Идеальность и субъективность сознания и реальный мир

Идеальность и субъективность сознания делают его надмирным, т.е. не совпадающим с ним и не находящимся в нем в качестве части, или самодостаточным. Пока человек один наедине со своим сознанием, у него нет иного мира, кроме его жизненного мира. Объективность в горизонте мира выступает тогда, как устойчивость интенций в отличие от прихотливости и изменчивости значимостей и смыслов, которые составляют человеческую субъективность внутри жизненного мира. Однако и объективность как сопротивление вещей (“чтобы свобод-

 

 

но войти в дверь, нужно помнить, что у нее есть твердый косяк” – Р. Музиль), как навязанное (боль и т.п.) составляет мой мир (другому эта вещь не сопротивляется, эта боль неизвестна). Надмирность сознания обнаруживается в столкновении с другими субъектами, с другими сознаниями. Только в этом случае я обнаруживаю другой мир, мир не моего сознания, а вне его. А поскольку другое сознание обнаруживается только в общении, через язык, этим выказывает себя фундаментальная роль языка (недаром, видимо, “в начале было Слово”). Реальный мир – это не тот мир, который рисуется моему сознанию как изолированному, а тот, который встает перед ним через язык, представляющий другие сознания, культуру и, в конце концов, внешнюю объективность.

Спонтанность сознания

Как уже было сказано, субъективность в собственном смысле означает свободу как спонтанность. Сознанию присуща спонтанность, или, как это обозначается в синергетике, автопоэзис. Спонтанность, или автопоэзис, заключается в том, что сознание не вещно, а процессуально. Оно как таковое не является управляемым извне или каким-то образом предопределенным. Состояния и свидетельства сознания не образуют чего-то предзаданного, оно не существует иначе, как в акте явленности самому себе в момент явленности Теперь. Прошел момент – прошел акт – ушел феномен, не оставив после себя никакого тождественного бытия. В этом смысле внутренняя жизнь личности и поток ее сознания ‑ одно и то же. Тем самым субъект выступает как самосебятворящее из Ничто бытие. В этом смысле сознание спонтанно и эмерджентно, и в этом же смысле непредсказуемо и имеет историю, т.е. в онтологическом смысле временно. Поэтому и человек как индивид и как личность историчен, имеет историю и, значит, накопленное содержание. Ибо история не то, что прошло, а то, что осталось от прошедшего и в настоящем присутствует ретенциально. Поэтому каждый акт сознания спонтанен, спонтанное появление акта не есть возникновение сознания, а есть продолжение его. Поэтому в своей спонтанной свободе личность остается собой не только для себя, но и для Другого, поскольку Другой – в диалоге с данной личностью.

 

 

В разных онтологических позициях механизм спонтанности понимается по-разному.

В материалистической модусной позиции, где сознание представляется свойством мозга, его спонтанность объясняется динамизмом системы энграмм, т.е. физиологически (или физически) организованной памяти и способности воображения. В этой концепции первичные образы (созерцание) не спонтанны, а обусловлены внешним. Но воображение спонтанно в аспекте всех форм опыта. При этом активность сознания выступает как информационно-сигнальный процесс: незначительный внешний энергетический импульс (например, слово) вызывает лавину образов, чувств, воспоминаний, идей и т.д.

В субстанциалистских концепциях сознание спонтанно по определению и замыслу, ибо все содержание мира описывается как продукт автопоэзиса сознания. Однако приходится считать, что собственно человеческое индивидуальное сознание спонтанно лишь в наблюдении, так как неявно должен быть допущен механизм его детерминации сознанием-субстанцией. Что, впрочем, не имеет практического значения в применении сознания.

В феноменологической методологии и в МЕР спонтанность (автопоэзис) сознания рассматривается как данность безотносительно к механизмам, поскольку вместе со всякой объективностью они редуцированы. Эту спонтанность самонаблюдение и наблюдение раскрывают со всей определенностью. Феноменологически сознание выступает как самопроизвольная игра образов, чувств, идей и т.д., оторванная от сиюминутной “реальности”. Занимаясь одним делом, вы можете думать о другом, третьем и так далее. Мысль скачет туда и сюда, и, чтобы этого не было, ее нужно специально обуздывать волевым усилием. Отлично сказал по этому поводу Ф. Ницше: “Мысль приходит, когда “она” хочет, а не когда “я” хочу (141, т. 2, с.255). То же можно сказать и о представлениях и переживаниях. В этом последнем случае спонтанность хотя и замедленна (в общем случае чувства не так живо играют, как представления и мысли), зато абсолютна в том смысле, что воля не способна ими управлять. Правда, медитативная практика, молитва и т.п. нацелены именно на это, но возникает парадокс: когда такая цель достигается, тогда сознание как мое индивидуальное сознание прекращает

 

 

быть. И в этом, собственно, вся суть медитации. Мы же говорим о сознании в его бытии, в его наличии.

Чисто эмпирически спонтанность сознания обнаруживается в следующем. Опыты (свидетельства) воспоминания произвольно и, как правило, хаотично сменяют друг друга, подчиняясь частично законам ассоциации. Даже когда мы сосредоточиваем волю, чтобы вспомнить что-то определенное, гарантий, что это произойдет, нет. Опыт воображения спонтанен по определению (почему, собственно, именно воображение и выражает “творческую” сущность экзистенции). Воля может очертить предметный круг воображаемого, но конкретные акты воображения суть творческие (свободные, спонтанные) акты появления не бывшего раньше в опыте и ничем и никак не предусмотренного и не предустановленного. На уровне первичной данности легко видеть эмпирическую спонтанность переживаний и мыслей, но как быть с созерцанием? Ведь кажется, что мы видим и слышим, осязаем и обоняем то, что есть, тут, следовательно, нет свободы – ни свободы рефлексивного выбора, ни свободы-спонтанности? Это, однако, не так. На самом деле созерцание также непрерывно “переключается”, “включается” и “выключается”, и в его фокусе оказывается то одно, то другое, как об этом было сказано выше. Например, в шумящей толпе сознание выхватывает из совокупности “объективно наличных криков, фраз и т.п. нечто одно сейчас, нечто другое в другой момент и так далее. Таким образом, и поток созерцаний здесь спонтанен, сочетая свободу выбора и свободу-спонтанность.

Спонтанность сознания эмпирически очень ярко проявляется в детском мышлении и языке. Много примеров можно найти в книге саратовского учителя Н. Гвоздева, представляющей ежедневные записи речевой активности его сына Жени Гвоздева. Вот один пример. В возрасте 3 года 5 месяцев, в октябре утром за чаем Женя неожиданно и без всяких внешних поводов заявил: “Летом-то в лесу елки не осыпаются, а у нас осыпаются” (видимо, вспомнилась – спонтанно‑отслужившая свое новогодняя елка).

Спонтанность сознания выводит нас к идее свободы, которая (свобода), по меньшей мере, двойственна. Можно говорить о рефлексивной свободе духа, заключающейся в осознанном, оценивающем, волевом выборе. Можно говорить о спонтанной свободе, которая заключается в автопоэзисе, когда выбор определяет-

 

 

ся “психическими мутациями”, которые создают нечто новое. Спонтанность как свобода выражает, таким образом, творческую природу человеческой субъективности. В спонтанной игре сознания рождаются новые горизонты жизненного мира; будучи объективированы, они творят мир внешнего. Так бытийствует любое творчество: художественное, нравственное, философское, религиозное, научное, техническое ‑ всякое творчество вообще. Психологически это выглядит как озарение, интуиция. Аксиологически это может быть представлено как создание ценностей. Мировоззренчески это может быть истолковано как угодно: как творение духом внешнего мира, как расшифровка непроявленных смыслов Вселенной (Налимов), как объективация человеческой субъективности и т.д. Поэтому сама по себе субъективность сознания не свидетельствует о каком-либо онтологическом порядке, но раскрывает один из аспектов его природы.

Вместе с тем свобода сознания, даже понимаемая феноменологически, не абсолютна. Она ограничивается, во-первых, содержательным объемом памяти, который нам неизвестен, но, по-видимому, конечен, и, во-вторых, языком. Язык, раскрывая нам первичное членение и первичную истолкованность мира, ставит границы свободы, (которые в исключительных случаях могут быть прорваны). Это проявляется на всех уровнях содержательного опыта – повседневном, сущностном, ценностном, мистическом. Любопытно в этом отношении высказывание Ф. Ницше о философии: “Удивительное фамильное сходство всего индийского, греческого, германского философствования объясняется довольно просто. Именно там, где наличествует родство языков...все неизбежно и заранее подготовлено для однородного развития и последовательности философских систем” (141, т.2, с.256). На наш взгляд, никакой модернизм и постмодернизм не отменяют этого закона и не могут отменить, так как “выскочить” из рамок языковой истолкованности нельзя никуда, кроме патологии.

Свойства Я