Феноменология сумеречного сознания

Термин “сумеречное сознание” используется в психиатрии для обозначения болезненно измененного сознания. Но мы будем иметь в виду под этим названием совершенно нормальное, естественное до обыденности и, более того, – фундаментальное состояние психики. Сумеречное сознание существует в тех же ипостасях, что и ясное, т.е. как сумеречное созерцание, сумеречное переживание и сумеречная мысль. Характерная черта сумеречного сознания – нечеткость, размытость предмета феномена. Проще всего наличие сумеречности в эмпирическом плане обнаруживается в созерцании. Так, в сумерках (в прямом смысле) мы что-то видим, что-то, но что именно? Мы можем не различить человека и деревцо, дом и скалу и т.п. Однако и ясным днем сумеречное созерцание имеет место. Например, сфокусировав зрение на определенном предмете, мы ясно видим его и в это же время “боковым зрением” мы видим часть окружающего. Эта часть феноменов неясна, нечетка в своих границах. Аналогичным образом, внимательно слушая собеседника, мы что-то улавливаем из окружающих звуков, так сказать “боковым слухом”. Подобные состояния бывают хотя и не всегда, но достаточно обычны.

Подобные состояния и ситуации имеют место и в других ипостасях (формах опыта) сознания. Так, говорят о “предчувствии любви”. Действительно, такое бывает. Это не любовь, но в то же время и не ее полное отсутствие. Это переживание любви в ее сумеречном измерении, как бы ее начало, рассветные сумерки. Могут быть и закатные сумерки любви, ее угасание перед полным исчезновением. То же можно сказать и о любом другом постепенно возникающем и постепенно исчезающем переживании. Они обязательно проходят “сумеречную зону”.

В ипостаси мысли сумеречность проявляется, например, в ситуации “мелькнула мысль”: мысль мелькнула, может быть, мне даже известна ее тема, но в чем ее конкретное содержание? Это неясно: мысль в сумеречном измерении.

Сказанное – это не систематическое описание проявлений сумеречного сознания, а лишь иллюстрации к его характеристике как сознания неясного в области всех трех форм опыта сознания.

 

 

Вторая особенность сумеречного сознания‑определенная смешанность, синкретизм ипостасей сознания, когда одно переливается в другое, образы, мысли, чувства в некотором подвижном хаосе, как клубящийся туман, где нет ничего неподвижного и определенного. Созерцая, например, картину Левитана “Над вечным покоем”, мы можем оказаться в таком состоянии: образы природы и дел рук человеческих, мысли о вечном и суетном, чувства грусти, надежды и страха – все это и многое другое одновременно кипит в душе. И все смутно, неопределенно. Как в грустных вечерних сумерках где-нибудь в тихом пустынном месте: и покойно и тревожно Сумерки бывают вечерние и утренние. Точно так же и сумеречное сознание бывает как бы закатное и рассветное: мы находимся в сумеречном “закатном” состоянии, засыпая, но еще не заснув, в “рассветном” – просыпаясь, но еще не проснувшись полностью. Разумеется, это лишь примеры. Вообще переходы от сознания к бессознательному состоянию и наоборот, если они длительны, напоминают, соответственно закат и рассвет. В фундаментальном сумеречном состоянии находится человек при тяжелой болезни (если боль не убивает всякие чувства и мысли) и вблизи смерти. Это – пограничные состояния, с их особым экзистенциальным значением. Но и становящийся человек, ребенок, находится в фундаментальном сумеречном состоянии.

Особенно интересно и даже парадоксально дело обстоит с сумеречным мышлением. Скажем, я читаю лекцию. Кажется, что это несомненно ясно осознанный и осознаваемый процесс. Но это не так. Мое сознание в полную силу и ясно работало, когда я лекцию готовил, продумывал, решал, как ее построить, какой материал взять, а какой опустить, и т.п. Теперь же, читая лекцию, я делаю это как бы непроизвольно, речь течет как бы сама собой, я не знаю даже за долю секунды наперед, какое слово скажу (помните: “язык самозабвенен” – Гадамер, вспомним и Бергсона: “сознание ‑ свет в зоне свободного выбора”). В то же время, понятно, я ведь не нахожусь в бессознательном состоянии. Я нахожусь в этой (и подобных ей) ситуации в сумеречном сознании. Моя мысль сумеречна, и лишь, будучи уже произнесена, для слушателя предстает как ясная. Это так называемое “привычное мышление”, по Гегелю. Собственно ясное сознание тут наступает лишь в моменты затруднения, например

 

 

что-то забыл сказать, потом по ходу лекции вспомнил, и сознательная мысль начинает искать, как исправить оплошность. При этом сумеречная мысль продолжает работать, лекция не прерывается. Этот пример поясняет, что может значить мысль Гурджиева, что мы можем мыслить, не осознавая этого, и мысль Гадамера, что в речевой деятельности лишь некоторое критическое напряжение (затруднение) обеспечивает включение сознания. Но важно подчеркнуть то, что и названные авторы, и многие другие не отчетливо фиксируют: эти состояния не бессознательны.

Естественно, что сумеречное сознание, раз оно сознание, интенционально. Э. Гуссерль хотя и не рассматривает сумеречное сознание, однако, имеет в виду его возможность. Поскольку для него очевидность как “самопроявление, самоприсутствие, суть” есть конечная цель-основание всякого феноменологического анализа, то “всякое прояснение есть приведение к очевидности”. И тогда “каждое смутное, пустое, неясное сознание есть с самого начала все же сознание о том-то и о том-то, поскольку оно отсылает к некоторому пути прояснения, в котором полагаемое было бы дано как действительность или возможность. Каждое смутное сознание я могу допросить в отношении того, как должен был бы выглядеть его предмет” (57, с. 18). Здесь утверждается интенциональность сумеречного (смутного, по Гуссерлю) сознания, но также и то важное обстоятельство, что оно как акт и его предмет могут быть прояснены, т.е. оно может переходить в ясное сознание.

Оценка значения сумеречного сознания делалась немногими философами. Тем не менее, делалась – Кантом и Франком. Их оценки различны, но и та и другая – односторонни. Кант, утверждая, что сфера смутных представлений наиболее обширна, оценивает это как некий “недостаток”, ибо наш рассудок “не может избавиться от тех неясностей, к которым его приводит влияние этих представлений” (88, т.3, с. 367). Ясно, что речь идет здесь лишь о значении неясных представлений в рассудочном познании. Идеалом Канта были ясность и отчетливость мысли – отсюда и эта негативная оценка, никак не касающаяся экзистенциальной стороны дела. Франк, напротив, полагал, что именно в сумеречном состоянии раскрывается “сама сущность душевной жизни, изолированная... от высших своих проявлений” (т.е. от рефлексивного ясного сознания.‑ А.К.; 205, с. 71). Сумеречное

 

 

сознание рассматривается с совсем другой позиции, чем у Канта, и оценка его другая. Франк вообще отказывает в бытии бессознательному (подсознательному), рассматривая его лишь как минимум сознания. “Сумеречное состояние души” – “бессмысленно-неподвижное пребывание в себе” или “дремота как переход от сознания к чистому самозабвению во сне”, как и состояния экстаза (счастья, испуга и т.п.), Франк рассматривает как совпадение непосредственного самобытия с “недифференцированным всеединством” (т.е. с непостижимым), с бытием в его всеобщности. Таким образом, особое психическое состояние выступает как аргумент в пользу некоторой онтологической идеи (непостижимого как основания всего сущего). Конечно, эти характеристики гораздо более интересны и содержательны, нежели кантовское “смутность ‑ это не хорошо”, тем не менее, они тоже неприемлемы прежде всего потому, что Франк фактически сводит сумеречное сознание к мистическому опыту. Однако дело обстоит так, что всякий мистический опыт действительно сумеречен (во всяком случае, первичный или чистый), но не всякое сумеречное сознание мистично. Те состояния, о которых говорит Франк, могут иметь мистическое содержание, а могут и не иметь его. Так, в состоянии дремоты могут “осмысляться” (решаться) вполне конкретные, предметные задачи. Сумеречное сознание, взятое в своих основных определениях, невозможно рассматривать как свидетельство о бытии как таковом.

Сумеречное сознание в разъясненном выше смысле, во-первых, эмпирически многообразно: оно и в переходных состояниях (например, от бодрствования к сну, и наоборот), и в боковом зрении, и в смутности фона какой-либо деятельности в экстатических состояниях, и т.д. Во-вторых, уровни сумеречности составляют континуум от “почти полной ясности” до “почти полного отсутствия” сознания. В этом смысле сумеречное сознание не какое-то определенное в мере своей ясности сознание, а обширная зона феноменологически наблюдаемых состояний сознания, которые определяются чертами неясности, смутности, синкретизма, хотя и в разной степени.

Основные формы опыта сознания, как уже сказано, бывают сумеречными. А как обстоит дело с содержательными (предметными) формами?

 

 

По определению ясно, что сущностное сознание стремится уйти из зоны сумеречности (смутных представлений). В этом, собственно, его функция. Ценностный и мистический опыт непременно сумеречны, что очевидно из данных выше характеристик. Повседневное же сознание в этом отношении многомерно. С одной стороны, по точной характеристике А.В. Ахутина (9), ему свойственны замкнутость и смутность Устойчивой и хорошо воспроизводящейся повседневности свойственна своеобразная “духовная дрема”, и личность как бы еще не личность. А.В. Ахутин рассматривает такое состояние как историческую фазу, предшествующую становлению сознания, и ограничивается именно этой характеристикой. Однако это адекватно лишь в описании мифологического, мифопоэтического сознания, а не применительно к сознанию вообще. Рассматриваемый феноменологически опыт повседневности представляет собой баланс ясного сознания, сумеречного сознания и бессознательного.

Из сказанного ясно, что сумеречность сознания нельзя рассматривать ни как некий недостаток, ни как целиком исходное. Сумеречное сознание не только момент в становлении или угасании ясного – оно и постоянно тлеющий огонь, из которого спорадически вспыхивает пламя ясного сознания. А в целом то и другое равнозначно определяют человека.

Естественен вопрос: как связаны сумеречное сознание и ретенция – ведь последняя тоже характеризуется неопределенностью и размытостью — именно неопределенностью и размытостью границ множества ПФ. Конечно, они не тождественны. Сумеречное сознание – поток ПФ. Ретенция – “второй этаж”, который надстраивается как над ясным, так и над сумеречным потоком феноменов. При этом сумеречность благоприятна для образования ретенций, для свободного, “творческого” схватывания в ретенциальное единство различных феноменов. Именно поэтому существуют инсайты, озарения. Именно поэтому сумеречное сознание‑любимое место воображения.

Сумеречность существенно присуща мифопоэтическому сознанию доцивилизованных обществ. Идея Леви-Брюля (101) о партиципации (сопричастности) как объяснении мистичности сознания “первобытных” в том ведь и заключается, что границы между феноменами сознания неопределенны, не жестки. Идея Ю. Бородая (25) с первичном аутизме также может быть связана

 

 

с сумеречностью: аутистическое сознание неизбежно сумеречно. Таким образом, сумеречное сознание как исторически исходное в высшей степени вероятно. В развитом же сознании оно фундаментально, в частности, в форме привычки.

Привычка

Понятие привычки достойно особого анализа, оно фундаментально определяет человека. Это великолепно доказал Гегель, хотя понятия и даже идеи сумеречного сознания у него не было. Но именно в анализе привычки в его работе “Философия духа” им рассмотрена одна из фундаментальных форм сумеречного сознания. О привычке, пишет Гегель, обыкновенно говорят пренебрежительно, в науках о духе ее обходят как недостойную внимания. Между тем, по мнению Гегеля, форма привычки “охватывает все виды и степени деятельности духа” (42, с. 189) и играет фундаментальную роль: привычка “для существования всякой духовности в индивидуальном субъекте... самое существенное условие для того, чтобы субъект мог существовать как конкретная непосредственность... чтобы содержание, религиозное моральное и т.д., принадлежало субъекту как вот этой самости, как вот этой душе, а не было бы в нем только в себе (в качестве задатка)... чтобы оно входило в его бытие” (42, с. 190).

Таким образом, выражаясь современным языком, привычка приобретает экзистенциальный статус. В феноменологическом смысле привычка есть бытие в сумеречном сознании. А это означает, что привычка отнюдь не есть просто выработанный в опыте автоматизм какой-нибудь деятельности или отношений, это как раз сфера активности воображения. Возникает кажущийся парадокс: с одной стороны, сумеречное сознание “руководит” нами в ситуациях привычного действования (иду привычной дорогой, делаю привычную рутинную работу и т.п.), а с другой – сумеречное сознание, освобожденное от определенности ясного созерцания, переживания, мышления, дает простор воображению. Наличие этого обстоятельства эмпирически достаточно очевидно. Каждый знает, как “играет” мысль, будучи не сосредоточенной, не ангажированной, а это бывает в сумеречном состоянии (любого рода). Сумеречное сознание не знает сдержек и запретов, вытекающих из определенности созерцания, требований всевозможных (в том числе социальных

 

 

и логических) норм и т.п. Именно поэтому оно – любимое место воображения. Именно поэтому у детей такая буйная фантазия. Именно поэтому мифосознание, будучи по природе сумеречным, синкретично и нечувствительно к противоречиям. Но как раз примеры с ребенком и мифосознанием показывают тождество привычки с сумеречным сознанием и разрешают парадокс. В самом деле, ведь ребенок мыслит и чувствует привычно, т.е. без затруднений, без колебаний и выбора, без рефлексии. Следовательно, привычка вовсе не обязательно дело упражнения (это возможный частный случай), а именно определенное состояние сознания. В принципе, совершенное новое может быть для меня привычным – если только встает передо мной в сумеречном сознании, а не в ясном. Так относился и относится к миру человек мифосознания – как привычному. Разнообразие мира и игра воображения для него неразличимы.

Обыкновенно, в повседневности, мы не различаем привычку как состояние или механизм сознания и содержание привычного сознания. Часто говорят о дурных привычках, о необходимости выработки навыков, чтобы сделать что-то легким в смысле привычности и т.п. Все это заслоняет экзистенциально-феноменологическую суть и значимость привычки (привычного сознания). Однако эту значимость давно зафиксировала народная мудрость в выражении “привычка – вторая натура”. Правда, это выражение чаще всего толкуют поверхностно, в смысле: хорошие привычки – хороший человек, дурные – дурной. На самом деле идея, содержащаяся в этом выражении, более глубока (может быть истолкована более глубоко). Именно эту глубину значимости привычки раскрыл Гегель.

Отметим ту мысль, что душа в привычке существует “как неощущающая” (42, с.187). Дело, конечно, не в том, что душа в привычке становится “слепой” – она становится свободной: в этом центральный пункт экзистенциального значения привычки. В простом ощущении, говорит Гегель, меня аффицирует то одно, то другое, душа теряется в этих меняющихся содержаниях и – внимание!‑“не ощущает своей конкретной самости” (42, с.191). В привычке же человек получает отношение к самому себе как положившему и освоившему некий всеобщий способ действия (не обязательно только физического) – и тем самым свободен. В частности, привычное мышление – по Гегелю – делает меня

 

 

“мыслящим существом для себя”, так как оно свободно в своей чистой стихии, не отвлекается внешними обстоятельствами.

Следует согласиться с этим рассуждением Гегеля, ибо оно рассматривает привычку не как некий эмпирический навык, а как фундаментальную составляющую духа. В нашей интерпретации это означает, что самость личностного бытия не случайным образом проявляется в привычке – это одно из онтологически фундированных состояний сознания (именно: форма сумеречного сознания), тем самым фундаментальная экзистенциальная значимость привычки раскрыта.