А что это за история, когда водитель на грузовике гонялся по лагерю за девушкой.

Он врезался в мой домик и снес половину моей комнаты. Это тоже было в Плавнях. По-моему, история заурядная и не стоит особого литературного внимания, а также памяти потомков... Дело в том, что в этой экспедиции получалось некоторое социальное неравенство. Я человек социально контактный в очень широком диапазоне. С нашим экспедиционным шофером Васей Онищенко обращался абсолютно по-домашнему. Он приезжал ко мне домой, я клал его спать вот в этой комнате. Мой отец время от времени брюзжал в присущей ему снобистской манере. Его интересовало, о чем я с таким контингентом веду беседы. На самом деле это поведение имело огромный производственный эффект. Как, впрочем, и свои издержки... В Плавнях подобралась довольно изысканная экспедиция. Там работала Левина компания из Петербурга, девочки-искусствоведки из Мухинского училища. Дочери академической и профессорской интеллигенции. Если эти девушки и давали, то только в своем кругу. А всех сельских они за людей не считали. Это было совершенно исключено. Этого и не мог понять наш шофер. Он все время хотел трахнуть одну искусствоведку. А она не давала. Короче, однажды по пьяне, он погнался за ней на грузовике, начал мотаться по лагерю. Не вписался в поворот, врезался в мой домик, развалил веранду. Я вышел, подождал, пока пыль уляжется, и спросил, что случилось. Обычная история...

В сельской местности нравы того времени заключались и в том, что выпивку нам носили даром. За все услуги в советском обществе рассчитывалось бутылками, в сельской местности – канистрами или бутылями с бухлом. Формально литр вина стоил рубль, примерно. Когда мы поселялись экспедицией в каком-то селе, то чем оно было более занюханным, тем лучше. И тем гостеприимнее местные жители. Для деревенских мы являлись очень экзотической публикой, и все хотели общения.

В селе Заря Саратского района работала относительно большая экспедиция. Копали скифский курган. Черняков, начальник экспедиции как всегда куда-то свалил. И как всегда денег не было. Мы побирались по полям. Однажды, приехал председатель колхоза с парторгом и я им прочел лекцию прямо на кургане возле погребения. Визуально, это выглядело очень эффектно. Я говорю о нравах эпохи. Стиль заключался в том, что к нам приходили самые разные люди, примерно, с ведром вина, чтобы пообщаться. А закуска росла вокруг.

А тут приехали гранды. Председатель, по-моему, притащил даже свою жену, так им было интересно. Я, естественно, расшибся в лепешку и живописно рассказал, какие замечательные древности хранятся в их колхозной земле, вовсе не рассчитывая на какой-нибудь гонорар. Но председатель оказался очень довольным и спросил: «Не найдется ли у вас бидончик?». А у нас сорокалитровый бидон для воды. Я говорю: «Это единственная наша тара». «Ого! Не много ли вам будет? Ну, ладно, дайте мне человечка». Человечком оказался мой тогдашний лаборант Сапог – ныне завязавший доктор наук Игорь Викторович Сапожников. Он поехал с председателем, привез этот бидон и еще один такой же, полный винища. А также пять ящиков с персиками, на закусь. Это было замечательно. Интересно другое. Состав экспедиции на то время определялся десятком человек, не более. А масштабы разгула оказались грандиозны. В нашем распоряжении восемьдесят литров вина и пять ящиков персиков.

По восемь литров на брата…

Если б я не налил в нычку трехлитровый бутыль, чтобы опохмелиться, утром ничего не осталось бы. То есть за ночь все выжрали абсолютно! Нормальный бессарабский быт...

Станок был тоже склонен к пьянству, но он сумел вовремя остановиться. Кроме того, он был одержим одной странной манией. Считал, что рядом с ним должна быть обязательно молодая, красивая жена. Владимир Никифорович был убежден, что жена должна быть только молодой. Это было его идеей-фикус, хотя к тому времени ему уже самому было за сорок. На кой хер ему молодая жена сдалась, совершенно не понятно. Но ему, бедняге, все время не везло. Сначала он бросил первую жену – почему-то решил, что она ему изменила. Не думаю, она довольно симпатичная, я ее знал. У них был ребенок. Станок любил создавать себе проблемы на личном фронте. После этого он долго мучился с разными бабами и, в итоге, женился на какой-то гримерше из оперетты. Я первый раз увидел ее на праздновании шестидесятилетия Петра Осиповича. Мы гуляли у нас на даче. Гримерша была пьяна. Первое что она сделала, явившись на юбилей – уселась мне на колени с криками: «Ой, какой красавец!». И стала меня публично зацеловывать – я смутился, не знал, как выворачиваться. Это было крайне неуместно. Но Станко все равно ухитрился на ней жениться. Короче, спустя месяц или два после брака он ее застал в постели с двумя мужиками и, естественно, был недоволен. Он долго маялся и нашел себе следующую женщину. Она была очень хороша собой. Работала у нас лаборанткой. Это его последняя жена и мать двоих его детей, хотя неизвестно его ли. Ему было тогда лет сорок пять, а ей семнадцать или восемнадцать. Она была такая огромная, очень красивая женщина.

Жениться на ней ему не полагалось с точки зрения партийных норм и правил, которые я не слишком знаю. С этой лаборанткой он завел роман, а та была замужем. Кто-то капнул, раздули дело и, по этому поводу, собрали специальное заседание райкома партии. Бедного Станка туда вызвали, чтобы влепить ему выговоряку по партийной линии. Меня поразило хронологическое совпадение, потому что в тот момент, пока проходило заседание райкома, где строго осуждалось порочное стремление Владимира Никифоровича жениться на своей замужней лаборантке, мы напивались с ней на чердаке нашего отдела, наслаждаясь видами Одессы. Причем, по ее инициативе. Отдел находится в большом пятиэтажном доме архитектора Чернигова, на углу Троицкой и Пушкинской. Там есть башня на крыше. Поскольку, делать на работе было абсолютно нечего, я периодически брал бутылку, приглашал девушку и шел с ней в эту башню. Ну а как еще я мог проводить время? Будущая жена Владимира Никифоровича оказалась «слаба на передок», как выражался Петр Осипович, и башню посещала с удовольствием. Кстати, я где-то вычитал, что пьянство и моральное разложение на рабочем месте и в рабочее время – это одна из форм классовой борьбы.

Несмотря на суровые увещевания райкома, Станок все-таки на ней женился – так страстно хотел себе молодую жену. Дальше я дело с ней не имел. Она родила ему двоих сыновей, которых он имеет и поныне. Потом она уволилась из отдела и, в конце концов, его бросила. Или он ее выгнал, не знаю деталей.

Я, наверное, сам виноват в наших отношениях с Владимиром Никифоровичем, потому что постоянно напрягал его такими вот развлекухами. Тем более, в разговорах с ним часто придерживался тона легкой, очень вежливой, но снисходительной небрежности… А тон, как известно, делает музыку. Помню, на одной пьянке он мне сказал, что я чего-то в какой-то книжке не понял. Я возразил: «Знаете ли Владимир Никифоровичем, я не так глуп, как вы…». И сделал долгую паузу. Компания аж замерла от такого хамства. Тогда я добавил: «…полагаете». Публика грохнула от хохота. А он так не умеет. Понимаешь ли, мне сладок сам процесс издевательства над советским начальником. Думаю, что это и есть психика советского диссидента. Я никогда не был борцом за права человека. Мне было совершенно ясно, что это бессмысленно. Но самое сладкое для меня, как где-то удачно подметил Довлатов, - это унизить советского босса в глазах его подчиненных. Какое самое сильное унижение? Трахнуть пассию шефа у него на столе, пока он бегает за выпивкой. И чтобы все знали.

А бегал?

Время от времени. В этом смысле он вел себя вполне демократично. Особенно, когда выставлялся за день рождения или там еще что-то. При этом в Отделе регулярно проходили кампании по борьбе с пьянством. Время от времени, кто-то попадал в вытрезвитель по той или иной причине. Ханжество бушевало вовсю. Владимир Никифорович, пребывая в том или ином состоянии похмелья, вместе со своим другом и заместителем Иваном Тихоновичем Черняковым, который большую, лучшую и самую содержательную часть своей жизни провел под винными и пивными будками, постоянно собирали заседания и осуждали нарушителей. Черняков – это бывший директор археологического музея, о нем еще пойдет речь...

Владимир Никифорович вообще обожал проводить совещания. Это, пожалуй, было его самым любимым занятием. Он все время устраивал заседания Отдела, на которых заслушивал доклады о научных достижениях или прегрешениях сотрудников, а также давал «овцу» - особые высокоценные указания, как следует жить и трудиться дальше. Настоящий секретарь обкома. Весь мужской состав Отдела, включая самого Владимира Никифоровича, был склонен к повальному пьянству. Такое явление имело место быть. Станок, как заведующий, регулярно собирал заседания Отдела, посвященные борьбе с алкоголизмом сотрудников и их осуждению в различных формах. Больны были все, но не каждый попадался. Владимир Никифорович не попадался, да и вряд ли был алкоголиком. Хотя по тайным слухам – чего тут таиться, Одесса маленький город, – было известно, что он лечился у врача Майера. Ему закалывали пилюли. Не говоря уже о том, что я сам с ним неоднократно напивался. А вот Черняков – настоящий, фирменный алкаш и ханыга. Но умевший завязывать на какое-то время. В такие периоды он перевоплощался в ярого ханжу, несокрушимого борца за всеобщую трезвость.

Некоторую конкуренцию Чернякову в этом отношении мог составить лишь Чебурашка. Он попадался чаще других....Ты знаешь, кто такой Чебурашка? Это многоуважаемый Анатолий Степанович Островерхов, кандидат исторических наук. Кстати, совершенно достойный человек. Он -мертвецкий алкоголик. Завязал, впрочем, уже давно. Но в молодости, да и в зрелые года, его алкогольные приключения были у всех на слуху. Дело в том, что я, будучи бесшабашным и веселым пьяницей, все-таки действительно родился в рубашке. Я ни разу не был в вытрезвителе. А Чебурашке только стоит выпить, и его немедленно берут. Мало того, берут даже когда он трезв. Однажды он бросил пить, и его лицо стало таким… как бы это описать?.. Как-то раз он вернулся с киевской конференции абсолютно трезвым, но вышел из поезда небритым. Его тут же, прямо на перроне, замели менты и засунули в свой трезвователь. Знаешь за что? За одно только выражение лица. Анатолий Степанович страшно возмущался.

После чего в Отдел пришла из вытрезвителя цедуля на Чебурашку. Это была чудовищная несправедливость. Но цедуля есть цедуля, Владимир Никифорович – весьма увлеченный казуист. Поэтому он с глубочайшим наслаждением собрал всех пьяниц и алкашей на заседание и начал осуждать Чебурашку, требуя принять конструктивные меры по борьбе с пьянством и непотребством. Чебурашка сидел с поникшим видом. Моя подруга Ива пустила по рядам записку. Представь себе, все сидят, в основном, с очень серьезными лицами и по очереди говорят, что пить очень вредно и постыдно. А Ива, под рефрен этих благородных, пафосных речей, перефразировала песню Утесова «Любовь нечаянно нагрянет…». Я читаю записку и не могу удержаться от смеха:

 

«Запой нечаянно нагрянет,

Когда его совсем не ждешь.

И день рабочий сразу станет

Удивительно хорош.

И снова пьешь!..

Сердце, тебе так хочется запоя!

Водка, как хорошо с тобою жить!»...

 

Записку передали Чебурашке, тот чуть не упал со стула от ненависти.

Гена Тощев, по прозвищу Гелик, тоже прочел по дороге записку. И, надо отдать ему должное, попросил слова: «Владимир Никифорович, можно ли сделать перерыв на пять-десять минут?» Тот говорит: «Да, конечно». Мы с Геликом, не говоря ни единого слова друг другу, выскакиваем из Отдела, бежим и немедленно бахаем по стакану ликера, чтоб не сильно пахло, в винарке на углу Троицкой и Ришельевской, там сейчас канцтовары. Возвращаемся и садимся, радостно поддакивая, что пьющие люди недостойны жить и трудиться в здоровом советском обществе и коллективе...

Известно, что также вредно и курить, но за это не ругали. Перед нами открывалась альтернатива – выпить стакан вина, либо пойти поесть на эти деньги. И на то и другое денег не всегда хватало. В начале восьмидесятых, когда началось некоторое подорожание, в Одессе (не знаю, как в других городах) власти организовали очень дешевый способ перекусить. Молочные кафе, где можно было выпить стакан горячего молока за десять копеек и бублик, который стоил копеек шесть. Ты мог перекусить за шестнадцать, ну, за двадцать копеек. И этого было достаточно для бедного научного сотрудника или студента.

Мы часто ходили вдвоем с Геликом, который курил, как паровоз. Однажды я предложил ему выпить в кафе молока. Он говорит: «Не хочу я пить молоко». «Почему?» «После него курить не хочется». Я его понимаю, сам такой же. Раньше я курил просто так, а сейчас в горле сушит и мне неинтересно. А если под вино или пиво курить, то вставка в два раза сильнее. Да и курить намного вкуснее. Если не курить под пиво, тогда зачем его пить? Или когда сто грамм хлопнешь, надо закурить. Тогда круче догоняет.