Почему он решил, что вы будете следовать его воле.

Ему казалось, что это в моих интересах. Он меня вызвал и говорит ласковейшим голосом: «Андрюша, ты хочешь стать старшим научным сотрудником?» Я киваю. Кто ж не хочет? «Но у меня нет ставки. А Гудковой пятьдесят пять лет. Вот тебе ее диссертация на рецензию. Ты понимаешь, что тебе нужно делать на аттестационном заседании отдела?».

Тут я почувствовал, как у меня кровь вскипела. Я подошел ближе к столу и говорю: «Как вам не стыдно, Владимир Никифорович? Сука вы вонючая! Вы за кого меня принимаете?». Хлопнул дверью и ушел. Разумеется, немедленно подготовил положительный отзыв. Станко собрал заседание отдела, где заявил, что вынужден отправить многопочтенную Гудкову на пенсию, потому что по возрасту ей не положено работать. Тогда я встаю и долго, обстоятельно рассказываю, какая это замечательная диссертация. И сияет своими бесчисленными научными достоинствами, как граненый алмаз. Тогда Станко заявил, что имеются иные отзывы. И достает две отрицательных рецензии. Я снова бросился в атаку, заявляя, что рецензенты некомпетентны. Возникла спорная ситуация. Тогда Станко выставил вопрос на голосование, предложив сотрудникам высказаться по этому поводу. А я до заседания накрутил Гелика, то есть устроил не скандал, а, как говорят в Одессе, хипеш.

Гелик встал и выступил в той же манере, в которой только что говорил я сам. Короче говоря, мы не дали Станку принять решение о ее увольнении и сохранили Гудкову на работе. Александра Васильевна быстро сбегала в Москву, взяла отзыв у Кропоткина, положительный отзыв у Карышковского, ее оставили на работе, и через пару лет защитила эту докторскую...

Вернемся к нашему сюжету. Крыжицкий на аттестации задает мне этот вопрос, и я все припоминаю. И тут я обозлился. Видимо, у меня психика слабая. Я-то понимаю, что они хозяева Института и решают вопросы. Но я точно знаю, что по всем аттестационным нормам меня в принципе нельзя уволить. С точки зрения административных дел, у меня все чисто, я ничего не сделал дурного. Напротив, я автор двух научных монографий, что очень существенно для младшего научного сотрудника. На столе зав отделом лежит готовая докторская. Налицо активная научная деятельность. За что меня, в сущности, увольнять? За хорошую работу?

Но Станко и к этому подготовился: он заявил, что я выполняю не ту плановую тему. В общем, я Крыжицкому довольно дерзко и гордо отвечаю: «Сергей Дмитриевич, я не так воспитан. Это мой начальник, возможно, привык выражаться подобным образом, а у меня вполне хватает лексики, чтобы объясняться иначе. Я вообще матом не разговариваю». Тогда они говорят: «Хорошо, идите». И комиссия проголосовала против того, чтобы оставить меня на работе и аттестовать.

Правда, они сразу же наделали в штаны, потому что формально увольнение было невозможным. Они ведь одновременно и наглые, и хезливые. Я мог написать жалобу в президиум Академии Наук. Я кандидат наук, полностью выполнял плановую тему и перевыполнял ее тысячи раз. Из-за жалобы по формальной причине у этой комиссии могут быть неприятности. Артеменко меня немедленно вызвал и сказал, что никакого увольнения не будет, решение комиссии противоправно, я могу спокойно ехать домой. Он обещает: «Эта история – безобразие, я кассирую решение». Успокоившись, я, клинический идиот, поверивший этой гэбэшной гниде, поехал домой. Через месяц мне позвонили из отдела кадров Института и сообщили, что я уволен.

Жалоба по формальной причине в советской иерархии, думаю, и в теперешней, опасна для чиновника. И они придумали способ, как оформить увольнение. Сначала меня временно перевели на должность лаборанта, заявив, что я не соответствую должности научного сотрудника. Потом сказали, что кандидата наук нельзя переводить на такую должность. И это правда. Но кандидат наук не имеет право занимать должность ниже младшего научного сотрудника, тем более что я подал докторскую к защите.

Все это происходило весной. После звонка кадровички я набрал номер Артеменко: «Что же вы делаете?» А он отвечает: «Я посоветовался в президиуме, есть возможность вас уволить». И добавил, что я могу жаловаться, куда захочу. Он старый гэбист и знал, что делал.

В отчаянии звоню Генингу, который уже вышел из больницы. Тот выслушал и говорит: «Они замусолят вашу жалобу в президиуме... Впрочем, как хотите». Тогда я пошел советоваться к Петру Осиповичу. Петя тоже выслушал и махнул рукой: «Плюнь на них слюной! Пошли они в жопу! Давай мы возьмем тебя к себе на кафедру». Я подумал и решил, что действительно можно на них обидеться.

Но скоро выяснилось, что своим советом Карышковский оказал мне дурную услугу. При всей любви и бесконечном уважении к его светлой личности, Петя был необычайно осторожен. Видимо, он тогда сказал это импульсивно. А я импульсивно позвонил Артеменко, испугавшись увольнения по статье за нарушение трудовой дисциплины. Артеменко обрадовался, как ребенок, услышав, что я увольняюсь по собственному желанию. Я написал заявление и ушел, а Петя не сумел договориться и меня не взяли на кафедру. Так я превратился в безработного.

 

Песнь десятая, жалобная

«ЭТОТ ЕЩЕ ЦЕЛ У ТЕБЯ?»

 

«Не суй свой нос туда,

куда порядочные люди суют свой хуй».

Главный археолог СССР,

Н. М. Булатов

Пивной павильон, Французский бульвар

Что было потом?

Некоторое время я никуда не мог устроиться. Бродил по городу и конвульсивно искал работу. В школу идти не хотел, а ничего другого не предлагали. И тут мне неожиданно позвонил из Кишинева Павел Петрович Бырня, начальник отдела археологии в Молдавии....

В то время Бырня собрался защищать докторскую диссертацию. Отношения у нас были добрые. Особенно в апреле восемьдесят девятого. Павлу Петровичу была нужна коллективная рецензия ведущего учреждения, коим он себе избрал Одесский университет. Это обязательный атрибут ВАКовских требований. Поскольку Павел Петрович защищался по номенклатуре «история СССР», рецензию должен был подписать заведующий кафедрой истории СССР. Таковым являлся профессор Михаил Ефимович Раковский, с которым Бырня в знакомстве не состоял. Вот он спросил, могу ли я ему устроить эту рецензию? Я отвечаю: «Элементарно, Ватсон. Перезвоните мне через десять минут». А сам набираю Аллу Ивановну Карышковскую. Мне повезло, вернее, Бырне повезло, – Петр Осипович находился рядом с ней. Я изложил ему суть проблемы. Петя сказал: «Это будет стоить ему бутылку водки для меня и бутылку коньяка для моей скво. И, пожалуй, надо все-таки Мише поставить, потому что он тоже приличный человек».

Бырня приехал в Одессу в назначенное время. Надо сказать, что Раковский собирался уезжать в какую-то больницу или санаторий и наше время было ограничено. В нашем распоряжении имелась всего пара часов. Я побежал на вокзал, встретил Павла Петровича, привел его домой, чтобы он передохнул с дороги, усадил в кресло и говорю: «Давайте сюда быстренько рецензию, Раковский уезжает через полтора часа». Бырня говорит: «Какую рецензию? Разве он не собирается читать работу?». И достает свою докторскую диссертацию толщиной примерно в тысячу страниц. Защита через месяц. Рецензии нет. Раковский уезжает. Это хана, понимаешь ли?

Если сказать честно, Бырня вообще неважно умел писать и читать, при всей моей любви к нему. Я его спрашиваю: «Павел Петрович, вы с ума сошли? Неужели вы думаете, что он будет читать вашу диссертацию?». Он обмяк, посерел, и вдруг начал плакать. Просто слезами заливается. Это было ужасное зрелище. «Так, – говорю, – прекратите плакать. Где автореферат?» Он протягивает автореферат. «Дайте образец. У вас есть хоть какая-нибудь рецензия?». Он что-то мне вручил. Я сажусь за машинку и начинаю строчить, как ошпаренный. Опаздываем ведь. «Какого объема должна быть рецензия?» «Шесть страниц на машинке». Я печатаю, а он сидит и плачет. На пятой странице я сообщил, что нужно сделать замечания. «Какие будем делать замечания?». Печатал я быстро, около пяти минут уходило на страницу. Сразу вложил в машинку пять экземпляров, как положено.

Он прекратил плакать, сосредоточился. Сказал, какими должны быть замечания, продиктовал, что диссертация соответствует и все такое прочее… Закончили, сели в тачку, немедленно поехали к Раковскому. Успели. Бутылки были вручены, подписи поставлены, и дело этим кончилось. Диссертация была благополучно защищена, соискатель стал доктором наук. С тех пор Бырня мне был необычайно благодарен, и это спасло мне, в какой-то мере, жизнь.

Потому что после защиты он позвонил мне и спросил, что может для меня сделать. Я сказал: «Возьмите меня на работу. Работать мне негде, денег нет абсолютно». И Павел Петрович немедленно взял меня лаборантом в свою славяно-молдавскую экспедицию, которая базировалась в селе Требужены Оргеевского района. Раскапывали они золотоордынское городище Старый Орхей. А также более поздние, молдавские слои. Копали, нельзя не заметить, совершенно безобразно.

В этой экспедиции я познакомился с Марком Евгеньевичем Ткачуком, тогда он был еще маленьким. В отличие от меня, которому уже стукнуло тридцать восемь лет, Марку было лишь лет двадцать. Или двадцать один. Он тогда оканчивал Кишиневский университет. Быстро выяснилось, что он читал мои книги и был в меня заочно литературно и научно влюблен. Мы, естественно, сразу подружились.

Лагерь экспедиции выглядел очень благополучно. Более чем. Располагался на территории бывшей церковной усадьбы, огороженной невысоким забором. В пределах этой территории Бырня поставил финский домик. Очень комфортабельный. Сам поселился на втором, элитном этаже в просторной комнате. В соседних комнатах обитали его мать и помощница - Таня Рябой. Кормили нас хорошо. Это была настоящая феодальная усадьба. Плебс жил в палатках, которые находились на поляне у церкви. Плебсом являлись: Ткачук, естественно, Рома Рабинович, вот, Вася Гукин, который тогда жил в Оргееве, и еще ряд лиц. Я же относился к средней категории, поэтому меня поместили в кочегарку на первом этаже финского домика. Там был отопительный котел. Мне выдали топчан, тюфяк и одеяло. Бырня жил прямо надо мной. В самой церкви располагалось экспедиционное овощехранилище.

Шофером экспедиции был… я забыл его фамилию. Боря. Я знаю, что он был Боря. Он умер от алкоголизма довольно быстро. Боря был московским шофером, как и его машина, которую арендовали на московской автобазе Академии наук. Боря был все время пьян, несмотря на суровые времена сухого закона. Он оказался человеком очень симпатичным, возил Бырню на «уазике». Также с нами работал шофер экспедиционного грузовика ГАЗ-66, фамилию которого я тоже позабыл. Звали его Павел Тихонович. Это был очень пожилой человек, который все время сидел на крыльце финского домика, задумчиво смотрел на небо и зелень и ждал, когда его вызовут. И никогда ничего не пил. То есть представлял собой полную Борину противоположность.

Дисциплина в лагере носила армейский характер. Регулярно все собирали окурки по двору. Вся экспедиционная выпивка в виде спирта хранилась у самого Бырни. Его кабинет был оборудован по полному классу. Шикарный стол, печатная машинка. Он даже меня не сильно гонял на раскоп, а сажал за машинку и что-то там надиктовывал. За это мне выдавалось сто граммов из личных запасов начальника... Кроме того, Бырня меня брал во все свои служебные поездки, - думаю, потому что ему было со мной интересно, а одному, с Борей – скучно. Но этот образ жизни утомлял, и я предпочитал копать с остальными... Руководили раскопами Марк и Рома, рабочими были молдавские школьники из окрестных сел. Марк называл их «творцами истории». Так и кричал: «Творцы истории, за работу!». Они слушались.

Бухло в селе достать было невозможно. С горя мы решили с Борей раздобыть томатную пасту и сахар, чтобы гнать самогон. Каким-то образом Боря нашел в Вадул-луй-Водэ сахар, а также дрожжи. Пасту нашли в Требуженах. Я поинтересовался: «Что мы будем с этим делать?» Он говорит: «Пускай она побродит в бидоне». Все происходило тайно. Два бидона с брагой спрятали в прицепе уазика. Туда Бырня не догадался заглянуть. Перед поездкой Боря прицеп отцеплял.

Боря, надо сказать, был прирожденным водителем. Утром уазика не было, стоял один остов. Машина разобрана по частям, а выезжать нужно через час. Бырня ругается. Боря утром с перепою просит у него сто граммов, выпивает, мгновенно собирает эту штуку, и машина превосходно ездила. Я восхищался этим его искусством.

В конце концов, паста перебродила, но пить ее было не очень вкусно. Тем более градус был слабый. Тогда Боря предложил: «Можно сделать из нее самогонку». Я уже сказал, что Боря был великим умельцем. Он взял ведро, пробил в нем отверстие, скрутил трубку в спираль, подсадил в отверстие и на бензиновой горелке устроил подогрев. И оно поехало! Боря еще все время повторял: «Отлично получится». Мы забрались в церковь, чтобы перегнать эти два бидона в самогон, потому что Бырня в церковь не ходил. И действительно, чудесно получилось! По-моему, самогон вышел хорошего качества. В случае тревоги Боря мгновенно разбирал аппарат и заметал следы.

В лагере жила мама Бырни. Она была стара, но в некотором разуме. Поэтому перед нами стояла нелегкая задача: в кратчайшие сроки все перегнать в самогон, быстренько разобрать аппарат и спрятать продукт у меня в кочегарке. А мама все время ходила, бродила и унюхала… Короче говоря, она нас вложила.

У Бырни был свой способ наблюдения за территорией. Он целыми днями сидел в своем кабинете и смотрел в створку открытого окна, где отражалось все, что происходит во дворе. На раскоп почти не ходил из-за больной руки, днями бездельничал в кабинете. У него было странное занятие. Бырня все время читал свою докторскую диссертацию, которую давно уже защитил. Видимо, он этим остро наслаждался. Это было время его карьерного взлета в Молдавской Академии Наук – единственный доктор наук, историк и археолог. В то короткое время все они у него в валетах ходили. Но роптали. По этой причине, он очень переживал за свое положение. Павел Петрович все время составлял на бумажке, в столбик, список своих врагов, а на другой стороне – список своих сторонников. Время от времени он тасовал и переставлял фамилии из одного столбика в другой. Иногда вызывал меня и спрашивал: «Андрюша, как ты думаешь, я правильно сделал, что переставил этого в другую колонку?»

Павел Петрович был тогда в моем нынешнем возрасте, даже на год старше. Я его еще спросил, как он себя чувствует после защиты. Тот ответил, что ощущает, будто у него вся жизнь впереди. Я тогда еще подивился, потому что был уверен, что столько не живут... Теперь же прекрасно понимаю его тогдашнее состояние.

Через свое окно Бырня с грустью и неприязнью наблюдал, как его подчиненные начали постепенно льнуть ко мне. С наукой у него, прямо скажем, была лажа. Мы же все были увлечены теорией археологии, о чем разговаривали по вечерам у меня в кочегарке. Собирались и честно спорили обо всей этой теоретической и методологической мути. Говорили до бесконечности. По всей видимости, Павел Петрович относился к этому болезненно. Получалось, что молодые люди ведут клановые, элитные научные беседы, а он в этом участия принимать не может – не рюхает. Пол его кабинета, который являлся, следовательно, потолком моей кочегарки, был дощатый. Бырня сидел в кабинете и слушал наши разговоры. В тот момент я этого не знал. Иначе бы не осуждал его за то, что он неправильно копает памятник. Я объяснял, что стенки хозяйственных ям и землянок надо оставлять и чистить изнутри комплекса, а не сверху. А также делать разрезы заполнения. Никто в экспедиции этого не делал. И я постепенно учил тогда их правильно копать. Марк утверждает, что он мне до сих пор за это благодарен.

Недовольство Бырни постепенно нарастало. Я это чувствовал, хотя и не понимал, отчего. Конфликт усугубился с приездом Эммы Зиливинской. Докторская диссертация, из-за которой меня выгнали из Института, была у меня в рюкзаке. Я человек очень открытый и люблю, чтобы мои работы читали все мои коллеги. Поэтому и взял рукопись с собой в Требужены. Ее читали там все: Марк, Рома Рабинович, Коля Руссев, Вася Гукин и другие. Все это лишь вносило большее напряжение в наши отношения с Бырней.

Павел Петрович зачем-то пригласил меня поехать вместе в аэропорт и встретить Эмму. По дороге я спросил, кто такая Зиливинская и чем она занимается. Оказалось, что это молодая женщина из Москвы, ученица Федорова-Давыдова, занимается золотоордынскими банями. В Старом Орхее как раз недавно нашли прекрасную баню. Эмка публиковала эти бани и теперь приезжала, чтобы написать еще одну статью. Приезжала со своей маленькой дочерью Асей. Мы поехали на уазике в аэропорт. Боря быстренько собрал его с утра, похмелился и принял нас на борт. Похоже, сбор машины и ее вечерний разгром являлись его водительским хобби. Вечером Боря напивался до судорог и лез к уазику с гаечным ключом. Утром, протрезвев, собирал его обратно. И работала машина безупречно. Наверное, для него это было заменой некоей сексуальной процедуры. Сублимация. Зато он был великолепным шофером, водил машину виртуозно. Причем авантюрно и опасно. Безостановочный риск. Я с ним боялся ездить. Хотя ни разу не видел, чтоб он кого-нибудь на дороге зацепил. Талант, понимаешь ли... Но не в этом дело.

Эмму встретили, Бырня нас представил. И сразу все стало ясно. Мы понравились друг другу мгновенно. Оказалось, что в их отношениях с Павлом Петровичем тоже все не так просто. Эти бани он давал ей на публикацию за огромное одолжение... Эмка была такой яркой еврейской женщиной, своего не упускала. Бырня поселил ее не в финском домике, а в соседней хате, метрах в пятидесяти. Все правильно...

Я Эмку полюбил не просто так, могу тебе сказать, а потому что она великолепный археолог. Ее раскопочная тщательность и талант производил сильное впечатление. Наш роман и возник в этой землянке. Она меня учила, как правильно чистить и разбирать слои в поволжско-золотоордынской методике. Помню, в этой землянке мы нашли тошну. Тошна – это дыра в полу помещения, они туда рыгали и испражнялись, извини пожалуйста. Отсюда русское слово «тошнить». Золотоордынская культура в принципе очень чистоплотна. В четырнадцатом веке, в синхронное время, европейские города утопали в грязи. Европейцы, примерно, выливали помои друг другу на головы, это известно. А в Золотой Орде были едва ли не первые общественные туалеты со времен античности на нашей территории. Около тошны стоял кумганчик. Это такой сосуд с длинным изогнутым носиком, для подмывания. Студенты его всегда путают с чайником. Подтираться в исламском мире не принято – только грязь разводить.

Наши отношения с Бырней напрягались по двум направлениям. Во-первых, он меня сильно ревновал к своей команде. С другой стороны - к Эмке. Я стал бегать к ней по ночам. А Бырня следил за мной из своего окна. У него даже имелся в распоряжении бинокль.

Мои ночные походы следовало увязывать с дисциплинарным режимом лагеря. Если ты не явишься к завтраку ровно в семь утра, начинались репрессии. Через полчаса выезд на раскоп. Побудку устраивал сам Павел Петрович. Иногда мы ездили на пруды купаться. В Реуте купаться было невозможно, он напоминал клоаку. Что там только не плавало: трупы свиней, помидоры, какой-то мусор. Но ходить немытым мог не каждый из нас. Правда, в лагере был оборудован душ, куда привозили воду. Но ее следовало экономить. Я, как человек простой, решил все же мыться в Реуте. Но это мне было запрещено. Бырня, сам не умея плавать, не понимал, видимо, прелести этого занятия.