Документы о задержании и аресте

Документы о задержании и аресте: постановление об избрании меры пресечения, справка на арест с соответствующим обоснованием, ордер на арест, протокол ареста и обыска, квитанции об изъятых вещах или их списки, на первый взгляд, содержат сведения лишь о предварительных формальных следственных действиях, но они во многом объясняют причины и обстоятельства ареста, а также в немалой степени определяют изучение последующего хода расследования.

Следственное дело предваряется материалами о задержании в том случае, если арест гражданина заранее не готовился. Гражданин Д., например, был задержан в Москве 1 марта 1938 г. при выходе из американского посольства, факт посещения которого рассматривался в то время как деяние, подозрительное по шпионажу. Его дело начинается с рапорта сотрудников НКВД Мазина и Обухова об обстоятельствах задержания:

Доношу, что 1.3.1938 г. в американское посольство вошел гражданин Д. в 10 час. 35 мин., вышел в 11 час. 35 мин. Гражданин..., прож. д. Исерно, Слуцкого р-на, белорус, колхозник, паспорт выдан НКВД БССР 11.2.36 г. Д. направился к гостинице «Метрополь», где при содействии милиционера был задержан и направлен в 50-е отделение милиции, где был передан дежурному Михееву. При задержании заявил, что он только что с вокзала и никуда не заходил и что думает попасть к двоюродному брату, проживающему в Москве.

В протоколе личного обыска от того же числа фигурируют изъятые у Д. паспорт, военный билет, справка из колхоза, разная переписка на 11 листах и 7 фотографий. Дальнейшие предварительные материалы следствия по его делу содержат много временных несостыковок. Получается, что арестован и обыскан Д. был после предъявления обвинения в шпионаже (хотя известно, что задержан и обыскан он был ранее, при задержании). При этом в протоколе ареста и обыска отсутствуют положенные по процессуальным канонам понятые и свидетели, а подпись самого Д., скорее всего, подделана, поскольку выполнена тем же почерком и чернилами, что и сам протокол.

Изучение нескольких сотен справок на арест показывает, что дело Д. — не исключение: в обстановке массовых репрессий следственные действия в отношении граждан нередко оформлялись второпях, иногда задним числом, документы не всегда датировались и подписывались. В процессе их источниковедческого анализа следует обращать внимание на делопроизводственные детали (наличие подписей и виз, совпадение даты ареста с датой обыска обвиняемого и др.), зачастую способные прояснить ситуацию по существу.

Необходимо также иметь в виду, что для справок на арест характерна тенденциозность подбора и интерпретации фактов, обвинительный уклон и замалчивание данных, не вписывающихся в преступную (шпионскую, антисоветскую или контрреволюционную) версию. Нередко справки содержат откровенно непроверенные сведения анкетно-биографического плана, которые не подтверждались в ходе дальнейшего расследования. Поскольку именно справка на арест служила основанием для санкционирования ареста подозреваемого, занимавшиеся ее подготовкой сотрудники НКВД стремились включить в нее максимум компрометирующей информации. Тем самым историк получает представление о том, каким именно компроматом располагало следствие накануне ареста. Это крайне важно для оценки дальнейшего хода расследования (тактика следствия, сравнение его результатов с первоначальными данными и др.). Вышесказанное делает справку на арест одним из ключевых источников изучения следственного дела.

В справках на арест нередко содержатся уникальные подробности об образе жизни, круге общения подозреваемого с цитированием разговоров и высказываний, которые для историка по своему значению выходят за рамки темы репрессий. И хотя проверить точность их воспроизведения, как правило, не представляется возможным, они воссоздают колорит эпохи, в некоторой степени характеризуют подследственного (по крайней мере в отношении его окружения), содержат ценные сведения о методах и источниках сбора информации о гражданах.

Показательна в этом отношении справка на арест преподавателя английского языка из Москвы Григория Павловича М. от 21 апреля 1934 г. В ней говорится, что он «настроен контрреволюционно, не скрывает своих взглядов перед окружающей средой, за что однажды был выгнан из Дома ученых. Основным содержанием контрреволюционной деятельности М. является резкая критика существующего строя и вождя партии т. Сталина». Далее текст справки почти сплошь состоит из обширных цитат — его откровенных высказываний (с указанием места, даты и присутствующих). Например: «300 лет сидели в России цари, так почему же 16 лет не могут сидеть большевики? В этой стране разница между Николаем II и Сталиным только в том, что первый не сделал бы столько подлости, сколько сделал второй. Страна откинута на 200 лет назад... Попробуй-ка подойти к Кремлю, вы не подойдете на километр, как вас возьмут в штыки, это потому, что в Кремле сидят не граждане, а тираны и диктаторы». М. был из тех, кто и на следствии не скрывал своих негативных взглядов на советские порядки, что нашло отражение в протоколах допросов. Из справки на арест видно не только то, что большинство цитат взято из донесений информаторов из его ближайшего окружения, включая учеников (М. подрабатывал частными уроками), но и со всей очевидностью следует, что сам М. до ареста сотрудничал с ОГПУ (в деле цитируется одно из его донесений о контактах с иностранцами как подтверждение выдвигаемых в справке на арест обвинений в связях с ними и подозрения в шпионаже).

Справки на арест являются компилятивными документами. Их источниками служили, во-первых, показания свидетелей, зачастую вынужденные признания других подследственных. Так, основным источником справки на арест бывшего руководителя боевой организации эсеров Г.И. Семенова послужили признательные показания ранее арестованного НКВД Е. Цетлина о том, что в начале 1930-х годов Бухарин якобы дал задание Семенову подобрать людей из числа бывших эсеров-боевиков и организовать покушение на Сталина, Кагановича и других руководителей страны.

Во-вторых, основанием для ареста и возбуждения уголовного дела служили материалы оперативной разработки спецслужб, но особенно часто донесения сексотов. Это подтверждается тем, что иногда в дополнение к справке на арест в следственных делах встречаются меморандумы, составленные на основании донесений секретных сотрудников НКВД, фигурировавших в документах под условными именами.

Близость информатора к объекту разработки ценилась, поэтому вербовка нередко велась целенаправленно, в том числе среди друзей, родных и даже супругов. Отказ от сотрудничества с НКВД истолковывался как доказательство нелояльности к советской власти с соответствующими выводами. Преследовались не только огласка сотрудничества, но и разглашение неудачной попытки вербовки.

Отдельного разговора заслуживают находящиеся в следственных делах меморандумы — выдержки из донесений сексотов на данного гражданина или группу лиц. Они представляют немалую ценность для исследователя, поскольку составлялись, как правило, на основании донесений не одного, а нескольких независимо друг от друга действовавших осведомителей. Тем самым исследователь имеет уникальную возможность сопоставить информацию сексотов, не подозревавших о существовании друг друга, об одном и том же событии, разговоре, ситуации, связанных с объектом разработки. Такой способ перепроверки полноты и достоверности сообщаемых сведений может быть весьма действенным на начальном этапе источниковедческой критики, позволяя по крайней мере отсеять информацию, не заслуживающую доверия. В дальнейшем для решения вопросов достоверности потребуется привлечение других документов, в том числе материалов архивов, воспоминаний, интервью.

Сравнение и сопоставление данных из меморандума, полученных сразу от нескольких сексотов, а также сведений из следственного дела (особого внимания здесь заслуживают протоколы допросов и очных ставок) позволяет через определение окружения арестованного выйти на имя сексота — автора источника. Этому в немалой степени способствует специфика изложения в донесениях. Информаторы, в частности, должны были, цитируя содержание разговоров, сообщать источник информации (слышали ли они высказывания лично, в чьем еще присутствии они имели место и др.) При внимательном подходе не составит труда, используя метод исключения, вычислить фамилию информатора. Затем необходимо постараться получить более подробную информацию об этом человеке. Одна из важнейших в данном случае проблем — установление авторства источника — может оказаться ключом к решению комплекса других источниковедческих вопросов, связанных с анализом следственного дела.

Опыт работы с такими специфическими источниками, как донесения информаторов, свидетельствует о том, что они, безусловно, тенденциозны и несут на себе среди прочего печать личных симпатий и антипатий человека, скрытого под кличкой или словом «источник». Это находит отражение в интерпретации сообщаемых в донесениях событий, диалогов, высказываний и др. Не исключено, что сексоты могли использовать свои возможности и для сведения личных счетов. Следует иметь в виду и то, что некоторые пытались вольно или невольно «подстроиться», выслужиться, сгущая краски или сообщая именно то, что, по их мнению, ожидали их «кураторы» из НКВД (последние, как правило, заранее обозначали задание своим источникам — круг лиц и проблем, который их интересует). Наоборот, известны случаи, когда информаторы на свой страх и риск предоставляли выборочную информацию, скрывали в донесениях значимые факты о близких, ограничиваясь второстепенными деталями. Недопустимо принятое ныне огульно негативное отношение к людям, подписавшимся сотрудничать с НКВД, поскольку для многих это была вынужденная мера, своеобразная «стратегия выживания».

Осознание крайней тенденциозности этого источника, значительное количество сведений которого к тому же, видимо, вообще не поддается перепроверке (например, содержание разговоров с глазу на глаз), наличие сохраняющейся служебной и личной тайны, тесная связь с возникающими моральными проблемами — все это делает источниковедческий анализ донесений сексотов особенно сложным и накладывает на историка немалую ответственность за их введение в научный оборот. Тем не менее это не означает, что исследователь в принципе должен отказаться от изучения и научного использования этих материалов.

Не менее распространенным источником составления справки на арест являлись сведения, полученные местными структурами НКВД из кадровых служб и парткомов организаций, учреждений в отношении подозрительных лиц, исключенных из партии, иностранцев, граждан, имеющих родственников за границей и проч. В ряде случаев такого рода «информации» непросто отличить от доносов. К примеру, если сведения посылались должностным или выборным лицом, но не по служебной необходимости или запросу, а по личной инициативе. Так было, например, когда парторг одного из цехов московского Станкозавода написала заявление в НКВД, разоблачающее группу трудившихся там немецких рабочих-коммунистов.

Для выяснения роли парткома в подготовке ареста особенно продуктивным представляется привлечение, наряду со следственным делом, фонда парторганизации и райкома партии, утверждавшего партвзыскания, а также личного партийного дела коммуниста. Как правило, в период массовых репрессий «подготовленному» аресту коммуниста предшествовал разбор его персонального дела и исключение из партии по месту работы или учебы. Лишь в некоторых случаях уже арестованный гражданин заочно исключался из партии по представлению НКВД. По источникам прослеживается тесная «кооперация» руководства парторганизаций с райотделами НКВД. В следственных делах в качестве приложения к справке на арест нередко фигурируют копии протоколов партсобраний и заседаний парткомов с рассмотрением персонального дела коммуниста, причем причины взысканий и основания для ареста часто совпадают.

Другим распространенным основанием для возбуждения уголовного дела служили доносы. Юридически это обосновывалось ст. 91 УПК РСФСР 1923 г., которая предусматривала в качестве поводов к возбуждению дела заявления граждан, учреждений и организаций, сообщения должностных лиц, предложение прокурора, усмотрение органов дознания, суда и следствия. Доносы в форме заявлений граждан рассматривались следствием как доказательство вины и сохранялись в следственных делах. Ныне, они представляют немалый интерес для историка во многих отношениях. Особенно важно то, что следственные дела дают возможность изучить доносы не изолированно, а в комплексе с другими материалами следствия, а также в контексте причин и реальных последствий, которое данные источники имели. Комплексный подход дает возможность подойти и к изучению такого принципиального вопроса, как достоверность сведений, содержащихся в доносах.

Очевидно, что доносы рядовых граждан были во многом инициированы властью, сознательно разжигавшей атмосферу классовой ненависти к «бывшим», поиска врагов и шпиономанию. Нередко к этому примешивались и личные мотивы. На основании доноса своего товарища по работе беспартийного К. в конце 1937 г. УНКВД по Москве и области был арестован член партии кузнец Василий Григорьевич М., 1889 г.р. (показательно, что донос был первоначально адресован в парторганизацию, откуда уже попал по назначению).

В парторганизацию обозо-ремонтной мастерской (Артель обозоремонт) от кузнеца сочувствующего стахановца К.

Заявление

Считаю своим долгом сообщить в парторганизацию о том, что работающий со мной вместе М. имел в прошлом свою собственную мастерскую на Можайском шоссе и в конце 1936 г. он торговал в Американке и за чтой-то его судили. Во время стахановского движения он подошел к моему горну и мне говорит: Что ты так стараешься работать? Работай, работай, все равно больше трех аршин земли (т. е. на могилу) не получишь. Этим он хотел сорвать стахановское движение. А позднее он был бригадиром, то он нарочно старался сорвать выполнение плана... И так по-моему этот человек вредит у нас в артели и тормозит выполнять нам план, а поэтому прошу срочно разобрать мое заявление.

Стахановец К. 30.10.37.

Как видно из материалов дела, следствие не занималось проверкой достоверности утверждений К. Никто не интересовался его взаимоотношениями с М. или мотивами написания доноса. М. был репрессирован.

Прошло двадцать лет. Вдова М. обратилась с просьбой о его реабилитации. Обнаружив в деле процитированное заявление и установив, что оно было единственным основанием для ареста и вынесения приговора, следователь прокуратуры в 1959 г. разыскал автора доноса. Оказалось, что он пережил репрессии, войну, в 1939 г. вступил в партию и сделал неплохую карьеру. На допросе в качестве свидетеля он пытался отрицать факт доноса, сообщив лишь, что «он был стахановцем и участвовал в стахановском слете, а М. не хотел, хотя работник был старательный. Работали в одной кузнице. На политтемы разговоры не вели, причина ареста ему неизвестна», — записано в протоколе допроса.

Этот пример, кроме прочего, демонстрирует, что с методической точки зрения целесообразно возвращаться к детальному анализу первой группы источников после изучения документов всего следственного дела в целом, включая материалы по реабилитации.

Важно подчеркнуть, что документы первой группы из следственного дела содержат не только прямую, но и существенную косвенную информацию. О многом способны поведать, например, реквизиты документов (наименование ведомства, структурного подразделения, подписи и расшифровки, даты, номера, визирование, резолюции и др.). В ордере на обыск и арест имеются графы, заполняемые сотрудником НКВД, производившим задержание, и содержащие сведения о дате и времени ареста и обыска (по которым, кстати, можно документально проверить, действительно ли большинство арестов проводилось в ночное время), о местожительстве, жилищных условиях арестованного (общежитие, комната или отдельная квартира, метраж, наличие удобств) и о составе его семьи. Изучение заполненных формуляров нескольких сотен ордеров на арест позволяет применить к ним методы анализа, используемые при изучении массовых источников. Они дают достаточно репрезентативную выборку как результат своего рода ненамеренного визуального «социологического обследования», осуществленного сотрудником НКВД в присутствии понятых и самого арестуемого (с их подписями). В сочетании с анкетно-биографическими данными, имеющимися в следственном деле, это позволяет, например, строить любопытные корреляционные зависимости жилищных условий арестованных (с учетом состава семьи и др.) от пола, возраста, происхождения, партийности, социального статуса, занимаемой должности и др. с разбивкой по разным периодам советской истории и проч. Небезыинтересно и то, кто именно приглашался в качестве понятых при аресте и обыске, а также содержащаяся в следственных делах информация о том, какие именно предметы и ценности находились дома и изымались у представителей разных слоев советского общества, у людей разного происхождения, материального достатка и образовательного уровня при аресте (наличие «криминала» в виде дневниковых записей, фотографий, переписки на иностранных языках, запрещенных изданий, разного рода личных документов, государственных заемных обязательств, наград, денег и ценностей, часов, валюты, пишущих машинок, в том числе с иностранным шрифтом, биноклей, фотоаппаратов, топографических карт, оружия и др.).

Вообще, списки изъятых вещей — ценный самостоятельный источник по истории советского быта. Эти и иные подобные сведения о людях, полученные из следственных дел, нередко имеют уникальный характер, поскольку подчас не отражены больше ни в каких иных источниках. Любопытно, что степень достоверности содержащейся в следственных делах такого рода ненамеренной информации о советской повседневности, по нашим наблюдениям, выше, чем непосредственная информация о ходе следствия, которая нуждается в самой тщательной проверке. Акты обыска и протоколы об изъятии вещей являются ценным источником для характеристики подследственного, его образовательного и культурного уровня, хобби и пристрастий, а нередко и скрываемых от посторонних глаз «маленьких слабостей» и пороков. Это относится как к рядовым гражданам, так и к высокопоставленным чиновникам.

Показателен в этом отношении опубликованный акт обыска Г.Г. Ягоды, проводившегося у него в течение целой недели (28 марта—5 апреля 1937 г.) силами пятерых офицеров НКВД. Обыск велся не только дома, но и в служебном помещении (Ягода на момент ареста был наркомом связи). Из документа хорошо видны условия жизни представителя высшей советской номенклатуры второй половины 1930-х годов, резко контрастирующие по комфорту и материальному достатку с рядовыми гражданами. Пользуясь ежедневно служебным транспортом, Ягода, тем не менее, купил себе автомобиль и мотоцикл с коляской — по тем временам предметы роскоши. Он приобрел также киноаппарат, достал копии фильмов и устроил у себя домашний кинотеатр. Ягода имел квартиру в Милютинском пер., дачу в Озерках, апартаменты в Кремле. Причем он везде оборудовал кладовые, заполненные скарбом, разбор которого и заставил попотеть чекистов. При обыске среди прочих носильных вещей у него было обнаружено значительное количество меховых изделий, 21 пальто и 22 костюма. Высокий материальный достаток и служебное положение позволяли Ягоде коллекционировать старые изысканные вина (1230 бут.), курительные трубки и мундштуки (в том числе из янтаря и слоновой кости), монеты, оружие (46 предметов), антиквариат и редкую посуду. Большое количество фото- (среди прочих офицеры НКВД изъяли порноснимки и порнофильмы) и рыболовных принадлежностей свидетельствовали о том, как этот человек предпочитал проводить свободное время. Характерно, что большинство обнаруженных у Ягоды вещей, включая рубашки и костюмы, было иностранного производства. Список изъятого, сохранившийся в следственном деле Ягоды, заставляет под новым углом зрения взглянуть на повседневную жизнь и быт этого почти всесильного в свое время человека.

Документы о ходе следствия

Вторая группа документов следственного дела состоит из материалов следствия, отражающих «дуэль» арестованного со следователем и ее результаты: анкета арестованного, протоколы допросов и очных ставок, иногда — отдельные собственноручные показания арестованного с комментарием выдвинутых следствием обвинений, чистосердечное признание подследственного в форме заявления. Результаты расследования отражены в постановлении об окончании следствия и предъявлении следственного производства, в обвинительном заключении и в справке об ознакомлении с ним подследственного. Таким образом, вторая группа документов характеризует главные этапы собственно следственных действий.

Арестованного в Москве гражданина сначала везли в основное здание на Лубянке либо в один из переулков неподалеку (московское Управление НКВД) для выполнения необходимых формальностей. Здесь заполнялся первый документ — анкета арестованного, а иногда проводился и первый допрос. Анкета арестованного имела вид двухстраничного типографского бланка и состояла из нескольких десятков вопросов биографического характера, ответы на которые предстояло вписать. В зависимости от времени и региона бланки анкет претерпевали некоторые изменения. Так, анкета арестованного сотрудниками центрального аппарата НКВД в 1937 г. состояла из 17 пунктов и подписывалась арестованным. Кроме того, в ней имелся специальный раздел об особых внешних приметах задержанного, кем и когда он арестован, где содержится под стражей, было оставлено место для особых замечаний и подписи сотрудника, заполнившего анкету. В специальном примечании на бланке говорилось: «Анкета заполняется четко и разборчиво со слов арестованного и проверяется по документам». Таким образом, по правилам анкета должна была заполняться сотрудником НКВД в присутствии арестованного, а данные проверяться. На деле же нет никаких подтверждений того, что биографические данные на рядовых граждан действительно проверялись по документам (за исключением изъятых при аресте) или в виде специальных запросов по инстанциям. Судя по всему, следователи относились к заполнению анкет как к пустой формальности. Случалось, что в нарушение инструкций анкеты заполнялись не сотрудником НКВД, а самим арестованным.

В 1937—1938 гг. арестованные по линии московского УНКВД заполняли анкету по форме № 5, состоявшую уже из 22 пунктов (в дополнение к анкете, принятой в центре, указан род занятий, сведения о наградах, об общественно-политической деятельности и др.). Зато в ней отсутствовали графы об особых приметах и обстоятельствах ареста, а также указание, кто именно — следователь или арестант — должен ее заполнять. Оказавшаяся в нашем распоряжении «Анкета арестованных и задержанных» Восточно-Казахстанским управлением НКВД (форма №11) состояла из нескольких десятков вопросов и содержала на бланке предупреждение: «Лица, давшие неверные показания в анкете, будут подвергнуты строгой ответственности».

Процедура первого допроса в столичном УНКВД начиналась с заполнения следователем со слов арестованного 20 пунктов анкетно-биографических данных (два первых листа документа). Тем самым в протоколе частично дублировались сведения из анкеты арестованного. Отметим, что титульный лист бланка протокола с анкетными данными в ходе последующих допросов вообще не заполнялся.

Внизу второго листа бланка имеется важное примечание мелким шрифтом: «Каждая страница протокола должна быть заверена подписью допрашиваемого, а последняя — и допрашивающего». На деле же во многих встреченных нами протоколах допросов следователи заставляли подозреваемых расписываться после каждого ответа на поставленный ими вопрос. (Однако встречаются протоколы, оформлявшиеся крайне небрежно, где, например, нет подписи внизу страницы.) Документ заканчивался заверительной фразой: «Протокол записан с моих слов верно» и соответствующими подписями.

Изучение материалов второй группы стоит начать с восстановления подробной хронологии ведения следствия, включая время начала и окончания допросов (иногда для этого необходимо обратиться к тюремному делу), а также попытаться проанализировать причины перерывов в ведении расследования, сопоставив их с содержанием допросов, проведением очных ставок, выдвижением новых обвинений или со сбором дополнительных доказательств и проч. В качестве примера приведем хронологическую схему, составленную в отношении следствия по делу арестованного Б.:

· 1-й допрос: 8 марта 1938 г. (следователь Сидоров), начат 11.50, окончен 22.55;

· 2-й допрос: 9 марта 1938 г. (следователь Смольский), начат 14.00, окончен 24.55;

· 3-й допрос: 12 марта 1938 г. (следователь Корчагин), с 12.20 до 12.25 ночи;

· 4-й допрос: 17 марта 1938 г. (следователь Сидоров), с 1.00 до 2.30 ночи.

Осужден 2.6.1938 г. ОСО НКВД СССР по подозрению в шпионаже на 8 лет. Приговор объявлен 24.6.38 г.

Таким образом, мы располагаем краткой и наглядной информацией о том, что Б. допрашивался в общей сложности 4 раза, причем 3 из 4-х допросов вел новый следователь, следствие продолжалось в течение 10-дневного срока с 8 по 17 марта. Допросы велись в основном в ночное время, а первые два из них были крайне изнурительны по продолжительности. Далее можно сопоставить вышесказанное с содержанием протоколов, постараться выяснить причины смены следователей, определить тактику поведения следователя и обвиняемого. К примеру, должна насторожить ситуация, если допрос длился 6—8 часов, а его подшитый в дело протокол содержит всего несколько страниц текста. Это говорит о том, насколько сложно и напряженно он проходил, либо, что не все зафиксировано.

Следующим этапом анализа следует считать установление личности следователя (следователей). Протоколы допросов позволяют узнать его имя и звание, а привлечение материалов по реабилитации, других следственных дел и иных дополнительных источников в большинстве случаев поможет найти более подробную биографическую информацию. Важно также выяснить степень загруженности следователя в интересующий период (зачастую это влияло на ход следствия и качество его документального оформления), сколько и в отношении каких именно лиц велись им следственные действия одновременно с данным делом, в какой степени эти дела связаны между собой. Следует иметь в виду наличие следственной «специализации», факты выделения дел в отдельное производство со сменой следователей, а также то, что нередко одному следователю передавалось ведение сразу нескольких «перспективных» дел, в которых предполагалось обнаружить преступную группу либо использовать подследственных в качестве свидетелей друг против друга. Знание круга и характера дел, которые ведет данный следователь, помогает понять логику следственных действий в отношении конкретного подозреваемого, включая время проведения допросов, выбор свидетелей обвинения, тактику и методы ведения следствия и др.

Важно обратить внимание и на другую сторону — на особенности и динамику поведения подозреваемого, выявив их связь с определенными следственными действиями, сроком нахождения в тюрьме, условиями содержания, с состоянием арестованного и другими обстоятельствами дела (существование и причины перерывов в ходе следствия; резкая смена показаний; сопоставление по времени признательных показаний или отказа от дачи показаний с применением физических и психологических мер воздействия на заключенного и др., с использованием очных ставок; отказ во время предъявления обвинительного заключения или суда от признательных показаний, добытых в ходе предварительного следствия и др.). В любом случае настороженность должны вызывать признательные показания, не вытекающие из внутренней логики как данного допроса, так и хода всего предшествующего следствия.

К примеру, не может не обратить на себя внимание резкими поворотами следственное дело К. Арестованный НКВД 10 февраля 1938 г., он в ходе предварительного расследования полностью признал свою вину. 26 августа 1938 г. следствие было закончено, но 15 октября он подал заявление, в котором отказался от показаний. Однако уже 27 октября в новом заявлении подтвердил первоначальные показания предварительного следствия. На следующий день его дело слушалось Военной коллегией Верховного Суда СССР, где он вновь признал свою вину, после чего был приговорен к расстрелу. Но — редкий случай — приговор не был приведен в исполнение немедленно (как предусматривалось постановлением ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г.), а 14 ноября 1938 г. по протесту Прокурора СССР Пленум Верховного Суда заменил приговор 25 годами тюрьмы. В июне 1941 г. тот же орган вынес постановление об отмене приговора и направлении дела на доследование. Оно не велосьв связи с начавшейся войной, а 11 сентября 1941 г. при приближении немецких войск К. был расстрелян в Орловской тюрьме.

За этими внешне необъяснимыми резкими поворотами кроется неоднократное применение к арестованному физических и психологических мер воздействия для получения признательных показаний, смена следователей после отстранения Ежова, хранящиеся в деле заявления К. в разные инстанции с просьбой о пересмотре дела.

Нередко в материалах расследования либо в результате изучения группы родственных по составу обвинения нескольких следственных дел содержится информация об условиях: одиночная или общая камера, и т. д., а также с кем вместе содержался обвиняемый в камере и общался в тюрьме, знал ли о показаниях лиц, проходивших по тому же делу, и т. д. К примеру, в протоколе допроса прокурором арестованного Б. имеется информация о том, что во время следствия он непосредственно общался в камере с тремя другими обвиняемыми по его делу, от которых получил сведения о поведении на допросах еще шестерых подельников. Исходя из этого, он строил свою защиту в поединке со следователем.

Поскольку в разное время в разных тюрьмах были различные условия содержания, — в одних эпизодически, в других более регулярно в 1930-е годы применялись физические меры воздействия для получения признательных показаний, — без учета этих данных невозможно проводить анализ следственной документации. В столице особой жестокостью славилась Таганская тюрьма. Та- ганкой даже пугали несговорчивых. Так, один из арестованных за шпионаж жаловался в заявлении прокурору, что следователь «все время угрожал, что мое дальнейшее запирательство может привести к тому, что я буду переведен в Таганскую тюрьму и по отношению ко мне вновь будут возобновлены меры физического принуждения». Дурная слава была и у Лефортово. Одному из подследственных, заявившему о желании отказаться от показаний, следователь угрожал перспективой «обратного водворения в Лефортовскую тюрьму».

Существенную помощь в реконструкции хода следственных действий и неравного «поединка» следователя НКВД и подозреваемого могут оказать письменные заявления подследственного и другие материалы, приобщенные к делу. В них нередко содержится ценная информация о следствии, отсутствующая в официальных протоколах. Многие арестованные были по образованию, интеллекту и жизненному опыту выше, чем их следователи. Например, арестованный инженер Ж. быстро разобрался в «проколах» следствия. «Я заявил однажды следователю в сердцах, что он сам-де не верит правильности обвинения, — писал Ж. в 1939 г. в прокуратуру о том, что не вошло в протоколы допросов. — Мне не были показаны или сообщены материалы, изобличающие мою виновность, не были сделаны соответствующие очные ставки. Не был также составлен акт об окончании следствия. Возможность самозащиты следствием была, таким образом, просто утрачена». В его следственное дело подшиты ученические тетради, изъятые в камере и исписанные карандашом его убористым почерком. В них он пытался восстановить в памяти и записать то, что казалось важным для построения системы доказательств своей невиновности. Находясь в тюрьме, Ж. заранее готовился к следующему допросу, тщательно продумывал аргументы. Подозревая, что скрытая причина ареста в том, что кто-то его оговорил, он, вспоминая старые споры, обиды и конфликты, конкурентов и завистников на производственной почве, пытался понять, в чем, возможно, был не прав или заблуждался. Одновременно он записывал в тетради формулы, чертил схемы, как бы еще раз доказывая самому себе, что ошибки нет, все он делал верно. В итоге эти две ученические тетради — своеобразные дневники подозреваемого — удивительный документ, характеризующий его поведение в тюрьме и дополняющий материалы самого следствия. Ж. готовился и к суду в надежде, что в открытом процессе он сумеет выйти победителем. Однако его дело было решено заочно, во внесудебном порядке.

Следует иметь в виду, что в практике 1937—1938 гг. следователь зачастую одновременно проводил следственные действия (например, очную ставку) и собственноручно вел записи, фиксируя в сокращенном виде вопросы и ответы. Формальный протокол, как правило, составлялся позднее на основании рабочих записей следователя (иногда на основании этих записей его печатала машинистка). Такой порядок изначально вызывает сомнениев точности воспроизведения хода допроса или очной ставки как самим следователем, так и техническим работником. В качестве примера существования подобной проблемы, которая в конечном счете позволяет поставить под сомнение достоверность документа вцелом, можно привести сохранившийся в следственном деле П. напечатанный на машинке протокол его очной ставки. В нем зафиксировано, что в ответ на один из вопросов П. отвечал: «Для проведения этих установок Бухарина (после VI конгресса Коминтерна) я и Ловстон поспешили в Алупку организовать съезд алупкинской компартии». Конечно, никакой алупкинской компартиивприроде не существовало, а ездили они в Америку организовывать съезд американских коммунистов. Напрашивается вывод, что малограмотная машинистка не разобралась в записях следователя, а последний поленился считать текст протокола. Однако неясно, как до анекдотичности абсурдная фраза не была замечена ни в ходе дальнейшего расследования, ни в процессе составления обвинительного заключения.

Как правило, в следственном делопроизводстве фигурирует два вида доказательств, добытых следствием: признания подозреваемых и показания свидетелей. Поскольку признание (зачастую — самооговор) считалось «царицей доказательств», следователь стремился добиться его любой ценой. УПК РСФСР 1923 г., действовавший и в 1930-е годы, не содержал положения о необходимости подтверждать признательные показания другими доказательствами по делу. Характерно, что все крупные политические процессы конца 1920-х—1930-х годов, начиная с Шахтинского дела и процесса «Промпартии», основывались именно на признаниях подсудимых. Ныне известно, что это достигалось в основном за счет широкого использования физических и психологических методов воздействия на арестованных. Дополнительные сведения о том, в каких условиях проходили допросы и составлялись протоколы с признательными показаниями, можно почерпнуть из документации следственного дела, включая материалы по реабилитации, жалобы и заявления подследственного или осужденного, а также протоколы судебных заседаний. В любом случае надо выяснять, не были ли получены признательные показания подозреваемого, а также показания свидетелей в отношении него, под физическим или психологическим давлением следствия (хотя сам факт пребывания в тюрьме подследственного или изобличающего его свидетеля может рассматриваться как давление). Так, в следственном деле академика Л. имеется протокол судебного заседания, во время которого он заявил, что на предварительном следствии в 1938 г. оклеветал себя и оговорил других, так как «не мог терпеть физические воздействия». Поскольку ныне известно, что в массовом порядке избиения арестованных были санкционированы и осуществлялись с весны 1937 г. вплоть до осени 1938 г., к анализу следственных действий данного пе