И его сказка для детей «Щелкунчик и мышиный король»

Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776—1822), один из самых яр­ких талантов Германии начала XIX столетия, был человеком с детства очень одиноким. Родился он в Кенигсберге 24 января 1776 года. Мальчику едва исполнилось два года, когда брак его родителей был расторгнут, и мать, забрав ребенка, переехала в дом своего брата. Дядя, Отто Вильгельм, был человеком сурового нрава. В семье царила атмосфера ограниченной и лицемерной мо­рали. Любви и ласки ребенок не видел. Утешение находил в музы­ке. Мечтал стать композитором. Впрочем, очень рано он пристра­стился и к рисованию, мечтал о живописи. Поэзия волновала его ум не меньше. Трудность состояла лишь в выборе меж искусствами.

Но семья настояла на юридическом факультете. Так человек, которому было суждено войти в историю поэтом, писателем, ком­позитором и художником, был вынужден искать более «земное» занятие: он становится нотариусом, адвокатом — государствен­ным служащим. Юноше кажется, что под «архивной пылью» будущность его сереет, пропадает... Он попадает в Варшаву, круп­нейший культурный центр Пруссии. Здесь Гофман, не прекращая опостылевшей службы, окунается в мир искусства: руководит Филармоническим обществом, дирижирует концертами, читает Доклады на музыкальные темы... Когда в Варшаву вошли войска Наполеона и все прусские правительственные учреждения были распущены, Гофман очутился без средств, но зато и необходи­мость ходить на службу отпала.

Вот тут-то он и предается всецело поэзии. Выпускает сборник под названием «Фантазии в манере Калло» (1814). Сборник на­зван в честь французского художника Жака Калло (1592— 1635): Гофмана зачаровывали его офорты, на которых легко узнаваемые типы людей соседствуют, а порой сливаются с невероятными су­ществами, словно бы явившимися прямиком из преисподней. Как у Калло, фантазии Гофмана и странны, и страшны, и смешны. Среди этого причудливого собрания помещена и сказка «Щел­кунчик и мышиный король». Именно с этой прекрасной сказки на­чинается настоящая детская литература.

Гофман сразу же находит удобную для детского чтения форму: весь текст разбит на компактные главки, которые ребенок может за один раз прослушать перед сном или самостоятельно прочесть, не уставая. Но откладывать книжку не хочется, потому что каждая главка, завершая одну небольшую тему, останавливается в пред­дверье другой, несущей новую тайну.

История Щелкунчика начинается с точного указания времени и места действия.

 

Двадцать четвертого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это и пола­галось в сочельник.

 

Деловое, казалось бы, указание на время действия на самом деле сразу же включает читателя в сказочную ситуацию. Двадцать четвертое декабря — сочельник Рождества Христова. В ночь под Рождество всегда свершаются чудеса. В комнату не вносят лампы для того, чтобы свет первой звезды прорезал тьму и ознаменовал дивный момент рождения божественного младенца. Герои сказ­ки — восьмилетняя девочка Мари и ее брат Фриц — уже доста­точно большие, чтобы знать о чуде переживаемой ночи. Это зна­ние не остается рассудочным, оно выливается в смутные томи­тельно-прекрасные ощущения: «...им чудилось, будто над ними веют тихие крылья и издалека доносится прекрасная музыка». Откуда это, издалека? Из рая, конечно!

Значение места действия, так точно воссозданного Гофманом, не оставляет сомнений — это модель мира. Темная детская, где дети сидят взаперти, является как бы миниатюрным воспроизве­дением нашей земной сферы жизни. Она отграничена от таин­ственной гостиной проходной комнатой. Проходная комната и есть граница меж мирами — нейтральная полоса. Ну а гостиная!.. Ко­нечно же, она — сверкающее подобие высшего блаженного края.

 

Светлый луч скользнул по стене, тут дети поняли, что младенец Хри­стос отлетел на сияющих облаках к другим счастливым детям. И в то же мгновение прозвучал тонкий серебряный колокольчик: «Динь-динь-динь-динь!» Двери распахнулись, и елка засияла таким блеском, что дети с громким криком: «Ах, ах!» — замерли на пороге.

 

Светлый луч звезды возвещает о главном чуде этой ночи: гра­ницы меж мирами раскрылись, младенец Христос в сопровожде­нии сонма ангелов спускается на землю к другим счастливым де­тям, а сами дети получили право доступа в райский сад, посреди которого высится древо жизни. Рай — прежде всего царство света. Блаженство сияния после мрака заточения — главное из райских блаженств. И Гофман не жалеет слов для воспроизведения образа светозарного мира:

 

Большая елка посреди комнаты была увешана золотыми и серебря­ными яблоками <...> Но больше всего украшали чудесное дерево сотни маленьких свечек, которые, как звездочки, сверкали на темных ветках <...> Вокруг дерева все пестрело и сияло.

 

Смоделированный родителями для детей рай превосходит все ожидания Мари и Фрица. «Не знаю, кому под силу это описать!» — восклицает Гофман.

По замыслу взрослых, более всего должен был восхитить детей главный подарок — изумительный замок с золотыми башенками, где прохаживаются кавалеры и дамы, а детишки пляшут под му­зыку. Однако когда Фриц просит крестного Дроссельмейера, сма­стерившего эту хитроумную игрушку, заставить обитателей замка двигаться по-другому, выясняется, что это невозможно: «Меха­низм сделан раз и навсегда, его не переделаешь», — отрезает он.

«Неразумные» дети разочаровываются, а взрослые продолжа­ют восхищаться сложностью и отлаженностью устройства огром­ной музыкальной шкатулки. И немудрено! Взрослые обожают ме­ханизмы, ведь и вся их взрослая жизнь механистична. Она «сдела­на раз и навсегда» и таким образом упорядочена. Очень целесооб­разно, но для ребенка неприемлемо: ребенок пока еще в большей степени природное существо[2]. И вот Фриц отправляется к своим гусарам, которые могут скакать и стрелять «сколько душе угод­но», а Мари застывает, увидев «замечательного человечка».

Кажется, будто слово «замечательный» вырывается из уст Мари, хотя на самом деле, очарованная, она не произносит ни звука. Слово сказано Гофманом, и это самое первое слово, которое от­носится к Щелкунчику. Поэт говорит за Мари: в миг потрясения маленькой героини он сливается с ней. Когда же он хочет объек­тивно обрисовать «замечательного человечка», то признает, что тот и нескладен, и несуразен, в общем, довольно уродлив. Но Мари ничего этого не замечает.

Образы девочки и уродца Щелкунчика, безусловно, возника­ют как отзвук фольклорного мотива Красавицы и Чудовища. Од­нако во всех народных сказках Красавица, отправляясь к Чудови­щу, приносит себя в жертву. Только много позже она начинает жалеть доброе чудовище. С Мари же все иначе: он «полюбился ей с первого взгляда» и кажется ей «миловидным», «хорошеньким», «красивым». Значит это одно: Мари обладает тем удивительным зрением, которое позволяет ей проникать взглядом в самую глубь явления и постигать его сущность. Пока, разумеется, на инстинк­тивном уровне. В первый момент встречи она, конечно же, не понимает, что Щелкунчик — заколдованный принц. Но она ви­дит перед собой прекрасное существо с ласковыми глазами, а не жалкого уродца, который и не человек вовсе, а так, щипцы для щелканья орехов. Взгляд Мари — взгляд ребенка и прирожденно­го романтика. Но это еще не значит, что каждый ребенок — ро­мантик. Фриц тут же демонстрирует свою «антиромантичность»: он ломает зубы Щелкунчику да еще и смеется над его страдания­ми. Так вновь подтверждается истина: романтический герой — личность и впрямь исключительная не только среди взрослых, но даже и среди детей.

Именно на обыкновенных людей с их поверхностным зрением и рассчитано было колдовство королевы Мышильды. Во всех на­родных сказках злые силы стремились отвратить сердца людей от прекрасных принцев и принцесс. Для этого они обращали их кра­соту в безобразие. Но Мышильда превращает юного племянника Дроссельмейера не просто в уродца, а в инструмент, в механизм, таким образом вышвыривая его вообще за пределы жизни. Вот уж коварство так коварство! Точный был расчет! Фриц вот, как и задумывалось, увидел в Щелкунчике только инструмент. И Мари, которую механизмы тоже не интересовали, должна была от Щел­кунчика отвернуться. Однако... В этом-то и состоит вся слабость злодеев: не в состоянии они представить себе, что чувствует свет­лая душа и на что она способна.

Чуть позже, когда Мари, как и положено сказочной героине, ради своего избранника пройдет через множество жестоких испы­таний, крестный скажет ей:

 

Ах, милая Мари, тебе дано больше, чем мне и всем нам. Ты... — прирожденная принцесса: ты правишь прекрасным, светлым царством.

 

«Прирожденная принцесса» — такой термин изобретает Гоф­ман. Означает он — «истинная романтическая героиня». Но жре­бий истинного романтического героя тяжел: герой обречен на одиночество. Будем честны: это не только удел, но и результат свободного выбора.

Как только в жизнь Мари вошел Щелкунчик, у нее появилось сокровище, которое она тщательно охраняет от чужих взоров. Она строит свой внутренний мир, строит в тишине и в тайне, и со­знательно совершает выбор — одиночество. Мари, «сама не зная почему, не решилась признаться» маме в том, что «лежало у нее на сердце». Однако, сделав выбор, она не представляет себе, как он опасен.

Оставшись наедине с Щелкунчиком, она шагнула из уютной детской в царство добрых и злых чар. Переход из одного мира в другой совершается в определенный сакральный час: часы бьют полночь. И тут раскрывается пол, и появляется семиглавый мы­шиный король со своим войском. В ночь перед Рождеством, когда все границы разомкнуты, не только ангелы слетают с небес, но и хтонические, т.е. подземные, связанные со смертью, существа выползают из своих темных нор. Для Мари начинается время ис­пытаний.

Когда утром мама находит девочку на полу в луже крови и без сознания, это страшно. Обморок — подобие смерти. Мари пребы­вала в нем несколько часов. Это не что иное, как ситуация «едва-не-смерть», которую проходят все герои народных сказок: они умирают, чтобы возродиться в новом качестве.

Вот и Мари, вернувшись к жизни, меняется: она явно взросле­ет, становится гораздо смелей; такая кроткая раньше, она гневно выговаривает Дроссельмейеру:

 

О, крестный, как ты гадко поступил! <... > Почему ты не поспешил на помощь Щелкунчику, почему ты не поспешил на помощь мне, гадкий крестный?

 

Родители в ужасе, но крестный, оставшись наедине с девоч­кой, объясняет ей свое невмешательство и ее собственную роль — это роль героини:

 

...много придется тебе вытерпеть, если ты возьмешь под свою защиту бедного уродца Щелкунчика! Ведь мышиный король стережет его на всех путях и дорогах. Знай: не я, а ты, ты одна можешь спасти его.

 

И Мари готовит себя к борьбе, к лишениям. Но то, что в мире грез сопряжено с такой глубокой серьезностью, в мире реальном все считают бредом, а затем — ложью. Это ее-то, такую правдивую девочку, объявляют лгуньей! Ей даже запретили вообще упоминать о Щелкунчике. Девочку окружает темная стена непонима­ния, одиночество превращается в трагический удел:

 

Теперь бедняжка Мари, разумеется, не смела и заикнуться о том, что переполняло ей сердце <...> и вместо того, чтобы играть, как бывало раньше, могла часами сидеть смирно и тихо, уйдя в себя...

 

Один лишь крестный Дроссельмейер понимает Мари и помо­гает ей понять самое себя. Для этого он рассказывает ей сказку о принцессе Пирлипат. Вот кто претендует на роль прирожденной принцессы! Но Пирлипат, королевская дочь, оказывается истин­ной виновницей уродства Щелкунчика. Раздумывая над ее исто­рией, Мари понимает свою миссию: она должна снять чары с заколдованного принца. Никто не говорит ей о том, как это мож­но сделать. Никто, кроме ее сердца.

 

Мари сидела около стеклянного шкафа и, грезя наяву, глядела на Щелкунчика. И вдруг у нее вырвалось:

— Ах, милый господин Дроссельмейер, если бы вы на самом деле жили, я не отвергла бы вас, как принцесса Пирлипат...

 

Эти-то слова и следовало произнести, и как раз с таким чув­ством, рвущимся из сердца. Они и были заклинанием. Раздается грохот, Мари падает со стула без сознания. Сказка заканчивается свадьбой! Когда Мари приводят в чувство, мама пеняет ей: «Ну, можно ли падать со стула? Такая большая девочка!» А девочка и впрямь большая. И неслучайно со стула падала и опять сознание теряла. Как должно произойти ее внезапное взросление — уже не внутреннее, а внешнее? Как Щелкунчик может переродиться в юного и пригожего Дроссельмейера, племянника крестного? Да, через заклинание, а затем через волшебное действие: оземь де­вочка грянулась — встала уже невестой.

На свадьбе у них плясали двадцать две тысячи нарядных кукол, а уж музыка гремела!.. Музыка прошла через всю сказку. Мы слы­шали и серебряный колокольчик, возвестивший о Вифлеемской звезде, и жутковатую песнь часов, и победный гром военного гу­сарского оркестра Фрица, и страшную музыку сражений. Но мы не только слышали, мы видели эту сказку о любви и мужестве, видели и нарядных кукол, и пестрый убор елки. И наконец, золо­тую карету, запряженную серебряными лошадьми, в которой молодой Дроссельмейер увез свою невесту...

Этот праздник музыки, красок, поэзии и мудрости подарил нам великий сказочник Эрнст Теодор Амадей Гофман.

Вопросы и задания

1. Расскажите, что вы знаете о личности Гофмана. Какое значение в его жизни имели музыка и изобразительное искусство?

2. Объясните, какую роль играют в сказке Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» точное указание времени и подробное описание ме­ста действия.

3. Чем продиктована необходимость использования такого компози­ционного приема, как «сказка в сказке»?

4.Что означает для Гофмана и его героев понятие «прирожденная принцесса»?

5.Какую роль в сказке играет крестный Дроссельмейер и его замеча­тельные поделки?

6. Почему в качестве антигероя Гофман изобразил мышь?