Социальная история и источниковедение

Обращение к социальной истории, а также усиление социальных (человеческих) аспектов буквально взрывает традиционное источниковедение, создавая предпосылки беспредельного расширения как проблематики, так и фактической базы исторических трудов. Историческая наука перестает топтаться на одном и том же поле избитых тем и сюжетов и раздвигает грани исторического познания. Исследование проблем социальной истории, ее установка на изучение истории «снизу», внимание к микроистории по иному расставляет акценты в работе над источниками. Даже после открытия многих архивных фондов историки продолжают спорить, как приблизиться к пониманию существа социальных процессов, как воспроизвести истинные мысли, ценности, чаяния рядовых людей в условиях распространения двоемыслия и самоцензуры в обществе, считавшемся «хранящим молчание или говорящим лишь языком Сталина и официальной прессы». Результатом стала серия исследований, и особенно публикаций новых источников, направленных на изучение «голоса народа» и общественного мнения в стране. Тем не менее после выхода в свет указанных работ ощущается известная неудовлетворенность. На этот раз тем, что голоса рядовых граждан теперь слышатся много лучше, чем известны их реальные поступки, дела, поведение. Сравнение слов и дел рядовых людей кажется особенно заманчивым.

Большое значение для социальной истории имеют такие группы источников, которые отражают непосредственные взаимоотношения людей с государственными и общественными институтами. Среди них письма, обращения, заявления, жалобы, персональные дела, судебно-следственные материалы и прочие документы подобного типа, служащие источниками для построения индивидуальных и коллективных биографий (просопографии). Для советского периода особое значение приобретают сводки и донесения о настроениях в обществе, периодически составлявшиеся различными политическими органами, материалы проверок, чисток, контрольных комиссий и т. д., свидетельствующие о действительном, а не мнимом состоянии общества, каким его видела или хотела видеть власть.

Состояние архивного дела по истории новейшего времени приводит к выводу, что ситуацию нельзя назвать вполне благополучной. Приоритетность институционального и государственного подхода отразилась на существовавшей в СССР и продолжающей действовать системе отбора документов на постоянное архивное хранение. Номенклатура дел носила, как правило, типизированно-формализованный характер. Их ценность нередко определялась не содержанием, а местом учреждения в партийно-государственной «табели о рангах». Не только люди, но и фонды подвергались чистке, в соответствии с идеологическими установками и представлениями о том, что должно попасть в историю. Результатом стало крайне неравномерное отражение вопросов, интересующих социального историка, в архивных фондах. Как ни странно, но не только мелкие детали, нетипичные ситуации и тенденции, по и многие важные события, не говоря уже о повседневной жизни рядовых людей, не оставили после себя очевидных документальных свидетельств. Ряд коллекций, связанных с социально-исторической проблематикой, до сих пор под разными предлогами не рассекречивается. Все это делает актуальным использование широкого спектра подходов и методик, включая апробированные методы извлечения косвенной информации. Кроме того, историк новейшего времени имеет уникальную возможность лично участвовать в формировании базы для своего исследования, восполняя информационные пробелы с помощью интервьюирования современников. На наш взгляд, такие возможности, приобретающие огромное значение, явно недооцениваются специалистами. В последнее время все активнее берутся на вооружение методики и вводятся в научный оборот не только материалы «устной» истории. Реализуются программы визуального обследования местности, обстановки жилища, направленные на заполнение информационных лакун. Все шире в качестве источников привлекаются материалы личных и семейных архивов граждан, краеведческих музеев, архивы и коллекции документов общественных организаций, включая дневники, переписку, фотографии, материалы профессиональной и творческой деятельности.

Но в целом отечественное источниковедение оказалось неготовым к вызову социальной истории. На словах в постсоветский период произошла смена акцентов в формулировке задач источниковедения, причем именно в сторону социально-исторической проблематики. Источниковедение в учебной литературе стало подчеркнуто именоваться «антропологически ориентированной парадигмой новой исторической науки», а исторический источник рассматривается как «произведение, созданное человеком», как «объективизированный результат человеческой деятельности» с особым вниманием на «понимание психологической и социальной природы исторического источника».

Но решительных перемен ни в области классификации, ни в представлениях о значимости видов и категорий источников не случилось. Сохраняется знаковая модель источниковедческих приоритетов. Вначале предлагается изучать источники, характеризующие «заботу государства... о своей истории» — законодательные и нормативные акты, партийные документы, делопроизводственные материалы госучреждений и общественных организаций. В архивоведческой практике это нашло яркое выражение в сохранившемся с советских времен выделении категории «особо ценных» документов, для предотвращения утраты которых обеспечены специальные условия архивного хранения, страховой фонд копий и т.д. Показательно, что критерии особой ценности остались прежними, исходящими прежде всего из государственных интересов. К ним отнесены в основном фонды высших и центральных органов государственной власти и управления, отражающие историю власти, какой она хочет себя представить, но не историю общества, тем более на его «нижних этажах».

Социальная история отдает предпочтение не анонимным, унифицированным источникам, вышедшим из властных структур и потому «говорящим их языком», которые были в центре внимания традиционного источниковедения, а прежде всего источникам, исходящим от человека, прямо или косвенно свидетельствующим о его жизнедеятельности, мыслях и чаяниях.

В свете проблематики социальной истории совершенно иное значение приобретают источники личного происхождения, включая мемуары и воспоминания, переписку, активно публикуемые в последнее время письма, жалобы, заявления рядовых граждан в разные инстанции, предложения в связи с обсуждением социально значимых проектов (конституции, законы, партийные и комсомольские программы и пр.). Специально надо упомянуть такие специфически советские источники, как корреспонденции рабселькоров; доносы и самодоносы граждан, донесения секретных информаторов. Источники личного происхождения становятся объектом пристального интереса тех, кто изучает социальную историю.

Крайне важно для социальной истории введение в научный оборот таких богатейших источников, как материалы по личному составу. Указанные массивы количественно весьма обширны, и в архивах, как правило, выделены в отдельные описи, коллекции или хранилища, что облегчает их использование. В совокупности они дают широкие возможности для исторической реконструкции. Сочетание микроисторических подходов с разработкой подобных документов как массовых источников является одним из эффективных путей преодоления разрыва между микро- и макроисследованиями.

Особняком стоят ценнейшие для решения исследовательских задач, но требующие тщательной источниковедческой критики, многотысячные комплексы следственных материалов милиции, прокуратуры, ОГПУ—НКВД—КГБ; архивы тюремных и лагерных дел заключенных и др., секретные документы оперативной разработки спецслужбами конкретных лиц, членов обществ, объединений, национальных и религиозных групп, включая материалы наружного наблюдения; ждут введения в научный оборот документы надзорного делопроизводства прокуратуры и судов.

За последнее время в исследовательской практике отечественных историков наметились важные тенденции, имеющие непосредственное отношение к проблематике социальной истории. Происходит расширение круга используемых источников. Госархивная эвристика перестает быть вне конкуренции, становясь одним из этапов общей эвристической работы. Более того, наметился отказ от былого безусловного приоритета в использовании в исследованиях материалов центральных госархивов, и особенно фондов КПСС, центральных органов власти и управления как наиболее важных, представительных и достоверных для изучения советской истории. Интерес к источникам личного происхождения, к коллекциям личных и семейных архивов, неформальных социумов нашел практическое выражение в появлении ряда специализированных хранилищ. Это прежде всего Народный архив, Архив фонда А.Д. Сахарова, Архив общества «Мемориал», а также Центральный архив документальных коллекций Москвы.

Социальная история способствует решительной переоценке в отношении к документам «низового», местного и регионального уровней, многие из которых до сих пор по архивной классификации отнесены к третьесортным (фонды третьей категории). Это, в первую очередь, материалы таких крайне значимых, перспективных для изучения глубинных процессов советской истории, но, к сожалению, пока практически невостребованных микросоциумов, как советы местного уровня, колхозы и совхозы, первичные партийные и комсомольские ячейки, школы и больницы, курсы, исправительно-трудовые учреждения, пионерские дома и лагеря, заводские коллективы, учреждения соцкультбыта, жэки, спортивные общества и команды, клубы по интересам, дворовые и иные формальные и неформальные коллективы и т. д. Крайне важным представляется выявление источников и изучение с позиций микроанализа истории советской семьи, родственных отношений и дружеских связей, личной и общественной жизни граждан. Сравнительный анализ активно публикуемых в последние годы сводок партийных органов и ОГПУ—НКВД 1920—1930-х годов (о настроениях населения), с одной стороны, местного, регионального и, с другой стороны, центрального уровня ставит в повестку дня принципиальный вопрос о пересмотре отношения к степени достоверности и информативной ценности других категорий советских местных и центральных документов. В настоящее время становится все более очевидным, что в идеологизированном обществе в условиях существовавшей многоуровневой бюрократической властной пирамиды складывалась ситуация, когда на каждом последующем этапе поступающие «снизу» информационно-отчетные и иные материалы объективно и субъективно обобщались и искажались, их содержание многократно редактировалось, унифицировалось и фильтровалось. Тем самым до центра (читай: фонды центральных госпартархивов) информация зачастую доходила с эффектом «испорченного телефона». В противоположность им документы низового и регионального уровня обладают важным преимуществом первичности. Будучи ближе к жизни, обладая более выраженной персонификацией, они (правда, в границах своей ограниченной компетенции) намного более фактологичны, в сравнительно меньшей степени подверглись искажениям и достовернее отражают сложность и противоречивость советской действительности. Все это свидетельствует об актуальности введения низовых и региональных материалов в научный оборот.

Интеграция макро- и микроподходов рассматривается в социальной истории как наиболее важная и сложная в плане практической реализации задача. Не смолкает дискуссия о принципиальной возможности их синтеза, поскольку они якобы лежат в разных исследовательских плоскостях. Однако подобное различие сугубо условно и весьма относительно. Один и тот же объект исследования в зависимости от ситуации может выступать как объект и макро-, и микроанализа. Историк должен стремиться, исходя из «тонкого», а значит, возможно более точного анализа событий и деталей прошлого выйти на спектр более широких трактовок и обобщений. Отталкиваясь от реконструкции и всестороннего рассмотрения частной ситуации, он пытается понять, как и чем жили люди, тот способ, каким они строили свой мир и отношения в нем, как воспринимали себя в этом мире. При этом в центре внимания оказывается не форма социальных отношений, а многообразие их наполнения. Понятно, что взятые в отрыве от более общего контекста объективные условия жизнедеятельности, микроисследования, лежащие в сфере экономики, политики, идеологии и др., не реализуют в полной мере свой потенциал. Поэтому необходимость их ориентации на возможности последующей генерализации, а в конечном счете — на соединение результатов микро- и макроанализа или по крайней мере их продуктивного диалога осознается всем научным сообществом России.

В последние годы вышло несколько исследований по советской истории 1920—30-х годов, написанных с позиций соединения микро- и макроистории. Бесспорный успех этих работ, в особенности книги американского автора С. Коткина, который через Магнитку попытался представить «сталинизм как цивилизацию», подтверждает плодотворность микроисследований для социальной истории. Микроисторические подходы, ориентирующиеся на изучение реальной социальной практики прошлого, раскрывающейся, в частности, через индивидуальное и уникальное, через жизнь и поступки конкретного человека и функционирование малых социумов, имеют первостепенную важность для переосмысления советской истории. Дело в том, что в условиях преобладания представлений о тоталитарном характере советского общества только через микроисторию, через изучение социальных структур и процессов «внизу» и «в глубине» общественной пирамиды, через изучение биографий конкретных людей и их социальных связей можно прийти к выводу о том, в какой степени поведение советского человека зависело от него самого, от общественных настроений или от государственной машины и в какой мере оно подчинялось образу мелкого «винтика истории». Таким образом, с помощью микроистории можно подойти к решению ключевой проблемы советской эпохи — о взаимосвязи человека, общества и власти. Последние исследования по социальной истории (см. серия «Социальная история России XX в.», издаваемая издательством РОССПЭН) показали, что даже в самые суровые времена в повседневной жизнедеятельности человека его зависимость от общества и государства, от объективных факторов оказывалась причудливо переплетена с возможностью выбора, с существованием не только самостоятельных мнений, но и самостоятельных действий. Возможности реконструкции индивидуальных биографий зависят от изучения конкретных жизненных ситуаций, в которых оказываются люди. В этом случае со всей очевидностью демонстрируются преимущества микроистории.

Стоит обратить внимание на опыт по изучению отдельных событий, казусов, а также «нормальных исключений». Речь идет о весьма распространенной в СССР ситуации, когда в условиях чрезвычайщины социальные нормы и аномалии менялись местами, и то, что было принято относить к исключениям, в реальной обстановке хаоса массовой коллективизации, индустриального рывка или репрессий, особенно на местах, в российской глубинке, сплошь и рядом приобретало перманентное состояние и превращалось в правило. И если сравнительное исследование регионов Франции нового времени привело специалистов к выводу о «заговоре исключений, стремящихся опровергнуть правила», то вполне вероятно, что изучение регионального среза советской истории периода сталинского «великого перелома», массовых репрессий и др. может дать не менее поразительные результаты. Успех таких микроисследований, всегда сугубо конкретно-исторических, связанных с реконструкцией микрообъектов, зависит, во-первых, от наличия источников, во-вторых, от профессионализма историка. И если исследователь макропроблемы, как правило, имеет широкое поле для выбора источников, нередко даже рискуя «утонуть» в них, то перед микроисториком, наоборот, остро стоят как раз задачи эвристического плана, как и необходимость извлечь из минимума источников максимум информации. Ценную информацию могут дать сохранившиеся архитектурные памятники, мебель, предметы интерьера и обихода, изобразительные материалы, звукозаписи, фото и кино. Именно в силу объективной ограниченности традиционных письменных источников, историк вынужден чаще обращаться к визуальным средствам, к вещественным памятникам, а также, используя методики устной истории, сознательно создавать серии интервью с очевидцами и участниками событий.

Порою даже незначительные факты реального прошлого, которые удается реконструировать на основании источников в ходе исследования, способны больше рассказать об обществе, чем, например, формальные юридические акты, направленные на регулирование правовых отношений, которые на практике могут не действовать. По мнению К. Гинзбурга, введшего в обиход понятие «парадигма косвенных улик», исследователь, реконструирующий события, связанные с деятельностью людей, должен обладать навыками заправского следователя-криминалиста, психоаналитика и культуролога одновременно. Необходимы своего рода экспериментально-диагностические подходы к источникам, сопоставимые с известной врачебной практикой. Для исследования могут быть успешно применены как методы намеренной фрагментации объекта исследования с последующим его детальным изучением, включая дискурсивный подход, case studies и др., так и приемы реконструкции прошлого по сохранившимся историческим миниатюрам, отдельным фрагментам, косвенной информации.

Благодаря распространению микроисследований образуется достаточно широкое поле для крайне перспективных сравнительных исследований. Именно локальные и региональные исследования в России, традиционно тяготеющие больше к социально-исторической проблематике, являются одной из наиболее сильных сторон российской историографии. В этой сфере в советское время был накоплен немалый опыт, в том числе историко-биографический и источниковедческий, слабо востребованный в прошлом «большой» исторической наукой по причине снисходительного отношения к краеведческой «самодеятельности».