Как была исправлена ошибка в вашей книге после этих находок.

Очень просто – признал эту ошибку в печати. Мы с Субботиным подготовили соавторскую статью по всем предшествующим раскопкам ногайских могильников. По «праву первой ночи» начальник экспедиции позволяет публиковать свои материалы коллеге. Это означает, что таковой начальник, даже если он ухом и рылом не ведает, о чем идет речь, должен быть соавтором первой статьи. Такова научная этика. Правда, в тех случаях, когда люди друг другу несимпатичны, этого не происходит, и начинаются всякие разборки. Но в данном случае все было вполне коллегиально. Сегеда подготовил антропологическое приложение. Поэтому статья вышла в тройном соавторстве. Она называлась «Погребальные памятники Буджакской орды». Я начал повествование с описания всех известных памятников. Затем сообщил, что мы посадили их на хронологический репер и определили. А те могильники, которые уже были опубликованы, датированы неверно. И сослался на свою же книгу, выразив надежду, что настоящей публикацией мы исправляем допущенную оплошность. Что мне это дало? Огромную массу материала новой хронологической эпохи – с XV до начала XIX века. Тогда же Женя Яровой мне подкинул ногайский могильник восемнадцатого века в Бурсученах, который никому кроме меня не был нужен. Он датировался монетками и был синхронен эпохе заката Буджакской Орды. Состоял из двух десятков погребений. Немедленно с Бачинским мы опубликовали еще одну статью, а затем и еще парочку. Короче, мы проследили всю историю Буджакской орды от начала, до конца, используя все имеющиеся источники. Все это вылилось в великолепную главу докторской диссертации. А теперь moralite – если бы я выбросил монетку в Неву, то не стал бы доктором наук. «Honesty is the best policy».

Но стали вы им не сразу. К этому времени ваши недоброжелатели наверняка успели подготовить карт-бланш...

После оглашения даты защиты Плетнева начала принимать «экстравагантные» меры, – рука об руку с Киевом, – по завалу моей докторской диссертации. История возвышения этой дамочки примечательна и характерна. У академика Рыбакова в разное время, а может быть и параллельно, помимо жены, было две, скажем так, близкие подруги. Одной из них являлась доктор наук Галина Георгиевна Мезенцева, которая работала в Киеве. Довольно милая женщина, которая в жизни не стала бы доктором наук, если б академик Рыбаков об этом не позаботился. Другой из них оказалась Светлана Александровна Плетнева. Тоже доктор наук, которая тоже никогда бы не стала таковой, если бы не усилия многопочтенного Бориса Александровича. Все это я знаю задним числом, поскольку свечки не держал, но люди говорят.

Мезенцева была моим первым оппонентом еще на защите кандидатской. Ко мне она относилась очень хорошо. Но с Плетневой отношения не складывались изначально. Кажется, я упоминал, что я написал критическую рецензию на том «Археологии СССР, кочевники средневековья», который вышел под ее редакцией. А также в собственной книге указал, что она кое-что перепутала. В сущности, мелочи. Ничего обидного. Петя посмотрел тогда на рецензию и говорит мне: «Отправь ее в издательство “Советская археология”, пусть развлекутся». Он ничего особенного не имел в виду, просто такое чувство юмора. Я послушался учителя и отправил. А Плетнева тогда была ужасно важной – чуть ли не зам самого Рыбакова. Он - редактор головного журнала, а она зам редактора. Как Гера на Олимпе. И тут я, мальчишка, шлю рецензию, в которой написано, что она может хоть в чем-то ошибаться. Чудовищная крамола! Рецензию мою, естественно, не опубликовали, но сильного врага я получил...

В Москве есть два докторских совета – в Институте археологии, который контролировался всей системой Академии наук, и в МГУ, который подчинялся другому министерству. Два ведущих и признанных специалиста по тематике средневековых кочевников – Плетнева и Федоров-Давыдов, – работали в этих разных учреждениях. Сохраняя при этом дурные научные отношения. Оба хотели получить Государственную премию. Тот за свою книжку, а Плетнева за свою. В итоге получила бабки Плетнева, именно по комплексу тех причин, о которых я тебе говорил. Академик Рыбаков был у власти несколько десятилетий. Он жил до бесконечности, пока не дожил до самой смерти.

А Плетнева?

А Плетнева, если еще не скончалась, то, по крайней мере, не очень хорошо себя чувствует, а также не очень юна. Мезенцева, бедняжка, умерла. Она как раз была доброй женщиной. А Плетнева – злая тетка. Видимо, у академика Рыбакова были разные вкусы. Я лично к нему никаких претензий не имею. Людей надо принимать такими, какими они есть. А он был редкий черносотенец и злобный хам. Чего же от него ожидать. Клейн его замечательно описал в своей книжке. Ведь ясно, что посадил Клейна именно Рыбаков.

Кафедра археологии МГУ старалась держаться независимо по отношению к Институту археологии, поскольку между ними возникла конкуренция. С другой стороны, кафедра не могла не считаться с Плетневой. Понимаешь ли, пересекающиеся члены ученых советов, корпоративность и прочее. Клан ведь очень узок. Необходимость во взаимных услугах всегда имеет место быть. И когда мадам Плетнева прознала, что меня рекомендовали к защите, у нее, видимо, не улучшилось настроение. Ей позвонили из Киева, насколько мне известно, и сообщили, что нужно это безобразие пресечь. Аржанцева и Эмка мне донесли, что Плетнева лично приходила к Федорову-Давыдову договариваться о моем завале - он был председателем совета. Не знаю, как они поговорили, но мне он потом сказал: «Это же защита. Вот и защищайтесь».

На самой кафедре тоже были свои интриги. Больше всего злился на Федорова-Давыдова профессор Кызласов. Он считал, что сам должен возглавлять совет, потому что он важнее. Этот Кызласов являлся корешем мадам Плетневой. Я попал в какой-то совершенно дикий клубок. Поначалу все было абсолютно тихо. Но после рекомендации к защите немедленно началась свистопляска. Я в это время сидел в Осетии и думал об аланских черепках. Периодически Ира Аржанцева привозила в экспедицию новости, которые сводились к тому, что мои дела плохи. Как она выразилась: «Кызя сильно воняет». Кызя – это Кызласов.

Кызя в итоге добился своего: совет отложил мою защиту на полгода по какой-то технической причине. Это единственное, что они могли сделать в условиях, когда предзащита уже прошла – тянуть время и натягивать одеяло на себя. Приступили к обходу с флангов. Так, оппонентом мне назначили Вадима Леонидовича Егорова, который работал с Плетневой. Он написал, в свое время, книжку про Золотую Орду. В моей диссертации идет речь и об этой работе. Там написано, что Егоров тоже кое-что перепутал. Правда, вторым моим оппонентом был Павел Петрович Бырня, свой человек, а третьим... забыл его фамилию. Директор Института археологии Узбекистана... Байпаков, совершенно точно! Карл Молдахмедович Байпаков. Очаровательное существо, мне его сосватал Массон.

Моя команда была слабовата, но у меня неожиданно оказалось одно важное преимущество, которое еще давало какие-то надежды на успех. Я сдавал документы ученому секретарю МГУшного совета, профессору Юлии Леонидовне Щаповой. Дама очень аристократичная, потомственная интеллигентка, жена знаменитого академика Щапова. Специалист по древнему стеклу. Важная, аж не подойдешь. Сдаю ей свои бумажки, она весьма равнодушна и холодна. Я завожу светский разговор, вспоминаю дедушку. Она встрепенулась: «Вы внук профессора Добролюбского?!.. Из такой семьи! Да как же можно! Что они здесь вытворяют?!». Сразу заговорила со мной, как подруга и союзница. Признала за человека своего круга. Из-за ее благосклонности я, собственно, и пошел на эту безнадежную авантюру.

И тут – представь мою досаду – приходит письмо от Массона. Приходит как раз после того, как я подал работу на защиту в Москву, закоординировал тему, выпустил объявление в бюллетене ВАКа и прошел все предварительные стадии. В письме говорилось: «Дорогой Андрей, у нас открыт докторский совет. Ваш В. Массон». В Питер подавать уже было поздно, а в Москве меня точно ждал полный завал.

Как Массон вышиб себе докторский совет по защите, одному Богу известно. Начинался развал Союза и повсюду творился разброд и шатания. Массон действовал на фоне полной неразберихи и административного хаоса. Я приехал к нему за отзывом на диссертацию, поскольку ленинградское отделение Института археологии было моим ведущим учреждением.

Первым делом захожу в библиотеку. Гляжу, а там сидит сам Лев Самойлович Клейн, которого только выпустили из тюряги. В тот момент с него Рыбаков даже снял кандидатскую степень. Клейна ненавидели за все. Прежде всего, за талант. Ведь «когда люди видят чужой талант, они просто звереют от зависти и ненависти», - писал Нобелевский лауреат Исаак Зингер. Оппоненты бросались на Льва Самойловича, как фурии, гарпии и вепри одновременно… Короче, подхожу я к Клейну, почтительно кланяюсь: «Можно ли с вами посоветоваться? Вы человек социально опытный. Скажите, есть ли у меня шансы защититься в Москве?». И рассказываю, кто меня топит, а кто поддерживает. Он внимательно выслушал и говорит так холодно: «Никаких шансов нет. Вы мальчишка. Даже не представляете, с какими крокодилами вы связались». Я возражаю: «Не бывает же безвыходных положений. Что делать?» «Вы должны сделать то, что я сделал в свое время. Когда оказался точно в такой же ситуации, когда пытался защитить кандидатскую диссертацию. Я подал работу сразу в два совета, тайно. Никто ничего не знал. Те приготовились к завалу в одном совете, а я работу неожиданно снял. Ловушка захлопнулась, а меня там не оказалось. Защита состоялась на другом совете». Я отвечаю: «Но я не могу так поступить! Я уже в капкане». Он говорит: «Тогда как знаете. Думайте», и ушел.

Я бродил по первому этажу, и ноги подкашивались от ужаса. В этом состоянии я дополз до второго этажа, забрался в кабинет к Вадиму Михайловичу и взмолился: «Заберите меня оттуда!» Он удивился: «С чего это вы взяли, что вас завалят?». Я отвечаю: «Клейн сказал». Массон выдержал паузу и произнес: «Если вы хотите жить, как Клейн, тогда слушайтесь Клейна. А если не хотите жить, как Клейн, тогда идите и делайте то, что я вам говорю. А именно – деритесь и защищайтесь! Может, и не завалят. Пусть поработают. А если завалят, приходите через год к нам на совет». «Вы что? Я же умру!». «А вы не умирайте. Идите и защищайтесь».

Он вызывает Володю Козлова и поручает подготовить мне отзыв на диссертацию. Тот наделал в штаны: «Ой, Плетнева будет недовольна. Она меня прибьет». На что Массон ответил: «Ведь отзыв подписываю я. Твоя задача его написать!»… Козлов умер, кстати. Ты его знал, да? Значительно моложе меня… тоже, еще один...

И я поплелся обратно в Москву. Как выяснилось, Федоров-Давыдов, будучи председателем совета, совершенно им не управлял. Хоть и лично, как порядочный человек, на вопли из Киева и происки Плетневой особого внимания не обращал. Тем более, что академика Рыбакова в этот момент отправляют в отставку, началась борьба за его кресло. Кстати, сам Федоров-Давыдов принимал в ней участие. Но проиграл – директором Института археологии стал академик Алексеев. Академические структуры тогда так же трясло, как и все наше великое государство. Они плохо управлялись. Теперь все зависело исключительно от личных связей.

С деньгами у меня было все в порядке, несмотря на девяностый год. До защиты оставалось несколько дней. На кафедре Кызя мне прямо заявил, что расшибется в лепешку, чтобы меня завалить. И я ему поверил. Егоров дал отрицательный отзыв по наущению Плетневой. Я растерялся окончательно, забрался к себе в гостинку МГУ и нажрался коньяком. Когда выпьешь бутылку коньяка, уже сильно сомневаешься идти на защиту или нет. Но, слава Богу, у меня была Эмка... Ты видишь, как со мной обращалась административная система? И как ко мне относились мои друзья? Я тут хочу сказать простую вещь: гражданское общество сильнее административной системы. То есть, любовь сильнее администрации. А также культура сильнее власти.

Эмка пришла в гостинку, выхватила бутылку из рук и вылила ее в унитаз. Затем размахнулась и наотмашь дала мне по морде. Тут как закричит: «Ты не мужчина. Ты слабак. Сопли здесь распустил. Ты жалкий трус и ничтожество. Немедленно на трибуну и чтоб я видела блестящую защиту! Иначе я тебя знать не хочу!». Это сильно вставило. Я принял успокоительные таблетки, выпил минералки и отправился к Щаповой. Она меня напутствует, прямо как прелестная Горго царя Леонида перед Фермопилами: «Вы же мужчина. А мужчины должны сражаться. Десять голосов заработаете, и вам этого хватит». Тогда я вызвал в Москву свою референтную группу. Генинг меня учил, что не нужно тащить на защиту всякую пиздоту, типа журналистов, писателей или, упаси Боже, национальных и общественных деятелей. Они только раздражают ученый совет. Тебя должны защищать твои коллеги, совет может посчитаться только с учеными своего круга. И все мои коллеги и друзья были в зале. Приехали из разных городов Джон, Лева Лурье, Миша Рабинович, Гена Тощев. А из московских научных грандов - Юра Виноградов, Вера Борисовна Ковалевская, Федя Шелов-Коведяев… А также Эмка, Аржанцева, Кулланда.

Атака была сильнейшая. Я выступил очень хорошо. Повесил картинки, все как надо. Началась процедура. Отзыв первого оппонента был сугубо отрицательный. С Егоровым я даже пытался предварительно договориться. А он ни за что... Сама Плетнева не явилась на защиту. Кызласов с Егоровым были ее боевой когортой. В ответ на первый отзыв, были зачитаны положительные отзывы от Виктора Спинея из Румынии, от Иштвана Эрдейи из Венгрии и еще многих других номадистов. Кызласов с места выкрикнул, нет ли еще отзыва от президента Буша? На что ему было сказано, что еще не поступил, но ожидается. Вот-вот. Кстати, у меня сохранилась стенограмма всей этой процедуры. Мне Щапова ее потом подарила. Она меня утешала и хвалила за блестящее сопротивление – действительно, я заставил «их» поработать и даже понервничать…

Я не совершил практически никакой ошибки. Мои шансы защититься были ничтожны. Но сопротивлялся я как сумасшедший. Защита длилась шесть часов – беспрецедентный случай. Все это несколько изменило результаты голосования. Щапова сказала, что если б я так не отбивался, то я бы получил счет 15:0 «против»…

Потом выступила Ковалевская. Мне было тогда сорок лет, выглядел я довольно моложаво. Во всяком случае, намного лучше, чем вся эта рухлядь из совета... Вера Борисовна вышла на трибуну и сказала, что основная претензия к докторанту, на ее взгляд, со стороны членов совета, которые выступали «против», заключается в молодости диссертанта. «Так имейте в виду, – говорит Ковалевская, – что это тот недостаток, который необычайно быстро проходит. И поэтому, я вас прошу, не голосуйте “против”».

Юрий Германович Виноградов выступил с прекрасным заявлением в ответ на их замечания о том, что диссертация тонкая по объему. Он сказал, что труд Иллича-Свитыча, за который он получил Нобелевскую премию, был написан лишь на тридцати пяти страницах. И это вовсе не значит, что он не соответствует. Дело не в объеме.

Защищали меня все. На трибуну вышел Федя Шелов-Коведяев, который был в тот момент то ли зам министра РСФСР по иностранным делам, то ли депутатом Верховного Совета, и говорил какой я замечательный ученый. Даже знаменитый Мерперт, посмотрев, как я выступаю, сказал: «Что за дела! Я буду голосовать «за». Что они мне тут рассказывают?»...

И у меня сложилось полное предощущение выигрыша. После окончания выступлений я пошел в сортир в полной убежденности, что все будет в порядке. Возвращаюсь, Янин стоит на трибуне с печальным лицом и говорит, что не хватает одного голоса для признания защиты состоявшейся. Членов совета было пятнадцать, все они были изначально сговорены против меня. Тем не менее, я не добрал лишь одного голоса до положительного решения совета. Из пятнадцати девять были «за», два бюллетеня испорчены. Остальные «против». Видимо, Федоров-Давыдов не решился подтасовывать голоса…

Моя реакция была совершенно спокойной, должен тебе заметить. Расстроился, конечно, но ненадолго. Я всех друзей отвел в кабак. Ковалевская мне предложила пожить у нее в пригородном доме несколько дней. Видимо, опасаясь, что я в стрессе, и, не дай Бог, может хватить кондрашка. Я поблагодарил и отказался, поскольку мне хотелось отдохнуть иначе… Мы напились всей компанией, поскольку я денежно к этому подготовился. Произнося благодарности своим друзьям, я сказал, что готов чуть ли не ежедневно заваливать диссертацию – лишь бы всегда находиться в их обществе.

На следующий день все члены совета, которые меня лоббировали – Янин, Щапова, Федоров-Давыдов, – были смущены и сконфужены. Но не пытались валить вину на меня. Янин, как сейчас помню, отводит меня под фикус в коридоре, и говорит: «Вы имеете право после завала диссертации автоматически подать ее же на наш совет через год, без изменений. Так вот, я вам не советую. Они закусили удила. Я с ними не справлюсь. Идите к Массону и защищайтесь у него. Хотите, я с ним поговорю?». Я отвечаю: «Спасибо, но я с ним уже сам поговорил. Тем не менее, буду вам крайне признателен, если вы с ним тоже поговорите».

Под фикусом мне Янин сообщил еще кое-что. Оказывается, Станок подготовился к моему завалу основательно. Поскольку отдельная глава моей диссертации была посвящена ногайцам, а их публикация связана с именем Бачинского, он написал в ВАК цедулю. В ней шла речь, что на самом деле моя докторская списана с кандидатской диссертации Бачинского. Сей донос и попал к Янину, поскольку он являлся членом экспертного совета ВАКа. О чем мне и сообщил: «Не беспокойтесь. Все будет в порядке, только подайте работу заново на другой совет, чтобы они там ни писали». Я изумился: «А разве писали?». Он рассказал мне о бумаге Станка. «ВАК не придал ей значения, поскольку жалоба поступила не от самой жертвы вашего плагиата». Я сильно напрягся… Позднее, когда я стал договариваться о защите с Массоном, то рассказал о этой жалобе. На что он мне сказал: «Всяко бывает. И нам это не надо». «Что же мне делать?» Он улыбается: «У кого же вы там передрали диссертацию?». «Это мой коллега, соавтор. Мой преподаватель и учитель, Бачинский». Массон говорит: «Возьмите у него справку». «Какую справку?» «Справку о том, что он не видит в диссертации плагиата и является соавтором вашего открытия. Пускай у меня будет. Мы ее не пустим в ход, если ничего не случится». Я пошел к Бачинскому и спросил об этой кляузе Станка. Он сказал, что понятия не имеет о жалобе. Тогда я попросил его дать справку. Он искренне изумился и сразу согласился. Прямо у него на кафедре я сел и написал справку, что те работы, которые вышли в соавторстве, сделаны нами на паритетных основаниях, и с его диссертацией моя докторская ничего общего не имеет. Мы ее заверили печатью в деканате для верности. Я отдал справку Массону. Она действительно не понадобилась…

История была закончена. Друзья уложили меня в самолет. В одесском аэропорту меня из него вытащила жена, приняла на руки и отправила домой. На самом деле, до меня «дошло» и я был очень расстроен. Одно дело, если человек не пытается стать доктором, а другое, если полез на этот Олимп и свалился вниз. Социально-психологическое положение несостоявшегося доктора наук гораздо более унизительно, чем не делавшего такой попытки кандидата.