Жизненный мир и понятие субъективной рациональности

Мое сознание образует мой жизненный мир, т.е. тот реальный мир, в котором (или с которым как Другим) я живу. Жизненный мир‑это феноменологическое (но здесь не гуссерлевское), понятие свободное от констатации какого бы то ни было

 

 

отношения к объективному миру (от его признания или отрицания). В нем реализуется идея целостного сознания применительно к реальной жизни индивида. В жизненный мир входит прежде всего горизонт мира, образуемый совокупностью присутствия, данной созерцанием, и оцененной мышлением как совокупность предданного, т.е. это совокупность предметностей, переживаемых рефлексивно и арефлексивно как объективные. Запомненные переживания образуют мир значимостей, мир экзистенциально значимого для меня и тем самым существующего для меня, имеющего ко мне отношение. То есть это уже не просто горизонт, а примыкающий-ко-мне-мир, мир вблизи, дыхание которого я слышу на своем лице, который я люблю, которого боюсь и т.д. Переживаемый мир полон ожидаемого. Горизонт ожиданий не только расширяет горизонт мира, но вносит в жизненный мир новую черту – наполняет вещи (и переживания и идеи) смыслами. В мышлении мы имеем дело с вещами как смыслами, т.е. проникаем как бы еще внутрь мира и живем не рядом с ним, как если бы он был перед нами, а внутри него, переживая себя как его часть.

Все это, вместе взятое, в совокупности с опытом сумеречного сознания, ретенциями, схватыванием и идеями пространства, времени, ничто (разрыв в горизонте ожиданий), будущего (ожидание горизонтов ожиданий) образует жизненный мир личности. В нем и прочерчивается мировая линия личности – ее неповторимая единственная судьба – не судьба-рок, судьба-факт. Прочерчивает ее сам человек, так как жизненный мир личности и сама личность актуально наличны “друг в друге”. Однако эта неповторимость не является субстанциальной и, следовательно, абсолютной. Она едина, единична и единственна в ее полноте и завершенности. Но не в ее несоединимости с другим. Опыт общения и понимания (эмпирический) свидетельствует, что в жизненных мирах людей есть общие (сходные) черты горизонта, значимостей, смыслов, ожиданий. Поэтому человек онтологически не одинок, как утверждают некоторые. Но отдельный человек (этот вот) может быть одинок и не одинок. Жизненный мир личности – единственная реальность для самой личности. В ней человек живет, по ней ориентируется в своей эмпирической жизнедеятельности. Даже если мы стоим на научно-материалистической позиции, это остается непрелож-

 

 

ной истиной. Психология формулирует в этой связи следующий принцип опосредования: “Любой поведенческий акт... не детерминируется непосредственно структурами объективной реальности, а решающим образом зависит от субъективного структурирования ситуации” (136, с. 119). В этом субъективность выступает не как субъектность, а как свобода. Субъект структурирует ситуации своего жизненного мира сам, спонтанно, и на продукт своей спонтанности ориентируется в своих выборах и решениях. Отсюда вытекают важные следствия.

Первое из них – постулат субъективной рациональности [см.(136)]. Сформулированный А.П. Назаретяном в качестве психологического, он, однако, имеет фундаментальное онтолого-экзистенциальное значение. Суть его в следующем. Человеческое действие, которое может внешнему наблюдателю показаться алогичным, иррациональны или даже безумным (и таковым является в жизненном мире наблюдающего), в жизненном мире самого действующего субъекта может быть обусловлено логикой его собственного жизненного мира. Эту логику (рациональность) образует совокупность значимостей и смыслов в горизонте сознания, которая всегда так или иначе, более или менее организована. Человек подчиняется этой логике, сознавая это или сознавая. Факт, что логика жизненного мира может сознаваться или не сознаваться, примечателен. Он означает, что жизненный мир как содержание сознания непосредственно не совпадает с теперь-сознанием. Непосредственно наличное (актуальное) сознание реализуется как свет, освещающий внешний мир, причем в актах самосознания. Поэтому и жизненный мир существует объективно по отношению к Я и может быть неосознаваем и незнаем (как целое), а может быть осознан (в результате работы самосознания). Эта работа есть не что иное, как рефлексивное распознавание своего миропонимания, своих подлинных ориентаций и т.п. Деятельность в соответствии с этими ориентациями и есть субъективная рациональность поведения. Конечно, в поведении человека могут быть и закономерно бывают иррациональные поступки – иррациональные по отношению к его собственному жизненному миру (которые внешнему наблюдателю могут показаться как раз рациональными). Их источник – бессознательное, которое также детерминирует поведение. У нас, однако, речь идет о сознании

 

 

и его свойствах. Нам важно преодолеть объективистское представление, что сознание дает объективную картину мира, которая позволяет нам ориентироваться в нем объективно рационально. Однако подлинная собственная рациональность всегда субъективна. “Объективная рациональность” всегда оказывается насилием над личностью. Руководствоваться “объективной рациональностью” — значит посредством воли подчинить себя чужой логике (логике Другого). Это возможно лишь в отчужденных формах знания, но не в интимных формах экзистенции.

Второе важное следствие субъективности сознания – иллюзия наивного эгоцентризма, свойственная человеку (136). Поскольку человеку непосредственно дано только его сознание, признание чужого сознания требует определенного рефлексивного усилия, некоторого “абстрагирования от себя”. В эмпирической норме это достигается по мере социокультурного созревания личности. При этом, однако, надо иметь в виду несколько важных моментов. Во-первых, в повседневности признание чужого сознания простирается лишь до признания его существования, но не до признания его права быть иным, отличным от моего, моя рациональность кажется единственно возможной (в этом, собственно, и заключается наивный эгоцентризм, или нерефлексивное признание только своего сознания как подлинного). То есть имеет место, как пишет А.П. Назаретян, “регрессия к инфантильному игнорированию” субъективного мира других людей. Почему это инфантильность? Потому что наивный эгоцентризм типичен для детей. Это, в частности, проявляется в детской “жестокости”: малыш может ударить по щеке мать, взять котенка за хвост и т.п. Он не знает, что другому больно. Взрослые учат его этому знанию, но реальная способность сопереживания, со-понимания созревает долго. А когда чужое сознание не стало для меня предметом переживания, оно для меня экзистенциально незначимо и, следовательно, для меня не существует, хотя бы я и признавал его на словах. Это ситуация, когда проявляется нравственная и эстетическая глухота. Это всегда присутствует в любом преступлении против личности. Но не только. Такую же глухоту обнаруживает, например, учитель или воспитатель, как будто бы знающий, что у воспитуемых есть сознание, но практически не признающий правомерности их своеобразия, их субъективного мира.

 

 

Феноменологически следует признать, прежде всего, равноправность субъективных миров, на чем покоится основная идея гуманизма: признание жизни и достоинства каждого человека одинаково ценными.

Жизненный мир не ограничен ясным сознанием. Он вообще не имеет четких границ. Не в том смысле, что он неисчерпаем (этого мы не знаем), а в том, что переход от мира-сознания к небытию постепенен. Отметим также, что субъективный жизненный мир формируется в сложном переплетении первичной данности форм опыта, опыта воспоминаний и воображения. Именно последнее составляет сердцевину интимного для-себя-мира, поскольку первичная данность переживается как опыт внешнего и, следовательно, доступного другому непосредственно (не через меня). Воображения и переживания переживаются исключительно как мои, интимные, содержание которых лишь по моей воле и через меня (через мою речь) может стать доступно (известно) другому. Вот как описал это Ортега-и-Гассет, правда, имея в виду лишь опыт воображения: “То, что мы именуем областью интимного, есть не что иное, как воображаемый мир, мир наших идей”. Тут мы “отворачиваемся от реальности”, “уходим в себя”. Выйдя из этого состояния, человек смотрит на реальность “словно с помощью оптического прибора, смотрит из глубин своего внутреннего мира, из своих идей, часть которых отлилась в верования... человек ведет двойное существование, пребывая и в загадочном мире реальности, и в ясном мире идей...однако, обратите внимание, воображаемое состояние входит в абсолютную реальность человека” (143, с. 183). Мысль, конечно, не новая и не одним Ортегой разделяемая, глубокие соображения аналогичного плана мы находим, например, у Гегеля (42, с.258 –266), у Фейербаха (200, т.1, с.290 – 291) и др.

В эмпирико-психологическом аспекте субъективность сознания отчетливо проявляется в так называемом аутизме, о котором Ю. Бородай пишет так: “...люди все в глубине своей аутисты. Аутизм... есть утверждение и проецирование во вне собственной внутренней субъективной логики вопреки наличным фактам” (25, с. 61). В чисто феноменологическом описании душевной жизни, в котором мы не можем противопоставлять субъективную логику наличным фактам, аутизм может быть истолкован как детерминация воли к действию не предметным

 

 

содержанием жизненного мира и не смыслами как отношениями в предметном горизонте (что можно было бы назвать “объективной логикой вещей”), а потребностной составляющей, вырастающей из значимостей, т.е. собственно из экзистенции.

Идеальность сознания

Понятия идеальности и идеального широко использовались и используются философами и преимущественно не в анализе сознания. Лишь в марксистской литературе 30 – 60-х годов текущего столетия они стали связываться в основном с сознанием, причем сфера сознания и сфера идеального были фактически отождествлены. Это произошло из-за односторонней трактовки известного высказывания К. Маркса: “Идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней”. В дискуссии между Э. Ильенковым и Д. Дубровским (продолженной многими авторами) была предпринята попытка (Ильенковым) истолковать идеальное не просто как сознание, а ближе к классической традиции [см.(79)]. После этой дискуссии в 70-х годах вышла обширная литература с многообразными трактовками идеального. Поэтому целесообразно рассмотреть историю философской рефлексии идеи идеального.