Концепция «экзистенциального человека» в произведениях Леонида Андреева

 

 

Уникальность Л. Андреева-художника состоит в том, что писатель экспериментировал в поисках формы, в которой можно наиболее полно передать свое трагическое мироощущение, свой пессимистический пафос. Андреев экспериментировал и с литературными направлениями, и со стилевыми течениями, а «реализм как художественный метод в процессе творчества трансформировал в экзистенциальное письмо»[74]. Уже в его первых литературных опытах проглядывают элементы и фрагменты экзистенциального характера.

Так, исследователь Л.А. Иезуитова считает, что принятое в науке разделение творчества Л. Андреева на «традиционно-реалистическое и философское или какое-то другое» является «удобной для изложения материала схемой», тогда как две неравные части творчества писателя «не могут быть поняты друг без друга, вне общего контекста, созданного ими же»[75]. Уже на раннем этапе творчества, по выражению В.В. Заманской, «в художественном мышлении писателя уживаются различные типы сознания»[76], которые сначала носят подражательный характер, затем приобретают форму публицистики, после чего реалистические произведения перерастают в философские. Л. Андреев, по мнению А.Л. Григорьева и Л.А. Иезуитовой,»стоял у истоков ряда явлений, получивших развитие в русском и зарубежном искусстве»[77]. Психологический экзистенциализм является доминантой его художественного мира, это подчеркивал и Б.С. Бугров, считавший, что «Андреев последовательно разрабатывал экзистенциальную проблематику. Он сосредоточился на духовных проблемах индивидуума, на исследовании той драмы идей, которая разворачивается в сознании единичного человека. Андреев стремился к сотрудничеству с писателями разных эстетических ориентаций, да и в собственном творчестве пытался синтезировать принципы реализма и модернизма»^[78].

Леонида Андреева без преувеличения можно назвать одним из самых обсуждаемых писателей отечественной литературы рубежа веков. Его литературное наследие служило реакцией на «страшные годы» России и «смутное», неспокойное время, вобрав и отразив в себе дух эпохи. Именно этим объясняется то, что главным героем работ Л. Андреева стал отчаявшийся человек, ужаснувшийся абсурдности жизни. Стремясь найти сущностные основы бытия и охватить жизнь во всех ее проявлениях, писатель выдвигает человека на передний план, делая его центром и целью всего. Необходимо отметить, что у Андреева человек является субъектом, а не просто частью системы мира. В творчестве автора перед читателем предстает «просто человек, сильный и трусливый, добрый и низкий - такой, каким создан он творцом вселенной»[79].

Так, современники писателя замечали: «Андреев не столько стремился изобразить явления социальной жизни, сколько выразить «возмущение человека», смятение субъекта, ищущего в сфере отвлеченного мышления ответов на «проклятые вопросы». Соответственно вырабатывается теперь и стиль Андреева – «экспрессионизм», т.е. «искусство выражения» (от expression - выражение, выразительность), в котором бурные переживания протестующего субъекта деформируют объект и которое хочет иметь дело лишь с «сущностями», пренебрегая конкретной картиной действительности»[80].

Обращение Л. Андреева к теме «маленького человека» (традиционной теме реализма) объясняется попыткой освободить его от сковывающих условностей, стремлением разглядеть за поступками, словами и жестами человека его истинную душу. Андреев поясняет, что во времена социальных потрясений опасность угрожает не мироощущению либо какой-то отдельной культуре, а, в первую очередь, отдельному «Я»: «Человека, отдельного человека, я стал и больше ценить и больше любить, но зато к остальным, к большинству, к громаде испытываю чувство величайшей ненависти»[81].

«Человек-марионетка» перед загадочными силами становится излюбленным экзистенциальным образом писателя. У подобного человека отсутствует индивидуальная доминанта, социальная и психологическая мотивация действия, вместо этого всем управляет отсутствие причинных связей (апричинность), вследствие чего действие загадочных сил природы приводит механизм движения мира к непредсказуемому результату. В итоге «дуальный круг существования с бесконечно повторяющимся ритмом замыкается»[82].

«Как в жесткую скорлупу заключен каждый человек в свою оболочку из тела, платья и жизни. Кто он? - об этом мы только догадываемся»[83]. Целью многих произведений писателя является попытка разглядеть человека в человеке: это истинное лицо Любы, открывшееся революционеру из рассказа «Тьма»; богатый внутренний мир проститутки Маши, неожиданно раскрывшийся Керженцеву в «Мысли»; подлинная человеческая сущность преступника в рассказах «Предстояла кража» и «Вор»; мать Вали из одноименного произведения, некогда бросившая ее в детстве и достойная понимания; возможность увидеть человека в собственном денщике («Из жизни штабс-капитана Каблукова»); ранимая незащищенная душа проституток из рассказов «Христиане» и «Защита»; человеческое в облике Идиота из «Жизни Василия Фивейского» и т. д.

Стремление отыскать, найти душу живого человека, которая очищена от социальных и культурных воздействий, вызывала повышенный интерес Л. Андреева к внезапным, спонтанным и зачастую загадочным проявлениям этой души. Этим и обусловлена нетрадиционная окраска темы пробуждения, просветления и воскресения человека. Так, в рождественском рассказе Л. Андреева «Что видела галка» преступники хотят убить священника, но раскаиваются, когда узнают, что он торопится к умирающему со святыми дарами. В произведении «Тьма» встреча революционера и проститутки Любы переворачивает жизненное мировосприятие обоих персонажей.

Эта тема прослеживается и в рассказе «Предстояла кража», когда вор передумал воровать и отправился домой, найдя щенка на дороге. Нарочито неотесанный и грубый Сашка не может сдержать слез после появления ангелочка в доме, что служит внезапно возникшей человеческой общности между отцом и сыном («Ангелочек»): «Глядя на ангелочка, бедные отец и
сын не видели друг друга; по-разному тосковали, плакали и радовались их
больные сердца, но было что-то в их чувстве, что сливало воедино сердца и
уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека от человека и
делает его таким одиноким, несчастным и слабым»[84]. Отца Василия Фивейского в одноименном рассказе настигает внезапное просветление и вера, сменяющаяся полным отчаянием. Во множестве произведений малой прозы Л. Андреева в разных вариация используется сюжет, когда преграды между людьми исчезают, и те обретают путь навстречу друг к другу. Даже отец Василий, один из наиболее трагических персонажей писателя, достигает этого понимания: «С каждым часом все сильнее нарастает в нем чувство неразрывной солидарности с людьми»[85]. Можно сказать, экзистенциальное понимание Л. Андреева заключается в слиянии религиозного и атеистического экзистенциализма. «В мироощущении Л. Андреева явно дает о себе знать экзистенциальное сознание «подлинного бытия» как метафизического страха перед зияющей бездной мира и одиночества человека среди враждебного ему всего сущего. Но экзистенциальное сознание присуще Л. Андрееву в особом варианте: метафизический ужас выступает в синтезе с верой в жизнетворческие возможности личности»^[86].

Как правило, персонажи Л. Андреева – люди одинокие, однако если между людьми оно преодолимо, то перед силами мироздания одиночество становится фатальным. «Принято утверждать, будто все герои Андреева - одиноки, но никто не хотел заметить, как много у него слияний, сближений человеческого «Я»[87]. Отметим, что одиночество героев рассказов Л. Андреева не случайно, а является результатом умственного бессилия, неспособности отыскать ответ на злободневные вопросы жизни, осознать причины общественных настроений и найти выход из всего этого. Происходящее персонажи воспринимают как безумие, ужас и бессмыслицу, которой нет оправдания. У героев Андреева отсутствует вера в лучшую жизнь и объективный смысл человеческой истории, они не обладают знаниями, способными указать путь к этой лучшей жизни и ослаблению социальных и природных катаклизмов. Персонажи не верят в загробную жизнь, не умеют жить с надеждой на лучшее для себя и будущих поколений. Отчасти это объясняется тем, что сам Андреев «мог говорить какие угодно хорошие слова о свободе или о социальной справедливости, но все это для него было чужое, не волнующее кровно, не первое. Первое - только одно: смерть, «жизнь человека» частного, одинокого, обреченного»^[88]. Современники, знавшие писателя, говорили, что «в литературной традиции Андреев был так же бесприютен и одинок, как и в жизни»[89].

Недостаточное развитие либо отсутствие общественных знаний и социальных инстинктов приводит к тому, что все свое внимание человек сосредоточивает на неразрешимых проблемах собственного бытия, становясь приверженцем отвлеченных философских теорий и боясь как самой жизни, так и смерти. Это приводит к абсолютной изоляции от остального социума, общих обязанностей и задач, заканчиваясь полным одиночеством. Многие персонажи Л. Андреева устали от жизни и боятся ее, забиваясь в угол и наблюдая за всем издалека. Так, персонаж одноименной пьесы Савва говорит: «Я ничего впереди не ожидаю. Страшнее того, Липа, что человек раз уже родился, ничего быть не может. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?»[90]. Многие персонажи Л. Андреева банально глупы, оскорбляют правду, не чтят проповедников, дышат ненавистью и злобой, а подчас и душат друг друга. Единственным спасением от этой жизни, которую им кажется невозможным изменить, для них становится уход из нее. Таким образом, как для самого писателя, так и для его героев самой суровой и главной правдой становилось «одиночество человека («животного, знающего о том, что оно должно умереть») перед небом и остальными людьми, - одиночество, на которое каждый обречен с момента своего рождения»^[91].

В рассказе «Друг» писатель Владимир Михайлович ошибочно считает по-настоящему ценными те жизненные моменты, в которые к нему приходил успех и окружал его мнимыми друзьями, деньгами и весельем. Но лишь после смерти своего единственного друга – собаки - Владимир Михайлович осознал, что такое подлинное одиночество. Его прежняя жизнь, так же как жизнь героев «Большого шлема», отвечает основному положению экзистенциализма, согласно которому одинокая личность живет ложными целями, принимая их за истину, и пересматривает их только в кризисной ситуации.

Персонаж рассказа «В подвале» спасается от жизни в одиночестве, забившись в своем подвальном углу. В грязном кабаке пьяницы из «Жизни человека» прячутся от жизни, предпочитая ей ужасы кабацкого бытия. Жизнь в произведениях Андреева ужасна, бессмысленна и жестока, ей нет оправдания и единение с людьми, которые образуют бесконечный поток жизни, не кажется достойным выходом. Жизнь в целом бессмысленна, поскольку ее осквернили люди, и вследствие этого человек считает нелепой и бессмысленной собственную жизнь в частности. Он отрицает города, так как они являются местом скопления людей, в котором происходит непонятная для персонажей Л. Андреева бессмыслица. Города кажутся им стремительным потоком постоянно спешащих людей, которые несутся к реке смерти вдоль каменных берегов-домов, и в этом потоке людей отдельно взятый человек бесконечно одинок.

Так, Петров из рассказа «Город» боится мегаполиса, в особенности днем, когда тот полон людьми. Гуляя по улицам, персонаж ощущает, как «толща каменных домов отделяет его от широкого свободного поля, где легко дышит под солнцем свободная земля, и далеко видит человеческий глаз»[92]. В своем многолюдии город видится Л. Андрееву чем-то непобедимым и равнодушно жестоким, «он давит землю тяжестью своих огромных многоэтажных домов, а боковые улицы, узкие и кривые, словно охвачены паническим страхом и пытаются убежать от центра в открытое поле, но не могут найти дорогу и путаются, и клубятся как змеи и перерезают друг друга и в безнадежном отчаянии устремляются назад»[93].

В городе живет множество людей, каждый из которых представляет собой отдельный мир с собственными целями и законами, радостями и горестями, однако при этом все эти потребности чем-то схожи. Так, на праздники все надевают одинаковые фраки, а все привычки и манеры одинаково шаблонны, что крайне смущает Андреева. В «Проклятии зверя» писатель откровенничает: «Я боюсь города. Я люблю пустынное море и лес. Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимает образ того места, где живет, образ того, что слышит она и видит. В большом городе она точно сжимается в комок, протягивается как серый коридор между глухих каменных стен... Дверей много, а выхода нет, так кажется моей душе, когда попадает она в город, где в каменных клетках живут городские люди. Потому что все эти двери - обман. Когда откроешь одну, за ней стоит другая; а когда откроешь эту, за ней еще и еще; и сколько бы ни шел ты по городу, везде ты увидишь двери и обманутых людей, которые входят и выходят»[94].

Традиционно реалистическая тема «маленького человека» у Л. Андреева превращается в концепцию «экзистенциального человека». Такой индивидуум перед лицом зловещих сил становится существом беспомощным, бесконечно одиноким и страдающим, его и остальной мир разделяет целая пропасть. Так, для главных героев «Большого шлема» - карточных игроков, внешний мир попросту не существует. В оживших картах сосредоточена вся жизнь игроков, для которых мистические комбинации карт являются своеобразным уходом от действительности. Главный персонаж рассказа «Жизнь Василия Фивейского» «среди людей был одинок, словно планета среди планет»[95], герой же «Смеха» с ужасом думает: «И как он был далек от меня, этот мир! И как одинок я был под этой маской!»[96]. Униженность и беспомощность «маленького человека» писатель подчеркивает внешними чертами: отец Василий «был сух голосом, мямлил», выглядел «запуганным», и «за глаза над ним насмехались»[97]. Алеша-дурачок из одноименного рассказа обладает «жалкой, просящей улыбкой», «мольбой, полной тоски и муки», «странной походкой», «тоскливой безропотностью и глубокой, животной покорностью судьбе»[98]. В произведении «Неосторожность» батюшка «стоит растерянный, смятый; голова его бессильно мотается, и пыльные морщинки на бледном лице темнеют бессмысленно кротко и жалко»[99].

Леонид Андреев пристально освещает все, связанное с нравственным потрясением: отсутствие и присутствие страха, а также его преодоление. Страх жизни и смерти становится центральным ядром его рассказов, в которых жизнь подчас страшнее смерти, а человек панически боится мироздания: «И, объятый пустотой и мраком, безнадежно трепетал Человек перед ужасом Бесконечного»[100]. Так, герой «Вора» Федор Юрасов становится «комком смятения и страха»; персонаж «Проклятия зверя» страшится лабиринтов города, не желая быть частицей этого мира; в «Рассказе о Сергее Петровиче» самый обычный человек панически боится жизни, представляющейся ему «мертвенно-печальной пустыней». Показательно, что в 1891 году Андреев записывает в своем дневнике следующую мысль: «Я хочу показать, что на свете нет истины, нет счастья, основанного на истине, нет свободы, нет равенства - нет и не будет. Я хочу показать, что вся жизнь человека с начала до конца есть один сплошной самообман, нечто чудовищное, понять которое - значит убить себя»^[101].

Ключевым образом произведений Л. Андреева становятся Апокалипсис и человечество, которое сбилось с пути. Например, персонажи «Красного смеха» «не знают, куда они идут, зачем это солнце, они ничего не знают»[102]. В финале же «Жизни Василия Фивейского» Андреев трижды повторяет, что мир рушится, добавляя: «Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю - в самых основах своих рушится мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несется громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья»[103]. Можно сказать, что для автора человек, в первую очередь, интересен в качестве носителя «идеала свободы», которая принимает самые различные формы.

Говоря об андреевской концепции «экзистенциального человека» нельзя не упомянуть «Мои записки», которые сам писатель назвал «гениальными»[104]. В разработке экзистенциального сюжета Л. Андреева эта повесть занимает центральное место, несмотря на ее относительно небольшую известность. В ней автор отразил предвосхищение идеи самоуничтожения человека внутренней борьбой, когда он при помощи умственного напряжения противостоит року, и в результате слабый по своей сути разум человека обособляется и забирается в скорлупу, стремясь скрыться от гнетущих и неразрешимых загадок бытия. По сути, в повести Андреев трансформирует позицию Ф. Достоевского, который стремился отыскать точку, благодаря которой человек в отчаянии сможет обрести деятельную христианскую любовь как основной закон жизни. Любая свобода подразумевает под собой выбор, а по Достоевскому свободная воля нравственна, поэтому свобода является синонимом нравственности и самоотверженного жертвенного служения. Подобно этому персонаж Л. Андреева в критический момент полного отчаяния делает свободный и нравственный, по его мнению, выбор. В итоге этот выбор приводит персонажа «Моих записок» к деятельной любви, когда он хочет помочь художнику К. и начальнику тюрьмы, а также всему народу. Герой, «жертва несправедливости роковой судьбы», в собственных глазах и глазах учеников уподобляется «Тому, Кто принял на Себя великий грех мира и его великие страдания»[105]. Персонаж стремится «указать людям путь», поскольку он «любит людей»[106].

Герой, от имени которого ведется повествование, стремится рационалистически постичь мир и вселенную, которые стали для него тюрьмой. Попытка осознания ограничивается рамками гармонии железной решетки, что схватила его в свои железные квадраты и закрыла как намордник, «зловещую пасть»[107] бесконечного. В момент, когда житейская «ложь» и «хаос» противоречат его рационалистической «правде» и логическим формулам, персонаж приходит в негодование, поскольку хаосу дважды удается поглотить его. В «припадке низкого малодушия»[108] герой желает покончить с собой, попав в тупик как в философском, так и в физическом смысле. Отметим, что здесь «Записки» перекликаются с рассказом «Мысль», который выявляет трансцендентальный фатализм бытия, свойственный началу ХХ века (по Шопенгауэру). Здесь концепция «экзистенциального человека» обогащается «осознанием несвободы и неизбежности предначертания жизни: актуализируется тема рока, фатальной зависимости человека от неведомых сил»[109].

Можно сказать, что мысль Л. Андреев считает метафизической характеристикой сути человека Андреева. Путь, который проделал доктор Керженцев из «Мысли», внешне выглядит противонаправленным: от обожествления и возвеличивания рационального, от веры в «безграничную мощь человеческой мысли»[110], игры победителей с жизнью и смертью и полета над всем этим персонаж приходит к осознанию укоренившихся враждебности и раскола. Из его сознания мысль, «подлая и ничтожная, жалкая, бессильная, вечно лгущая, изменчивая, призрачная»[111] символически улетает в царство хаоса, в «тайники тела, в черную и неизведанную его глубину»[112]. Таким образом, темное начало победило и страшная бездна бессознательного открылась перед Керженцевым. Мысль изменила персонажу, поскольку он переоценил силу оружия логики, ее разрушает породивший ее инструмент – плод человеческого разума. Здесь явно прослеживается аналогия богоборчества на микроуровне, когда создание восстает против своего же творца.

В экзистенциальной поэтике Андреева интеллектуальный экзерсис по умолчанию обречен на провал. Так, в «Тьме» примером служит «вочеловечившийся» Сатана, являющийся экспериментальным доказательством существования Бога для Василия Фивейского. Разумееется, в широком смысле любой художественный образ представляет собой синтез миров, но для Л. Андреева характерна именно ярко выраженная неотъемлемая автопортретность, особая психологическая биографичность. Речь идет о специфической авторской экспрессивной манере придавать повышенное внимание собственным чувствам и мыслям, а также субъективной оценке, которая несет доминирующую смысловую нагрузку.

Для Леонида Андреева авторское начало имеет большую значимость, которой подчинены система персонажей и композиционный строй. В своих произведениях писатель занимает роль зрителя-свидетеля, описывающего ситуацию. Говоря о человеке экзистенциальном, Л. Андреев весьма чувствителен, он страдает от экзистенциальных «проклятых» вопросов. С самого детства мир казался ему «окованным безмолвием»[113], писатель пытался понять «значение и смысл таинственных звуков», видя в них ответ на нечто неясное, еще только «зарождающееся в глубинах души»[114].

Таким образом, концепция «экзистенциального человека» в произведениях Леонида Андреева неизбежно включает в себя тему одинокого человека, которого влечет за собой беспощадный рок. В философском творчестве писателя эта тема является одной из центральных, поскольку писатель сам носил в себе «подлинный хаос»[115], «трагическое чувство вечности, небытия, хаоса, мировой пустоты»[116]. Основным его направлением становится абсолютное одиночество в огромном мире, полном людьми. Для экзистенциального человека Л. Андреева обычным состоянием души является внутреннее трансцендентное наказание, на которое тот обрек себя сам него. Подобное состояние дает человеку стимул к перманентной борьбе, приводящей к саморазрушению. Ситуация отчуждения, сначала вынужденного, а потом и добровольного отчуждения человека от мира, выбирающего замкнутое пространство вместо вселенной – вот что характеризует персонажей Андреева. Чтобы не сломаться, их разум самоустраняется и самоуничтожается, поскольку андреевский человек осознает: свобода является только самообманом, а жизнь всего лишь стеклянной клеткой. Однако писатель отрицает экзистенциальное уподобление свободы смерти, поскольку считает последнюю не более чем переходом из одной тюрьмы в другую.