёгшаяся в Элладе более двух тысячелетий назад, не вспыхнула вовсе, либо Средневековье погасило бы её навсегда. (Прибегая к столь ненадёжному средству исторического анализа как сослагательное наклонение, полагаю, что в данном случае этот приём может быть полезен, так как он подобен мысленному эксперименту в физике). Итак, что могло бы ожидать нас сегодня на пороге XXI столетия, если бы мировое сообщество оставалось коммунистическим или смешанным коммуно-социалистическим?

Человек как биологический вид достиг максимума возможного, показав себя самым удачливым и преуспевающим представителем животного царства уже при коммунизме. Бунт одиночек, приведший к рождению социализма, ничего фактически не изменил в космическом статусе человека и вполне мог бы гарантировать ему идиллию «вечного» покоя, следуя восточной мудрости бездействия. Разумеется, при этом была бы невозможна никакая серьёзная интеллектуальная, в том числе, научная деятельность. Ни о каких правах и свободах личности не было бы и речи, хотя циничную демагогию на этот счет исключать нельзя. Мы, бесспорно, были бы лишены многих удобств и бытового комфорта, кино, телевидения, медицинского обслуживания и т.д. Но, чего не знаешь, о том, ведь, и не печалишься. Вместе с тем, голод, нищета, болезни и бесправие оставались бы уделом заведомого большинства человечества. Но кто сказал, что достаток и процветание – удел многих, а не избранных? И разве боги не учат, что счастье не в телесном, а в духовном благополучии? Поэтому смею утверждать, что если бы рядовой человек так и не вкусил достижений демократии и капитализма, потеря осталась бы им незамеченной и трагедии для него не составила бы. Действительность, однако, показывает, что нашему существованию уготована иная, куда более беспокойная и драматическая судьба. Она связана с феноменом гуманизма, оказавшим столь глубокое и сильное влияние на все стороны общественного и индивидуального бытия, сознания и познания человека, что каждое из его проявлений заслуживает быть рассмотренным отдельно.