Вильгельм Гауф и его сказочные альманахи

Вильгельма Гауфа (1802—1827) уже в детстве называли лю­бимцем богов, так талантлив он был, так необычайны были его рассказы, так щедро он ими делился. Сначала восторженными слушательницами были его сестры. Родители тоже частенько оста­навливались послушать, чем так очаровал дочерей их маленький Вильгельм. Жили они в Штутгарте, столице герцогства Вюртем-бергского. Эта немецкая земля издавна была богата сказками и песнями. Казалось, от нее самой поднимается таинственный и волшебный дух. Сначала сказки детям рассказывала мама. Она-то и познакомила их с чудесами швабских гор и лесов — с гномами ростом в три ступни, златокудрыми феями, коварными колдуна­ми... Порой она сама выдумывала сказки. Вильгельм слушал их с жадностью, и в его воображении они никогда не кончались... Его отец был всего-навсего чиновником, но при этом оставался чело­веком с непокорным свободолюбивым нравом и романтическими устремлениями. Сын обожал отца, но их дружбе не суждено было длиться: отец умер, едва Вильгельму исполнилось девять лет.

Семья переехала к дедушке, в чьем доме мальчику открылось новое великое чудо — книги. Странствующие рыцари и благород­ные разбойники владели его воображением. Шекспир, Вальтер Скотт, Гёте и Вольтер стали его кумирами. Но сказки не ушли в прошлое, он с увлечением читал братьев Гримм, сборники фран­цузских, шотландских, английских сказок и был очарован вол­шебными историями «Тысячи и одной ночи», которые читал по-французски (в Германии их переведут в 1823 году, когда Гауф будет уже заканчивать Тюбинге некий университет).

Учился он на богословском факультете. Это не мешало ему всем сердцем отдаваться родной швабской поэзии, собирать, обраба­тывать народные песни и даже самому сочинять в том же стиле. Его песни студенты распевали во все горло. В юности он предавал­ся и веселью, озорству, и серьезным литературным занятиям. И то и другое легко уживалось в его широкой натуре.

Закончив в 1824 году университет, Гауф принял приглашение барона фон Хюгеля, бывшего некогда офицером наполеоновской армии, и согласился на место гувернера его детей. В этом доме он, как когда-то в детстве, выдумывал сказки для своих воспитанни­ков. Импровизации учителя охотно слушали и взрослые. В дом Хюгеля гости стали являться из вечера в вечер, чтобы узнать про­должение захватившей их истории.

По настоянию больших и маленьких поклонников поэт начал записывать свои сказки. В них, как настоящий наставник, он не упускал случая расширить кругозор учеников, вложить в их па­мять ценные познания, преподать нравственный урок, но дела­лось это столь ненавязчиво, что дети, благодарно все впитывая, сами даже того не замечали. Проводя с ними почти целые дни, Гауф находил возможность предаваться и другим литературным занятиям. Первый в Германии исторический роман «Лихтенштейн» превратил скромного домашнего учителя в самого известного из молодых немецких писателей.

И все-таки главное его творение — трехтомное собрание ска­зок. Первый том - альманах «Караван» — Гауф увидел напеча­танным, держал его в руках, пережил гордость отца, увидевшего свое детище. Но остальные два тома вышли уже после внезапной смерти молодого поэта. Позднее их стали издавать одной книгой под общим названием «Книга для сыновей и дочерей образованных сословий». Это уточнение — «для образованных сословий» — вовсе не свидетельствует о какой-то кастовой ограниченности Гауфа. Оно говорит о том, что это книга учителя, который стремится кое-чему научить учеников, а те, в свою очередь, превратившись в образованных людей, не забудут любимых сказок, исполненных занимательности и смысла. Это была книга поэта-романтика. В ней много юмора и много печали. Трехтомному собранию предшествует предисловие, которое Гауф назвал «Сказка под видом альманаха». Здесь открывается причина печали сказочника. Он рассказывает о том, как в «прекрасной зеленой стране» королева Фантазия встре­чает своих детей, побывавших на земле. Старшая ее дочь возвраща­ется с глазами, красными от слез. Имя ее — Сказка. Гауф подчер­кивает старшинство сказки среди прочих детей Фантазии: Сказка главенствует в романтической поэзии. Но что с того! Она страдает - люди ее разлюбили! «Повсюду, куда я прихожу, меня встречают холодные взгляды; нигде мне не радуются».

Эти слова написаны в 1826 году. Главенство романтизма в ли­тературе клонится к закату. Через четыре года властно заявит о своем первенстве реалистическое искусство. Ну, а в жизни давно уж утвердился прагматичный взгляд на вещи. Сказка лишь отвле­кает от сосредоточенного движения к полезной цели. Вот откуда печаль сказочника и Сказки. Однако королева смотрит на изме­нившийся мир не столь безнадежно: «Обратись к детям, — советует она, — вот поистине мои любимцы». Она уверена, что как бы взрослые ни стремились завладеть умом и чувствами ребенка, он остается прирожденным романтиком. Об этом писал Гофман, и Гауф — учитель, знающий детей не в теории, верит в них, не­смотря на удручающе раннее взросление и стариковскую рассу­дочность некоторых детей нового поколения. Так может, все же следует попытаться?! И вот Сказка, замаскированная под альма­нах, пробирается к людям.

Бедная Сказка! В эпоху Шарля Перро ей приходилось маскиро­ваться под поучительный жанр басни, теперь вот — под альма­нах, некое взрослое информационное издание, содержащее по­лезные сведения. Ну что ж! Под пером Гауфа она и впрямь стано­вится информативной, сообщая детям множество сведений из разных областей знания, а взрослых уводя в их позабытое детство. Неслучайно находится все же добрый человек, который протяги­вает Сказке руку и ведет ее к своим детям. Верно, он тоже прися­дет где-нибудь в уголке, когда она начнет плести свои узоры. И вот ты уже в удивительном мире, где все волнует воображение...

Мудрый сказочник знает, как пробудить его работу. Образы, созданные им, разной природы. Кажется, как замечает один из исследователей его творчества, поэт стремился «один том напол­нить больше живописью, другой — ароматами, третий — музыкой».

Живописен первый альманах — «Караван». Он слепит глаза свер­кающими на солнце яркими красками условного, опереточного востока. Серебряные шатры в золотых песках, пестрые базары, голубизна сверкающих на солнце фонтанов, лохмотья невольни­чьих рынков, зарешеченные оконца гаремов, черные жгучие гла­за, яркие одеяния стройных всадников, драгоценные каменья, запястья, ожерелья — все горит, блещет, переливается, играет...

На этом фоне расцветает сказка с причудливыми извивами сюжета, словно вытканного на восточном ковре.

Первая сказка «Рассказ о Калифе-аисте». Восточная сказка, рассказанная образованным учителем-европейцем. Вся она про­низана мягкой иронией, лукавой насмешкой. Конечно, восток ярок, экзотичен, изобилен, щедр, но... Но вот как любознатель­ный багдадский калиф разговаривает с ученым:

 

...взгляни-ка на эту рукопись... если разберешь, то получишь новую праздничную одежду, а не разберешь, то получишь дюжину пощечин и две дюжины ударов по пяткам за то, что зря прозываешься Премудрым.

 

Оказывается, познания не обязательно сочетаются с интелли­гентностью: восточное самодурство и деспотизм представлены не в самых ужасающих формах, но достаточно выразительно.

А отчего, собственно, с калифом приключилась неприятность? О нет! Злую шутку сыграла с ним вовсе не любознательность. Ведь если б он выполнил оговоренные заранее условия, то преспокой­но стал снова калифом. Но он рассмеялся, когда пытался вспом­нить нужное слово, в оно вылетело у него из головы. Ну разве это не забавное назидание учителя? Дети, когда вы учите латинские слова (а калиф должен был выучить именно латинское слово), не смейтесь! Иначе плохо вам придется! Между прочим, из всей ла­тыни калиф всего-то одно слово и должен был запомнить! Ну, дети, не образованнее ли мы калифа?! Так Гауф связывает класс­ную комнату с неведомым миром сказки. Калиф превращается из восточного деспота в пытливого, но озорного ученика. И, разуме­ется, именно ему приходит в голову, как можно попытаться ис­править дело:

 

...надежда не покидает меня <...> мы отправимся к гробу пророка; быть может, волшебство рассеется в святых местах.

 

И — о, чудо! — едва решение было принято, сразу стали сбы­ваться надежды! Сюжет строится на совершенно неправдоподоб­ном стечении обстоятельств: выбрав направление на Мекку и со­вершив первый перелет, аисты оказываются в нужном месте и в нужное время, чтобы встретить бедняжку Сову и развеять чары. Все это наводит умного ученика-калифа на глубокие раздумья:

 

Либо я ничего не смыслю, — произнес он, — либо между нашими несчастьями имеется тайная зависимость...

 

И эта зависимость, точнее, логика, определяет все движение действия. Она не так-то проста. Злой и могущественный волшеб­ник Кашнур, задумав посадить на место калифа своего сына Миц-ру, разработал коварный план, сыграв на любознательности и веселом нраве Хасида. Кажется, что калиф с визирем попали в ловко расставленные сети колдуна. Но оказывается, за много ме­сяцев до интриги Кашнура принцессе, обращенной в сову, было предсказано, что аисты принесут ей избавление. Кашнур этого предвидеть никак не мог. Следовательно, его хитроумный план был всего лишь частью плана куда более хитроумного. В нем было предусмотрено все: не только любознательность калифа и его лег­комыслие, но и его благочестие, и его решительность, и готов­ность пойти на риск. Планом предусматривались и страдания — плата за опыт и знания. Он должен был, как всякий сказочный герой, пройти испытание. И он проходит его, хотя и не всегда безупречно: то и дело самые трудные задачи он пытается свалить на другого аиста, визиря. Но все же, взяв в конечном счете их на себя, заслуживает награду. Тут-то он и понял замысел Всевышне­го и «вскричал, что он стал аистом на свое счастье». Счастье, разумеется, не только и не столько в обретении прекрасной жены и возвращении власти, но в том внутреннем преображении, ко­торое он переживает.

Сказка о калифе-аисте — настоящая сказка. Так считает и сам Гауф, поскольку, по его мнению, сказкой может считаться лишь то повествование, где все действие определяется сверхъестествен­ной силой, чудом.

Как и Гофман, Гауф широко использует прием «сказка в сказке».

За «Калифом-аистом» следует «Рассказ о корабле-призраке». На первый взгляд он тоже может показаться сказкой, ведь и в нем происходят чудеса и все действие подчиняется воле Аллаха. Одна­ко перед нами уже не сказка, а другой жанр, также родившийся в фольклоре, — легенда. Она отличается от сказки прежде всего тем, что претендует на правдоподобие. История основана на свидетель­стве живого человека, который был не просто зрителем ужасаю­щих событий, но и их активным участником.

Далее в альманахе «Караван» следуют еще четыре истории: «Рас­сказ об отрубленной руке», «Спасение Фатьмы», «Рассказ о Ма­леньком Муке» и «Сказка о мнимом принце». Знаменательно, что все повествования Гауф называет словом «рассказ», и только ис­торию о мнимом принце почему-то называет сказкой, хотя в ней-то как раз нет ничего сказочного. Может быть, слушатели-учени­ки должны сами установить настоящий жанр каждого произведе­ния? Некоторые трудности могут возникнуть лишь в случае с «Маленьким Муком». В этой истории мы найдем настоящие ска­зочные чудеса — волшебные туфли, палочку, умеющую находить клады... И все-таки рассказ о Маленьком Муке, как и остальные, не сказка. Это новеллы.

Определение этого жанра дается в следующем — втором — аль­манахе — «Александрийский шейх и его невольники». События по­добных историй «мирно свершаются на земле, происходят в обы­денной жизни, и чудесна в них только запутанная судьба героя, которая... складывается удачно или неудачно не при помощи вол­шебства, заклятия или проделок фей, как это бывает в сказках, а благодаря самому себе или странному сплетению обстоятельств». И все же повествования эти захватывают не меньше, чем сказки. Во-первых, потому, что в них всегда есть нечто необыкновенное:

 

В сказках это необычное заключается во вмешательстве чудесного, волшебного в обыденную жизнь человека; в новеллах же все случается, правда, по естественным законам, но поразительно необычным образом.

 

Во-вторых, новелла так интригует именно потому, что мы не надеемся на вмешательство феи.

 

Дело тут в изображении отдельного человека <...> самое важное и привлекательное — то искусство, с каким переданы речь и поступки каждого сообразно его характеру.

Но и в новелле порой встречается волшебство. В «Маленьком Муке» это огромные волшебные туфли-скороходы. Что-то они нам ужасно напоминают. Ну, да, конечно! Это же Мальчик-с-пальчик, позаимствовавший сапоги у великана, устраивался курьером при дворе короля! Но у героя Шарля Перро, в настоящей сказке, никаких проблем с размером сапог не возникало: они мигом ста­новились по ноге обладателю. Гауф обыгрывает эту знакомую си­туацию, спускает ее из сказки в реальность, описывая муки Мука с этой не то обувью, не то транспортным средством. Бедняжка долго пыхтит, пока овладевает навыками обращения с ним. Он берет над ними верх и в общем-то не они приводят его к победе, а его воля, изобретательность, уникальность его личности.

Конечно, некая сила свыше покровительствует ему: неслучай­но же он набрел в лесу на волшебные смоковницы! Но зато он сам придумал, как распорядиться чудесными плодами и как «ос­тавить с носом» — в прямом смысле этого слова! — своих врагов. Такой нелепый, жалкий Маленький Мук поражает спокойным достоинством, кротостью, умением пренебречь давлением обсто­ятельств и оскорблениями недостойных людей. Вот еще один не­простой урок, который преподносит учитель своим ученикам.

В каждом альманахе Гауф собрал разные и по жанрам, и по содержанию произведения. Но все-таки он не пожелал их изда­вать как разрозненные сказки или просто как сборник. Это альма­нахи. Все тексты здесь связаны между собой неким единством. Что связывает «Караван»? Ну, конечно, дух Востока. А что еще? Логи­ка обращения сказочника к тем или иным жанрам: он начинает со сказки, переходит к легенде, действие которой, несмотря на всю свою фантастичность, уже перенесено в действительность. Затем обращается к новеллам, все чудеса которых скрыты в чело­веческой душе. Таким образом рассказчик уверяет нас, что реаль­ная жизнь не менее чудесна, чем все сказки мира, и главное чудо в ней — человек. Есть и еще одна форма связи — обрамление. Истории не просто следуют одна за другой, но их неспешно рас­сказывают люди, чьи имена и лица мы узнаем, чьи характеры легко намечены. Однако у сказочника, как у фокусника, всегда припрятан в рукаве какой-нибудь сюрприз.

В самом конце обнаруживается, что почти все истории связаны еще и «сквозным» персонажем. Это типичнейший романтический герой — благородный разбойник Орбазан, который, оказывает­ся, тоже следует с караваном и с немалым удовольствием слуша­ет рассказы о себе. И еще одну форму связи следует припомнить, о ней уже шла речь ранее: густой живописный колорит. Альманах представляет собой целостное живописное полотно, яркие крас­ки которого и создают незабываемое впечатление.

Следующие два альманаха, быть может, обладают меньшим внутренним единством. Правда, «Александрийский шейх» может гордиться, как и «Караван», чисто колористической целостно­стью. Только оно несколько иного рода: этот альманах весь прони­зан запахами. Неслучайно он открывается историей «Карлик Нос». Аромат таинственной травки становится даже самостоятельным героем в сказке. Карлик, заколдованный мальчик Ганс, ищет эту травку, как в обычных сказках принц ищет похищенную прин­цессу. Историю «Карлик Нос», подобно «Маленькому Муку», можно определить как произведение переходного жанра: в нем мы обнаруживаем черты и настоящей сказки, и новеллы.

Новеллу от всех других жанров отличает одна характерная осо­бенность сюжетосложения. Необычность сюжета возникает в ре­зультате того, что он строится на перипетии. Перипетия — это такой сюжетный поворот, при котором действие, движущееся в совершенно определенном направлении, вдруг разворачивается в направлении, прямо противоположном. Поэтому никогда нельзя угадать, что скрывается за поворотом. Все новеллы Гауфа держат­ся на этом принципе. В «Карлике Носе» хорошенький избалован­ный мальчишка посмеивается над уродством старого человека и в результате сам становится уродцем, над которым смеются окру­жающие. Так перипетия становится не только двигателем сюжета, но воспитательным приемом: учитель вновь преподносит весьма полезный урок.

Альманах «Харчевня в Шпессарте» вся насквозь пронизана му­зыкальными образами. Центральным произведением здесь стано­вится большая сказка «Холодное сердце». Музыка сказки — то ог­лушительная и пугающая, то нежная и прозрачная — передает все перипетии судьбы ее главного героя, угольщика Петера Мунка. Это за его душу идет борьба великана Михеля и лукавого Стек­лянного человечка. Любопытно, что зло в сказке представлено могучим и устрашающим великаном, а добро — маленьким и хруп­ким Стеклянным человечком. Неужто Гауф и в самом деле так представлял себе соотношение добрых и злых сил в жизни? Мо­жет быть, дело в другом — зло нарочито подчеркивает свое могу­щество и тем самым соблазняет нестойкие души, а добро кажется неброским и нелегко идущим навстречу, его надо заслужить це­ной жертв, лишений, тяжких испытаний. Таким образом, оказы­вается, что борьба идет не только и не столько за душу Петера. Главное сражение разворачивается в душе Петера.

«Ну-ка скажи, что у тебя болело?» — вопрошает Михель. И Пе­тер отвечает: «Сердце». Подчеркивая напряженность и длитель­ность внутренней борьбы героя, Гауф разрезает новеллу на две части, вставляя в разрыв еще две. Эта долгая пауза создает ощуще­ние изнурительности внутренней борьбы. Сюжет строится на мно­жестве перипетий, победа постоянно переходит от одного побе­дителя к другому. Наконец в измученном сердце Петера оконча­тельно побеждает великан. Чтоб сердце не болело, Петер отказывается от него, и Михель вкладывает ему в грудь холодный камень. Холодное сердце — волшебный талисман в мире дельцов. Удача теперь во всем сопутствует герою. Каждая подлость приносит ему выигрыш. Холодное сердце — высшая буржуазная ценность. Одна­ко обретя ее, герой не может и порадоваться: холодное сердце не знает радостей. Оно не знает ни желаний, ни страданий, ни вос­торгов. И Петер понимает, что обделен в самом главном: он жи­вет, не живя. И он задумывается о том, что будет потом, когда он и вовсе жить перестанет. На этот вопрос ему отвечает другой обла­датель каменного сердца — Толстяк Эзехиль:

 

После нашей смерти сердца будут взвешены — велика ли тяжесть грехов. Легкие сердца взлетят вверх, тяжелые падут вниз; я думаю, наши камни потянут немало.

 

Однако даже не страх расплаты на том свете, а тяжкое, как камень, раскаяние в содеянных грехах заставляет Петера вступить в новый поединок со злодеем Михелем. И поскольку решение его неколебимо, поскольку он готов принять любую казнь, любую смерть, но умереть с живым сердцем, желание его осуществляет­ся. Богатства Петера исчезают, как дым, но к нему приходит спо­койствие чистой совести, способность радоваться, страдать и лю­бить. В этом и состоит счастье человеческой жизни.

Гауф обрел эту истину не на богословском факультете. Он ве­рил в нее, стоя в свои неполные двадцать пять лет на пороге смерти.

 

Вопросы и задания

1. Чем объясняется стремление Гауфа связать сказки в альманахи, а не соединить их просто в сборник? Какова внутренняя связь всех произ­ведений альманаха?

2. В чем своеобразие «восточных» сказок Гауфа?

3. Что роднит сказки Гауфа с национальным немецким фольклором? Подтвердите свои наблюдения примерами.

Ханс Кристиан Андерсен

Ханс Кристиан Андерсен (1805—1875) — самый читаемый в мире писатель. Нет, наверное, в мире ребенка, который не знал бы сказок Андерсена. Что же сделало датского сказочника столь по­пулярным?

То, что отец сказочника был башмачником, а мать — прач­кой, пожалуй, известно всем, но мало кто знает, что дед Андер­сена был довольно состоятельным фермером. Однажды случилось непоправимое: пожар уничтожил все, что у них было. Вместе с пропажей имущества рухнули и надежды на будущее. Дед не перенес удара: он лишился рассудка. Отец отказался от мечты об обра­зовании, семья погрузилась в бедность. Переехала она в город Оденсе (это центр датского острова Фюн) и поселилась в домике близ богадельни, где содержались несчастные безумцы. Там ба­бушка могла ухаживать за дедом. Там и родился Ханс Кристиан.

Биографическую повесть «Сказка моей жизни» Андерсен начи­нает с описания кровати, на которой родился. Отец новорожден­ного сам сколотил ее из досок от чьего-то погребального помоста. На них еще кое-где сохранились обрывки черного сукна. Все это: катастрофа, постигшая семью, соседство безумного деда, мрач­ное ложе — первое земное прибежище младенца — все сулило ему судьбу горестную и безысходную. Однако были и светлые мгно­вения: башмачник рисовал картинки для сына, читал ему басни Лафонтена и сказки «Тысячи и одной ночи».

Так началось противоборство сил, определивших его будущее: страданиям, убожеству и прозе жизни противостояла поэзия, сказ­ка, которая воспринималась Хансом Кристианом как некий выс­ший закон бытия. Он не шутя надеялся на чудо — на превращение свое из сына башмачника в знатного вельможу, а то и в принца. Его дразнили мальчишки, но их смех только усиливал его убеж­денность в своей исключительности. Он знал твердо, что в сказках именно Иванушка-дурачок или Ханс-простак оказывается в кон­це концов принцем и писаным красавцем. А был Ханс Кристиан долговяз, нескладен, лицом невыразителен, и только внушитель­ных размеров нос придавал ему некоторую значительность. Надо было пристально вглядеться в это лицо, чтобы оценить, какой добротой и кротостью сияли его голубые глаза. Писаным красав­цем — увы! — он так никогда и не стал, хотя чудес в его жизни действительно произошло немало.

С детства он в них поверил и благодаря своему второму имени: Кристиан — наследственное имя датских королей. И означает оно — «Христов», «принадлежащий Христу». Когда в одиннадцать лет Андерсен лишился своего мечтательного, нежного отца и все кру­гом жалели сиротку, сам мальчик знал, что есть у него Отец Не­бесный, и Он любит его. Маленький Андерсен сам любил Бога, осознавал себя избранником Божиим и был убежден, что должен дать миру нечто столь ценное, что может быть признано даром Господним. Одарен он был действительно щедро: имел высокий чистый и сильный голос, прекрасную музыкальную память, неукротимую фантазию, несомненные актерские данные, вкус и талант театрального декоратора... Когда впервые он увидел балет, то был настолько потрясен, что вообразил себя танцовщиком и в каморке своей репетировал все партии без исключения, считая, Что особенно удается ему партия Золушки.

Одним словом, он осознал себя человеком искусства и видел долг свой в созидании красоты. В четырнадцать лет он понял, что медлить нельзя, и надумал ехать в Копенгаген. Когда же ему сове­туют попросту, как всем, обучиться полезному ремеслу, он отве­чает серьезно: «Это было бы величайшим грехом!» Перепуганная мать обращается к гадалке.

 

Сын твой, — сказала старуха, — будет великим человеком! Настанет день, и родной город его Оденсе зажжет в честь него иллюминацию.

 

Казалось бы, в Копенгагене одинокий, довольно безграмот­ный провинциальный подросток со смешными амбициями дол­жен был бы погибнуть, однако в первые же дни с ним вновь начинают происходить чудеса: директор королевского театра Йонас Коллин становится его покровителем, его устраивают в теат­ральную школу, берутся платить за обучение и содержание. Дают возможность бесплатно учиться в гимназии города Слагельсэ. Как похоже на сказку! И уверенность его крепнет: «...из меня непре­менно выйдет поэт. Только не маленький!»

Однако первые публикации даруют юноше не радость, а жес­токие страдания: критика беспощадна, язвительна, уничтожаю­ща. За долгие десять лет такого обстрела можно было сломить лю­бую волю, но только не Андерсена. Он писал, писал, писал неве­роятно много и вот наконец — перелом: роман «Импровизатор» (1834) приносит ему европейскую известность. Даже датская кри­тика признала его удачу.

Сразу же вслед за «Импровизатором» вышел первый выпуск сказок (1835). На родине поэта его опять разругали, но в Андерсе­не вновь сработала пружина противодействия:

 

Я так уж создан, — пишет он, — что когда у меня хотят отнять всякие достоинства, я особенно живо проникаюсь сознанием того, что мне дано Богом.

 

До конца жизни поэт остался верен сказкам, и сказки просла­вили его имя во всем мире.

Непоколебимая верность своему призванию, зародившаяся в детстве, и была той силой, что вела его сквозь все испытания и превратила в конце концов в одного из счастливейших людей в мире. Потому-то автобиографическую повесть он и назвал «Сказка моей жизни». Первую ее часть Андерсен завершает так: «Да, правда, что я родился под счастливой звездой! Я чувствую, что я дитя счастья!»

Эти слова были написаны 2 апреля 1855 года — в день пятидесяти­летия поэта, а 6 декабря 1867 года осуществилось давнее пророчество: родной город был иллюминирован в его честь — он был избран почетным гражданином Оденсе. Спустя еще восемь лет — 2 апреля 1875 года, — в день его семидесятилетия, который отмечался как национальный праздник, было решено поставить ему в столице памятник при жизни, и он принимал участие в обсуждении проекта.

Андерсен считается автором ста семидесяти сказок. К сочине­нию оригинальных сказок он шел через фольклор. Ему хотелось собрать воедино и издать датские народные сказки. Однако при­нявшись за осуществление плана, писатель понял, что не может просто взять да записать фольклорный текст — он должен его рассказать и рассказать по-своему. Сказок, непосредственно за­имствованных в фольклоре, у него всего семь. Это «Огниво», «Ма­ленький Клаус и Большой Клаус», «Дорожный товарищ», «Ди­кие лебеди», «Свинопас», «Что муженек ни сделает, то и ладно», «Ханс Чурбан». Их хорошо знали в Дании, но как преобразил их его рассказ! Неповторимый стиль Андерсена-рассказчика склады­вается с первой же сказки («Огниво»). Современники в первую очередь отмечают совершенно особую андерсеновскую манеру повествования:

 

Смелая цель: употреблять устную речь в печати <... > Писаное слово — бедно и одиноко, устное имеет целый штат помощников в выражении губ <...> в движении руки <...> в длине и краткости тона, в более рез­ком или более мягком, серьезном или комичном характере его, во всей игре физиономии...

 

Действительно, сказки испокон веку сказывались, что слы­шится в самом их названии, а потому как раз литературная фор­ма, строгая и безличная, им чужда. Андерсен вдохнул в сказку непосредственность, задушевность, домашний уют. Во многом этому способствовал образ рассказчика. Как только начинается любая андерсеновская сказка (неважно, кто ее рассказывает — крестный, старушка Йоханна, ветер, куст бузины, старый улич­ный фонарь или молодой студент), слушатель словно бы уютно устраивается рядышком со сказочником, ловит каждую его инто­нацию, отзывается на малейшее изменение его лица. Немалое мастерство требуется, чтобы с листа бумаги вдруг зазвучал живой голос, чтоб в глубине страницы вдруг проявилось доброе лицо, движения губ, глаз, бровей, «вся игра физиономии»...

Вот солдат из сказки «Огниво» по очереди открывает сундуки — сперва с медными деньгами, потом с серебром... Но вот он увидел золото!.. Рассказчик не может спокойно сказать: обрадовался солдат. Он его чувства не описывает, он их сам переживает: «Ба­тюшки! Сколько тут было золота!» Тут уж мы видим, конечно, как он руками всплескивает, как прижимает их к груди, как рас­плывается в блаженной улыбке его физиономия.

Что значит «устная речь»? Это непосредственное выражение эмоций. Чувство опережает мысль, вырывается в слове искрен­нем, как будто только что пришедшем на ум и тут же слетевшем с языка. Но рассказчик сливается с героем лишь в отдельные мо­менты. Гораздо чаще автор наблюдает за ним со стороны. Рассказ­чик может вдруг отвлечься от изложения событий, чтобы от собственного лица их прокомментировать или вдруг перебить сам себя: «Мальчишка... стрелой пустился за огнивом, отдал его солдату и... А вот теперь послушаем!» И уж, конечно, всем понятно, что сейчас произойдет самое важное. Перебивом, неожиданным вос­клицанием выделена кульминация истории.

Она представляет собой, как и положено в любой народной сказке, решительную схватку героя с противником — злым, не­справедливым и более могущественным. Но герой, разумеется, выйдет победителем. Побеждает он бесстрашием и смекалкой. В фольклоре хитрость не порок, а великое достоинство — сино­ним ума. А ум — это и есть свет. Так с конкретным материальным понятием (огниво — источник и хранитель огня, света) сливает­ся понятие духовное — веселая сообразительность, лукавая муд­рость.

Герой Андерсена являет собой собрание едва ли не самых глав­ных достоинств человека: он умерен в желаниях, изобретателен и остроумен, неприхотлив и отважен, целеустремлен и решителен. Он энергичен и стоек. Он несет в себе колоссальный заряд жизне­любия и веселья, не теряет присутствия духа ни в каких испыта­ниях, потому что силы черпает в радостном и простодушном до­верии к судьбе. Его присутствие освежающе: он такой естествен­ный, настоящий, что рядом с ним все фальшивое, лживое, тще­славное и мелкое обнаруживает истинное лицо. Вот почему Андерсен любит своих лукавых героев. Веселье и радость — знак духовного здоровья. Им в высшей степени обладают народная по­эзия и поэзия Андерсена. Однако андерсеновская поэзия эмоцио­нально многоцветна. Если с героями, пришедшими из фолькло­ра, сказочник веселится, то с теми, что, как он говаривал, «из головы», он чаще грустит. Наверное, это потому, что «из головы» только сюжеты, а вот сами герои — из сердца...

Говорят, фантазия похожа на дерево до небес, которое корня­ми уходит глубоко в землю... Как бы высоко ни залетал Андерсен в своем воображении, от земли не отрывался никогда. Сказки Андерсена — честные сказки: они не скрывают того зла, той гря­зи, что омрачает человеческое существование.

Горький удел личности, отмеченной Богом, но не признан­ной людьми, — одна из основных тем Андерсена. Ей посвящены «Гадкий утенок» (1843), «Ребячья болтовня» (1859), «Садовник и господа» (1852), «Тернистый путь славы» (1855), «Перо и чер­нильница» (1859), «Психея» (1861), «Золотой мальчик» (1865), «Сын привратника» (1866), «Жаба» (1866), «Доля репейника» (1869). Все эти произведения возникли после 1840 года, для Андерсена переломного. Он уже не подвергался шельмованию критики, на­против, был обласкан светом, самим датским королем и чуть ли не всеми царствующими особами Европы. Но старые раны крово­точат, и печальный удел романтика-изгоя то и дело всплывает в его творчестве. Разрабатывая эту тему, Андерсен разворачивает пе­ред нами три варианта судьбы исключительного человека.

Первый вариант: сказочно счастливый конец венчает боль­шую часть произведений. Но если даже такие сказки заканчивают­ся счастливо, все равно большая часть повествования посвящена страданиям героя. Описания их пронзительны. Сказка «Гадкий уте­нок» как бы заключает в себе модель сюжета данного типа. Лишь испив сполна чашу страданий, отверженный уродец неожиданно для самого себя обнаруживает, «что он прекраснейший между пре­красными». Финал — ослепительное счастье. Да! «Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!»

Во втором варианте сказок о судьбе романтика финал двойствен — обнадеживающе трагичен («Психея»). Если исходить из интересов человечества в целом, то его следует рассматривать как торжество «истины, добра и красоты». Но с точки зрения отдель­ного человека, он бесконечно печален. Это рассказ о гении, умер­шем непонятым и неоцененным. Зато на долю его творения выпала бессмертная слава. Жизнь человеческая тленна — искусство вечно...

Существует и третий вариант развития событий, по-на­стоящему трагический. К таким произведениям Андерсена следует отнести прежде всего сказку «Тень» (1847), в которой талантливо­го и самоотверженного ученого уничтожают быстро и «без шума». Погибает не просто добрый человек. С ним погибают идеалы «ис­тины, добра и красоты», и казнь ученого превращается в духов­ное самоубийство общества. Сказка «Тень» — самая трагическая сказка Андерсена, самая смелая и самая провидческая. Написан­ная позже сказка «Жаба» развивает ту же тему и свидетельствует о том, что в нашем мире обречены на гибель не только крупные личности, но и самые маленькие и безобидные. А вместе с ними — их высокие помыслы и стремления...

Порой, однако, по мановению руки волшебника сцена, на которой совершается действие, описывает круг, и на переднем плане оказываются не жертвы, а их погубители. И уж тут-то сказоч­ник не знает пощады! Мягкий голос наливается язвительной иронией, сказка превращается в сатиру. Ложь, лицемерие, по­зерство и фразерство власть предержащих («Новый наряд коро­ля», 1837), ограниченность и злословие обывателей («Истинная правда», 1852), тупое самодовольство толстосумов («Свинья-ко­пилка», 1855) — все убожество и грязь жизни выставлены напо­каз, пороки обнажены, зло названо злом.

Самые ранние воспоминания Андерсена связаны с большими бедами маленьких людей — голодом, холодом, бесприютностью, изнурительным трудом... Тема бедности — тема не сказочная, но у Андерсена она становится одной из основных, и он рассматривает ее с разных сторон. Пожалуй, прежде всего он стремится уте­шить бедных. Цель непростая, поскольку Андерсен убежден, что бедность существовала от века и, по-видимому, будет существо­вать всегда.

Вот в сказке «Иб и Кристиночка» (1855) маленьким мальчику и девочке в лесу повстречалась какая-то странная женщина — то ли цыганка, то ли фея. Она дарит им волшебные орехи — проро­чества о грядущем. Для Кристиночки из них вышли золотая карета и пышные наряды. А Ибу достались черная пыль, земля, тяжкий крестьянский труд... При этом фея сказала: «Здесь то, что для тебя будет лучше всего». Да, если уж феи признают социальное неравенство как нечто неизбежное, то на что же надеяться? Ан­дерсен, тем не менее, пытается найти надежду и находит ее в Евангелии: не хлебом единым жив человек. Чтобы не страдать от бедности, можно попробовать над ней возвыситься — не позво­лить мысли о хлебе завладеть всем твоим существом...

Сюжет другой истории — «Свечи» (1871) — строится по прин­ципу симметрии. В ней два полюса жизни: две семьи — богатая и бедная, две свечи — восковая и сальная. Но, начавшись с контра­ста, история заканчивается гармоническим созвучием: на разных полюсах одинаково ярко, как бы отражаясь друг в друге, сияют свечи и лица двух счастливых маленьких девочек. Души, умеющие радоваться, окружены, словно свечи, теплым сиянием и далеко рассылают свои золотые лучи, заливая светом Божий мир.

Однако не всегда хватает сил преодолеть трагедию бедности. А подлинные трагедии обычно завершаются смертью.

Две истории — «Девочка со спичками» (1845) и «Пропащая» (1853) — связаны с судьбой матери Андерсена, Анн-Мари. Это она, Анн-Мари, как безымянная девочка со спичками, бродила в детстве по заснеженным улицам, прося подаяния. Это она, мать маленького мальчика, полоскала белье в ледяной воде Оденсе. Это она сказала о своей умершей подруге, которая, не выдержав лю­того холода, прибегала к спасительной бутылочке:

 

Хорошая она была женщина! И Господь Бог скажет то же самое, когда примет ее в Царство Небесное! А люди пусть себе называют ее пропащею.

 

Когда же Андерсен узна<