Он запретил из гигиенических соображений, потому что клоака.

Нет, нисколько. Просто потому что не хер купаться. И вообще, не хер выходить за территорию лагеря. Тем более, мы гоним с Борей самогон и вообще плохие. Наблюдать за дисциплиной сложно при такой разболтанной команде. Поскольку он не курил, а мы курили все, он заставлял по утрам собирать окурки. Марк Евгеньевич, Василий Дмитриевич с Романом Ароновичем многопочтенным, на четвереньках, вместе со мной – иначе не коллегиально, – лазали по лагерю в поисках этих самых бычков. Самое забавное, что действительно хана в случае неповиновения. Потому что он их держал лаборантами и мог уволить с работы в любой момент.

Разузнав, что Бырня наблюдает за обстановкой в лагере в отражении стекол своего окна, я выбрал время, когда его не было в кабинете и сел в кресло. Надо было знать, каков у него обзор. Оказалось, что он видит двор, но на уровне пояса человека моего роста. Ниже пояса не видно. Поэтому, для диверсионных вылазок следовало перемещаться по двору на четвереньках. Мои юные друзья дико потешались. У нас было два повода уйти из лагеря. Это выпить... То есть, три: выпить, погулять с барышней, а также искупаться. В поле мы работали с семи утра до двух или трех часов дня. После этого разрешалось передохнуть часок, затем камеральная работа: надо сидеть и писать карточки, обрабатывать материал. Из лагеря выходить не положено. Поэтому я вспомнил свои армейские навыки и обучил всех ходить купаться на четвереньках. Главное – миновать участок, который Бырня видит из окна. Переползаешь, потом – шлеп через забор, и свободен. Как великий китайский народ.

Помимо всего прочего, Павел Петрович строго следил, чтоб я не ходил к Эмке. А я и не ходил. Я лазал по-пластунски. Ровно без пяти семь возвращался утром в свою кочегарку. Он заходил и объявлял подъем. Правда, после бессонной ночи довольно сложно работать качественно. Почуяв неладное, Бырня ликвидировал мой льготный режим посещения раскопа. А во второй половине дня посадил писать карточки, чтоб я не смел нигде шляться.

И тут приехал Булатов. Знаешь кто такой Булатов? Булатов в тот момент был главным археологом Советского Союза. Не реально, а формально. Он заведовал отделом археологии Министерства культуры СССР. По специализации золотоордынец. По происхождению тоже. Звали его Николай Михайлович, а на самом деле Назым Молдахмедович, он татарин. Булатов чиновник знатный. Мы поехали его встречать в Кишинев, и я с ним довольно быстро подружился. Славный мужик. Я ему дал немедленно читать свою диссертацию. Он сразу ее прочел. Немедленно уловил мой роман с Эмкой и предупредил, что я могу допрыгаться.

Дело в том, что я со всеми советовался, как и где бы этот диссер ухитриться защитить. Эмма пообещала договориться с Федоровым-Давыдовым, у которого работала в скромной должности лаборанта. На что Булатов, прочтя мою диссертацию, дал комментарий: «Ты довольно сильно рискуешь...». Он давно умер, бедняга, причем от алкоголизма. Булатов сказал: «У них более чем дружеские отношения с Федоровым-Давыдовым и если Эмка тебе будет протежировать, то он возревнует». Потом подумал и добавил: «Поэтому лучше не суй свой нос туда, куда порядочные люди суют свой хуй»...

Бырня меня несколько раз пытался поймать, но безуспешно. Пока я сам не попался. Мы просто проспали и опоздали с Эмкой на работу. Нам был объявлен выговор. С этого дня Эмма тоже оказалась в опале. У нее самой финансовое положение было незавидным, терять работу не хотелось. Ей в жизни вообще кем угодно приходилось работать. Одно время даже дворником, поскольку лаборантских не хватало.

Одновременно, при содействии матери, очень старой и больной женщины, которая курировала продуктовую часть экспедиции. Бырня поймал нас на самогоноварении. Засек нас с Борей за алтарем (самое укромное место в лагере). Устроил мне скандал за пьянку, но на самом деле это была сцена ревности. А я, выпив Бориного самогона, сделал шаг ему навстречу со словами: «Сейчас я вас тут, блядь, порешу». Когда выпьешь стакан самогона, что угодно скажешь. «Я сейчас тебе, сука, все яйца оторву и на уши повешу»!». Сработала старая армейская выучка вести интеллигентную беседу. Короче, совсем с ума сошел… Бырня перепугался, забился куда-то в спальные мешки. Марк с Васей и Рабиновичем меня схватили за руки и уволокли. Драки не произошло, естественно. На следующий день мы с Эмкой собрали свои жалкие котомки и ушли, «солнцем палимые».

Эмка уехала в свою Москву. На прощание я передал ей свою беседу с Булатовым. Она возмутилась, сказала, что этот Булатов гнусный сплетник, грязный клеветник и все такое прочее. Пообещала, что с защитой все будет в порядке. Но, как оказалось задним числом, Булатов был прав...

Так я снова остался без работы. Стал бродить по городу в праздном безделье. И тут кто-то мне сказал, что в секторе археологии отдела по охране памятников областного управления культуры есть вакансия. Отдел располагался в краеведческом музее – другого помещения у них не было. В деле моего трудоустройства на работу, да и последующей диссертационной судьбе, ведущую роль сыграли кошки.

У нас кошачий дом. Мы все очень любим кошек. В этом нет ничего уникального и особенного. Кошки все время были разные. То одна, то две одновременно, но не более. Краеведческий музей в то время находился в ужасном состоянии. Ремонт там не прекращался годами. Здание походило на свалку рухляди. Директором был человек с редкой фамилией Иванов. Бывший второй секретарь измаильского райкома партии. Ранее он сделал карьеру на расстрельных делах.

Это как?

Очень просто. Он расстреливал осужденных по сталинским процессам, то есть просто работал палачом. Пускал осужденным пулю в затылок, пока они там чего-то подписывали, склонившись над столом. Вполне симпатичный, добрый, в чем-то даже душевный человек. Ко мне относился с необычайным пиететом. Чему я даже удивлялся. Думаю, я вызывал у него экзотическое впечатление, как папуас у европейца. Или наоборот.

Сектор археологии находился на третьем этаже музейного здания. Взяли меня туда не просто так. Заведовал отделом охраны памятников Иван Васильевич Гречуха, мой, то бишь, непосредственный начальник. Он сначала согласился меня взять как остепененного специалиста. Начальником Гречухи был муж моей тогдашней «подруги» Наташи Штербуль, господин Палиенко. Он работал вторым заместителем начальника управления культуры. От него зависели все музеи. Они сделали промашку, оформили меня на работу, а потом стали «играть барыню обратно». Потому что позвонил Владимир Никифорович и открыл им глаза на мое истинное лицо - в доступной форме объяснил, какая я редкая сволочь. А у меня стаж рвется, понимаешь. В те времена позволялось сидеть на шее у государства не более трех недель. Если более, то разрывался непрерывный трудовой стаж. Но за три недели еще вот так сразу не сажали - без уголовных последствий можно было не работать четыре месяца. И я дергался, желая трудоустроиться куда угодно. И тут меня выручил мой друг и сокурсник Владимир Михайлович Чумак. В тот момент он работал зам зав отделом обкома партии по науке, была и такая должность. Чумак лежал в больнице, и мы принесли ему с Володей Ковбасюком книжки и какую-то выпивку. У него был очередной приступ недомогания в обкомовской больнице. Короче, Чумак позвонил начальнику управления культуры и попросил «навести порядок». Палиенко взял и оформил меня, раз такое дело. Правда, заикнулся: «Только я вас прошу впредь при решении наших служебных и административных дел не обращаться в обком партии». Я декоративно изумился и обещал. В общем, меня взяли и засадили на третий этаж музейного здания на Гаванной.

Так я превратился в завсектором и стал важным начальником. В моем подчинении пребывало пять дам разного возраста. Что с ними делать, было решительно неизвестно, кроме, как использовать по прямому назначению в рабочее время. В задачу сектора археологии входило визирование строительных объектов, которые возводятся на месте археологических памятников. Завсектором мог просто поставить печать, ничего предварительно не исследуя. Но у меня была какая-то странная идея. Я почему-то считал, что экспертизу действительно следует проводить. А именно - выехать на место, выяснить, что там такое и, в зависимости от ситуации, начинать охранные работы. Идея с точки зрения всего управления совершенно дикая. У них это в голове не укладывалось. Ты стал начальником, тебе назначили зарплату, дали место, стол, что еще надо? Бери откупные, ставь подпись и печать, слушайся и не морочь им голову своей добросовестностью.

Одной из этих дам была Инна Васильевна Арутюнова. Она была довольно привлекательной женщиной. Инна - страстная кошатница, ее хлебом не корми, дай только кошку обласкать. И в этом краеведческом музее она развела несколько десятков кошек. Единственная радость на фоне полного дегенератизма, который предполагала моя должность. С Арутюновой я подружился именно на кошачьей почве. Она председательствовала в клубе любителей кошек «Пушистая грация», который сама и создала. Я даже стал членом президиума этого клуба, в чем мне было выдано удостоверение с фотографией. Это удостоверение потом сыграло ключевую роль в моем докторском остепенении.

Надо заметить, вонь кошачья в музее стояла нестерпимая. Называли меня «сортирным доктором», потому что меня посадили в помещение бывшего сортира. Я задался целью выправить диссертацию и полностью подготовить ее к защите. Вместе со мной там обитали все кошки музея. Штук двадцать. Или тридцать. Я сидел, писал свою диссертацию, а Инна носила им корм. Но вскоре Гречуха начал меня угнетать за диссертацию. Ему не нравилось, что я ее пишу в рабочее время, хотя в секторе было решительно нечего делать. Кроме того, мое идиотское, с его точки зрения, нежелание визировать строительные проекты без предварительной экспертизы, портило ему кровь. Он считал, что я не в своем уме. Мы очень быстро поссорились. И Гречуха начал меня пасти точно, как Станок.

На работу нужно было приходить в девять часов утра и сидеть до шести. Время от времени начальник устраивал проверки трудовой дисциплины. Я лишь уверился в том, что написание этой диссертации спасет меня от подобного общества раз и навсегда. Гречуха сидел важный, в престижном здании исполкома, в другой части города, на Куликовом поле. Мы же чахло обитали на профанной Гаванной улице. Контролировать меня ему было несколько накладно. Ходить на Гаванную ему было лень. Кроме того, он все время хотел сидеть в исполкоме. Боялся даже в отпуск уйти. Это классические чиновничьи страхи и опасения. Они все время должны находиться близ начальства, чтобы непосредственно отслеживать перипетии и детали динамичной иерархической ситуации в учреждении... Кино и немцы. Гречуха время от времени звонил в сектор и звал меня к телефону. Проверял. Приходилось выкручиваться. Периодически он являлся, неизменно со своей книгой под мышкой.

Биография Гречухи показательна. Он бывший заведующий архивом одесского обкома партии. Очень высокая должность по их номенклатуре. Хотя я не уверен, можно взять консультацию у бывших партайгеноссе. Печальная служебная драма Гречухи мне известна в изложении моего бывшего преподавателя Анатолия Диомидовича Бачинского – она разыгрывалась у него на глазах. Как зав партархивом, Гречуха начал копировать и собирать документы, которые компрометируют сотрудников обкома партии с тем, чтобы получить возможность их шантажировать... Однажды Гречуха решился исполнить свой грязный замысел и таки-да начал их шантажировать. Но за что боролись, на то и напоролись. Не знаю деталей, но его выгнали. Возможно, он шантажировал первого секретаря, желая сделать карьеру на более высокой ступеньке.

Так вот, Гречуху не просто выгнали с работы, его выгнали из партии. А это для них хуже лютой смерти. Если ты никогда не был в партии, то выгнать тебя оттуда невозможно. А если же ты в ней состоишь, и это произошло, то можешь смело ложиться и умирать. Гречуха же пошло запутался в собственных интригах. Основным поведенческим признаком Ивана Васильевича, как мне рассказывали его сотрудники из управления, была стойкая привычка подслушивать разговоры сотрудников и их записывать.

С большим трудом он устроился на должность самого младшего научного сотрудника краеведческого музея. Его взяли из жалости. Оклад мизерный, перспектив никаких. Произошло это с ним чуть ли не в моем нынешнем возрасте, когда уже хорошо за пятьдесят. Но благодаря своим описанным выше повадкам, Гречуха сделал карьеру до заведующего отделом охраны памятников. И опять поселился в исполкоме. Мало того, настойчиво клянчил, чтобы его восстановили в партии. Я застал его в этом состоянии. Выглядел он довольно бодро, продолжал бороться за утраченное счастье.

Первое что он мне показал при нашей встрече, была книга его воспоминаний о своем боевом прошлом. Рукопись изначально принадлежала какому-то его корешу, который воевал в Словакии. Тот даже тогда не погиб. А Гречуха, который пережил войну в тылу, в должности какого-то обозного, просто украл эти записки и издал впоследствии под своим именем. На передовой, как об этом написано в книге, он и близко не был. Именно это мне Бачинский и рассказывал. Эту книгу Гречуха всегда носил с собой, завернув в целлофан, и демонстрировал, как основное достижение своей многотрудной и героической жизни. При помощи этой книги он даже собирался стать кандидатом наук.

Меня он ненавидел по трем причинам. Сначала я ему понравился, но, узнав о моей ученой степени, он подумал, что я его съем по иерархической линии. Во-вторых, я мешал работе отдела своим упорным нежеланием подписывать липовые согласования. Но меня это оскорбляло – ничего не мог с собой поделать. А в-третьих, я регулярно похамливал, хотя бы тем, что не носил галстука и пиджака, чем нарушал общий стиль облисполкома. Все сотрудники ходили в костюмах и галстуках на работу, в любую летнюю жару, а я ездил на велосипеде, в пижонских шортах и майке. Смотреть на такое невыносимо.

У меня была портативная пишущая машинка, которая позволяла мне печатать в рабочее время в музейном сортире и одновременно, в случае шухера, мобильно и оперативно прятаться от Гречухи. Такие игры в кошки-мышки с начальником мне были всегда по душе – интересно и весело. Но полноценно работать не было возможности – все материалы у меня находились дома, и перетащить их на службу - нереально. Тогда я перебрался к себе домой. Система контроля была такова: Гречуха звонил в сектор и звал меня к телефону. Все дамы, во главе с Инной Арутюновой говорили, что я вышел в туалет. Или в фонды. Он вешал трубку, просив перезвонить. Дамы немедленно звонили мне домой. Я тут же набирал Гречуху и спрашивал, что надо. Покрывали меня решительно все сотрудники отдела и музея, даже директор-палач Иванов. Система работала превосходно, Гречухе ни разу за полгода не удалось застать меня врасплох.

Основная работа научных сотрудников заключалась в вывозе мусора и уборке территории. Музей находился в упадочном состоянии. Почти в руинах. Меня не заставляли вывозить мусор по одной причине – у меня был сломан позвоночник. Все мужики вывозили мусор и шли бухать, а бабы пили чай, сплетничали и грызли друг друга.

Конфликт с Гречухой нарастал. В конечном счете, он все же застукал меня на нарушении трудовой дисциплины, и наябедничал Палиенко. Тот меня вызвал и спросил, в чем дело. Я ответил, что не понимаю, за какие заслуги получаю зарплату. Он ухмыльнулся. «Мне увольняться?», спрашиваю. Он как-то робко говорит: «Я вас, конечно же, понимаю, но, знаете, лучше увольтесь». У них какая-то маргинальная психика. С одной стороны, они чиновники советской власти, и им ясно, что от такого, как я, надо избавляться немедленно. А с другой, им было неловко передо мной оттого, что я дело хочу делать, а меня надо уволить именно за это. Короче, я снова уволился в пустоту.

А наша семья, тем временем, оказалась в почти отчаянном финансовом положении. Родители тогда уже вышли на пенсию и получали жалкие гроши. Моя жена работала ассистентом на кафедре экономики строительного Института, ее зарплата была невелика, но все же… К тому времени у нас уже было две дочери, кормить их было особенно нечем. Как, впрочем, и одевать не на что. Денег не хватало катастрофически. Цены, как говорится, дорожали. Обстановка восемьдесят седьмого года, заря перестройки и новой жизни….

Однажды вечером моя жена Галочка приходит в слезах. Плачет, что попала под сокращение. В свое время она устроилась на свою работу по блату, через тогдашнего ректора Одесского инженерно-строительного института, нашего семейного друга, Георгия Павловича Владыченко. Ректор умер, она осталась без покровителя. В ректорате, видимо, посчитали, кого можно безболезненно сократить, и ее заведующая кафедрой, Луиза Ивановна Кочевая сообщила ей эту радостную новость. Сейчас Кочевая уже давно не заведующая, ее саму сократили, но со временем. Галка мне все это рассказывает дома, я ее слушаю, грызу локти и просто бешусь от бессилия. Обратиться за помощью мне совершенно не к кому. Но я человек творческий.

Как известно, все вопросы в нашей стране на всех уровнях решал обком партии. Истфак того времени штамповал историко-номенклатурные кадры. И я оказался одним из очень немногих из своего выпуска, кто пошел по научной линии. Другие наши выпускники процветали на разных должностях или местах. При этом чисто человеческие отношения у нас оставались вполне нормальные и доброжелательные. В частности, у меня есть в Херсоне нежный друг и сокурсник Сережа Мохненко...

Был, к сожалению...

Да, был до недавнего времени, потому что он скончался буквально месяц тому назад. Мы с ним дружили с детства. Он даже не собирался делать историко-партийную карьеру. Сделал ее, в сущности, от горя. Потому что негде было работать. Сам он родом из Херсона, из довольно бедной семьи. Отец умер рано. Он жил в двухкомнатной квартире с мамой и старшим братом. Брат был довольно способным. Закончил филфак и его оставили на кафедре. Он ругал Сережу за то, что тот плохо учится. А Сережа попал в нашу компанию и в результате оказался ею отравлен.

Сережа попал на одесский истфак не по блату, а случайно. Такое периодически происходило. Стипендию платили тридцать пять, по-моему, рублей. Но эти жалкие деньги мгновенно уходили. Он приходил к нам в дом, мы вместе готовились к экзаменам. То есть Сережа немножко жил у нас. Мы вместе сидели с книжками и учебниками на этой вот кровати. И кормили его, потому что он был недокормленный.

Однажды, едучи в троллейбусе, он выпал на дорогу и сломал ногу. Его подобрали и отвезли в больницу. Поскольку у него не было других знакомых, он просто хотел мне сообщить о происшествии, ничего не имея в виду. Ему там наложили гипс и оставили в коридоре на каталке. Меня дома не было, трубку взяла мама. Она немедленно поехала в эту больницу, забрала его, положила в моей комнате и в ы ходила. Он пролежал у нас более месяца, пока не оклемался.

Диплом Сережа писал вслед за мной, решив тоже заняться средними веками. Но поскольку он не имел исходной языковой подготовки, то стал изучать советскую историографию аграрных отношений в Германии. Завьялова ему так посоветовала. Читать оригинальные тексты на языках он не мог. Как, впрочем, и заниматься историей партии. И получилось нечто среднее, хоть он и стремился стать интеллигентным человеком. Сережа честно поучил Неусыхина с Косминским, Гутнову с Вайнштейном, почитал там Энгельса про Крестьянскую войну, и все его образование на этом закончилось. Написал диплом, который не вызывал никаких возражений.

Дальше он каким-то образом отмазывался от распределения. Ему удалось получить направление в свою Херсонскую область. Там он снова отмазался и переехал из деревни в Херсон. Его взяли на работу ассистентом в Сельхозинститут, на кафедру истории КПСС. Затем забрали в армию, на год, где он и вступил в партию. Мы переписывались. Он как бы оправдывался передо мной. Мол, в Херсоне негде работать, кроме как среди них. Я ему написал, что это обычное дело, ничего страшного, все люди себя так ведут. Тем более, что сам Петр Осипович мне настойчиво советовал вступить в партию. Он предупреждал, что беспартийный историк всегда себя будет чувствовать в советском обществе «как с одним яйцом». Видимо, судил по себе – сам Петя в партию он никогда не вступал.

На кафедре Сереже предложили соответствующую карьеру. Они его засунули в аспирантуру, во Всеукраинскую сельхозакадмию, в Киеве. Там тоже была кафедра истории КПСС. Эти кафедры были везде. Его научным руководителем стал знаменитый профессор Боринштейн. Этот Боринштейн был знаменит тем, что являлся ведущим и авторитетнейшим специалистом по борьбе с идеологией американского империализма. Все время писал статьи, где открывал читателю глаза на гнусные ревизионистские измышления этих злодеев и подписывался: «профессор Боринштейн». На эти выпады в западной прессе появились статьи, где сам факт существования профессора Боринштейна ставился под сомнение. Эти гнусные антисоветчики и измышленцы утверждали, что не может человек с такой фамилией быть историком партии в этом антисемитском Советском Союзе. То есть Боринштейна выдумали большевики специально. На что наши реагировали радостной демонстрацией профессора Боринштейна по телевизору. Он махал кулаками и выкрикивал с экрана: «Вот, они утверждают, что меня выдумали! Меня не выдумали! Я настоящий»... Так он сделал крутую карьеру. Правда, симпатично?

Вторым научным руководителем Сережи был профессор Давыдов, который на склоне лет в мученических страданиях написал-таки докторскую диссертацию по истории херсонской партийной организации. Со всей этой компашкой я познакомился на Сережиной кандидатской защите. Тема диссертации звучала так: «Роль партии в идейном руководстве колхозного крестьянства в годы какой-то там пятилетки».

Защитил он диссертацию с некоторой моей помощью у нас на одесском совете. И сразу стал парторгом в родном Херсонским сельхозинституте. А Херсонский сельхоз - это тебе не хухры-мухры. Это крутое учреждение. Херсон ведь маленький город. Там было всего три, примерно, вуза. Среди которых сельскохозяйственный представлял собой здоровеннейший агропромышленный комплекс. У Сережи в то время даже появилась персональная машина. Его должность соответствовала какому-то ихнему обкомовскому уровню.

По-моему, он комплексовал и страдал каждый раз по поводу своей карьеры, хотя я его никогда и ни в чем не осуждал. Его ко мне всегда очень тянуло, и в то же время ему было как-то неловко. Обычное раздвоение личности. Он хотел быть интеллигентным человеком, книжки писать, у него диплом был по средним векам, но при этом преподавал историю КПСС и служил партийным крокодилам. Чисто советские дела. Он, наверное, от этого и рано умер. От раздвоения личности. От ощущения бессмысленности своего лакейского существования... Сережа очень страдал, но я ничем не мог ему в этом помочь. Утешал лишь, что зато все остальное у него в полном порядке – квартира, машина, куча бабок и взяток. Ведь он уже не сможет жить, как я – в нищете и без всяких перспектив.

Его основная парторговско-обкомовская работа заключалась в том, чтобы все время кому-то ставить и кого-то поить. Либо самому пить и гулять с этой шушерой на приемах и банкетах и пресмыкаться перед ней. Короче, однажды он привез ко мне на дачу то ли зав отделом науки, то ли секретаря Херсонского обкома партии, Владимира Ходаковского. Этот Ходаковский в недавнем прошлом занимал должность губернатора Херсонской области, отчасти благодаря мне. Сейчас я объясню почему.

Сережа привез всю эту херсонскую номенклатурную элиту ко мне на дачу, на шашлыки. Я, естественно, при этом присутствовал. Познакомились мы с этим Ходаковским. Такой себе дядечка, вел себя прилично, упитан. Нажрались, естественно. Удивительно, но я ему понравился именно тем, что нес какую-то диссидентскую херню. В этой компании был еще один такой же секретарь обкома равного ранга из Ивано-Франковска или Хмельницкого, который хвастался своей ученой степенью, а над Ходаковским издевался. Ведь у того степени не было. В общем, мы погуляли и расстались хорошо.

Я бы даже не вспомнил об этой истории, если бы не моя несчастная жена. Вспомнив эту пьянку, решил позвонить Сереже. Главное – это понимать, как работает система. Ведь очевидно, что просьба коллеги по уровню куда более действенна, нежели просьба снизу. «Мою любимую и ненаглядную жену Галочку, - говорю я Сереже, - обижают эти вонючие гниды. Совершенно безнаказанно. Распоясались и обнаглели окончательно. Нельзя ли, – спрашиваю, – дать им просраться через Херсонский обком партии? Пускай Ходаковский позвонит. Ты можешь его попросить?». Он подумал и говорит: «Я перезвоню минут через десять». Перезвонил: «Они, – говорит, – уже звонят в Одессу».

В то время начальником отдела науки одесского обкома партии была какая-то мадам Теплова. Звонит ей Ходаковский и просит навести порядок в деле сокращения некой Галины Добролюбской. Та, разумеется, все поняла. Ты знаешь, как они разговаривают со своими подчиненными? Только матами и на повышенных тонах. Теплова поднимает трубку и кричит на ректора строительного института, это рассказали секретарши: «Мать вашу! Вы что себе позволяете?! Я вас выкину с работы к ебеней матери! Вы хотите сократить Добролюбскую?» и повесила трубку. Ректор упал под стол от ужаса, потому что это реально. Дальше законы иерархии срабатывают по этологическому образцу – сбросить агрессию. Ректор вызывает парторга и бьет кулаком по столу, при этом никто не знает, кто такая Добролюбская: «Что вы здесь бардак развели?! Уволю без выходного пособия!». Парторг в ужасе мчится к декану: «Я вам яйца оторву и на уши повешу! Вы хотите уволить Добролюбскую!»... Заведующая кафедрой Луиза Ивановна Кочевая в те минуты стояла на трибуне в актовом зале, где проходила очередная научно-практическая конференция на тему совершенствования методической работы со студентами-сантехниками. Ее сняли с доклада, немедленно вызвали к декану. Он кричит на нее в том же стиле: «Вы что, охуели?! Я вас выгоню с работы! Чтоб я больше этого не слышал». То есть сбросил агрессию по инстанции. Нашли стрелочника, который во всем виноват. А Галка сидела в это время на кафедре. Та прибежала и в ужасе смотрит на нее: «Вы на меня жаловались!». «Я на вас жаловалась? Никто на вас не жаловался. Я просто рассказала своему мужу». Галочка до сих пор работает в этом институте. И прекрасно себя чувствует… Вот так, получи фашист по пизде мешалкой, от советского бойца!

Через некоторое время Сережа мне перезвонил. «Долг платежом красен», говорит. Я спрашиваю: «Что ты имеешь в виду?». «Что имею, то и введу, - остроумно отвечает мой друг. - Вот, Ходаковский не прочь стать кандидатом наук. Надо бы ему диссерташку наляпать». Я говорю: «Ес, сэр!». Спрашиваю, как звучит тема. Ты знаешь, я ее запомнил на всю жизнь: «Роль партийных организаций совхозов Украины в идеологическом воспитании работников сахарной промышленности в годы IX пятилетки (на материалах Юга Украины)». Я говорю: «Понимаешь ли, Сережа, что касается материалов Юга Украины... Я человек беспартийный, меня в архив не пустят. Поэтому, давай разделим обязанности. Ты пойдешь в архив, наковыряешь какой-то херни, а диссерташку я уж как-нибудь напишу». Он честно пошел в архив, достал соответствующее количество партийных постановлений, я сел за машинку и примерно месяца за два исполнил эту диссертацию... Это был мой первый халтурно-диссертационный опыт. Весьма успешный, он очень пригодился мне в дальнейшем.

«А в это время, - как поется в известной песне, - Бонапа-а-а-а-а-арт переходил границу». И другие события развивались «стремительным домкратом». Петр Петрович Толочко сожрал директора Института археологии Ивана Ивановича Артеменко, выгнал его с работы и занял его же кабинет. Хотя он и был председателем той комиссии, которая меня не аттестовала, но оказался единственным, кто лицемерно сочувствовал. Толочко сам мне сказал, что мое наказание неадекватно проступку. Мне можно было дать пару лет условно, а они меня сразу приговорили к высшей мере.

Мы на семейном совете решили ехать в Киев и падать в ноги, раз он ко мне хорошо относится. Собрал чемоданчик и поехал в Киев. Надел даже галстук, как поц. Инфантильный, наивный молодой человек! Толочко меня принял примерно сразу после своего назначения. Я принес уже готовую докторскую диссертацию. Рассказал про свое тяжкое положение. И как я несчастен, страдаю, мол, войдите в мое положение, своей жизни без археологии я не представляю. И тому подобное. Мне казалось, что Толочко проникнется. Я пошел на эту встречу только от отчаяния.

На дворе стоял восемьдесят шестой год, горбачевское время, эйфория, демократия, выборы начальства, все по справедливости. Вся эта херня производила на советского человека, который закостенел в застойном режиме, сильное впечатление. И я чуточку проникся надеждой. Но несмотря на всю наивность, я не мог верить в победу над системой.

Поехал я к нему не сразу. В отличие от меня, Сережа Мохненко был опытнейшим партийным функционером. Он не одну собаку на этом съел. И посоветовал мне написать на них жалобу. Ведь Станок – член партии, он боится, а мне терять нечего. «Начнем по инстанции. Пиши жалобу в президиум Академии Наук», – говорит. Мы сели и наляпали жалобу в президиум. Достаточно корректную. О том, что в наше время, в эпоху перестройки и гласности, выгнали такого специалиста с работы эти бесстыдные коньюктурщики. Мы ничего не просим, требуем лишь восстановить на работе подающего немалые надежды ученого. Виновный в несправедливости – злобный Владимир Никифорович. Далее в том же духе. У меня даже копии хранятся, я имею привычку не выбрасывать бумаг. Написали, отправили с уведомлением о вручении, на имя вице-президента Академии, академика Бабия. Сережа посоветовал не жаловаться на их несправедливость, а избрать конкретную жертву и просить помощи. Кто жертва? Станко, на него и следовало жаловаться.

По бюрократическим нормам, они должны ответить в течение месяца. Никуда не денутся, потому что жалоба пойдет в следующую инстанцию, которую мы, кстати, наметили. И действительно, мне через месяц сообщили из президиума, что жалоба получена и рассмотрена. Но поскольку я уволен по собственному желанию, то жаловаться нечего. Тем более в Институте мест нет. Когда появятся, меня поставят в известность, может быть... В сущности, иного ответа я и не ожидал.

Когда я приехал к Толочко с диссертацией под мышкой, он меня принял необычайно вежливо, чуть ли не по-дружески. Вышел из-за стола, сел со мной в сторону. Я сказал, что согласен на любую должность, хоть лаборанта, хоть подметальщика... Он мне говорит: «Вы превосходный специалист, Андрей. Но я не хочу в лоб, потому что Станко будет сопротивляться. Вы не согласны на Одесский археологический музей?» Я был согласен на что угодно. «Через месяц вопрос будет решен, можете не беспокоиться. Только, пожалуйста, больше не жалуйтесь».

Я приехал домой, жду, ничего не происходит. Звоню ему снова. Толочко объясняет, что директор музея Ванчугов сопротивляется. На самом деле, Ванчугову приказал сопротивляться Станко. Дело в том, что как раз в это время создавалось Отделение Института археологии в Одессе, которое объединяло бы и Отдел и Археологический музей. Резолюция президиума уже была подписана. Станко назначался чуть ли не президентом отделения при Южном научном центре. Это как минимум членкоровская должность и сосредоточение всей археологической власти в регионе. Он же и доктора получил по должности. При этом раскладе мое присутствие поблизости считалось явно нежелательным.

А я в отчаянии звоню снова Толочко. Он говорит, что ничем помочь не может, посоветовал поговорить с Бабием. Звоню этому Бабию. Тот отвечает: «Сделаю все, что возможно. Я возмущен этой историей». И вызвал к себе Толочко. Толочко сказал, что ничего не может поделать. Я просто в тот момент не знал, что Бабия снимают. Кто именно, не знаю, но уволили его через несколько дней после нашего разговора. Толочко, естественно, был в курсе.

Последняя попытка договориться произошла на паперти археологического музея. Я знал точно, что решение о создании Отделения подписано. Станок на взлете своей карьеры. Это самостоятельное учреждение, со своей бухгалтерией, отделом кадров, которое находится в Одессе территориально. По рангу туда полагался директор, а не какой-нибудь заведующий. Для Владимира Никифоровича это знаменательное назначение. Поскольку никаких пятен на его горизонте видно не было, держался он более, чем уверенно. Аж лучился от удовольствия. Станок вышел тогда на паперть музея, говорит: «Давай покурим». Покурили. Это было через год после моего увольнения. Спрашивает, как дела. Я говорю: «Плохи мои дела, Владимир Никифорович. Вы же знаете... Может, вы мне поможете? Помогите мне! Вы же сейчас все можете».

Довольно сильное унижение...

Еще бы! Но он снисходительно заявляет: «Я не могу тебе помочь. И если честно, даже и не хочу... Но сердце не камень. Подожди некоторое время. Тебе есть где сейчас работать?» Я отвечаю: «Да, я договорился с Бырней». «Значит, у тебя есть работа. Что же ты хочешь?». «Но это временно. До сентября максимум. Мне все равно, какая должность. Хоть дворником. Археология – это вся моя жизнь». На что он отвечает: «Подожди годик. Через год у меня будет отделение, утрясутся штаты. Давай перенесем этот разговор. Только жалоб больше не пиши – бесполезно ведь». Я как раз держал в руках рукопись книги «Тайны Причерноморских курганов» (я шел в издательство) и попросил рецензию от Отдела. Станок подобрел: «Это пожалуйста!.. Видишь, тебе есть на что жить, такой хороший писатель. И вообще, стал бы писателем, а не морочил бы мне голову». И ушел.

У меня руки затряслись от бессилия. Стало ясно – единственное, чего он опасается, что ему помешают сделать это Отделение. После этого он меня уже никогда в жизни не возьмет на работу. Я понял, что нет способа договориться. Терять уже нечего.

Что мне оставалось делать? Я на велосипеде, как в известном анекдоте... И тут ко мне приехал из Питера Лева Лурье. Этот приезд совпал с визитом Сережи Мохненко. Они вместе жили у меня дома. Один из них профессиональная партийная гнида, второй махровый диссидент. То есть профессиональный борец с этими профессиональными гнидами. Оба – мои близкие друзья. Мы чудесно выпили и прекрасно нашли общий язык. Совокупным интеллектом сляпали письмо. Оба знают, как, с кем и чем бороться. И мы сели писать письмо по инстанции в ЦК Компартии Украины. Причем они меня тогда научили, что адресовать надо не конкретному чиновнику, а на инстанцию, чтоб секретарша расписывала с входящими номерами и уведомлением о вручении, иначе руководство может скрыть невыгодное ему письмо.

При этом мне по-прежнему негде работать. Лева мне тут же и говорит прямым текстом: «Пошли ты на хуй этих большевиков. Поехали в Питер!». Он тоже толком нигде не работал. Правда, в тот момент устроился в музей истории Ленинграда, но денег это приносило мало... В то время они в Питере занимались репетиторством. Страшно выгодное дело. Самое лучшее время для подобного рода заработка как раз наступило – дело шло к лету. Каждый клиент стоит десять рублей за час. Лева мне предложил: «Слушай, старик, попашешь с нами, я тебе денег дам». Мы и полетели.

Команда состояла из трех репетиторов: сам многоуважаемый Лев Яковлевич, его друг Сурен Тахтаджан, которого тоже выгнали с работы, и моя скромная особа. Гарик Левингтон занимался организацией. Происходило все в квартире Лурье. Квартира производила необычайно респектабельное впечатление. По сравнению с его квартирой, у меня в доме кристальная чистота, а также нет, примерно, ни одной книги, просто нечего читать. Мы садились за стол, группа приходила каждый час. По десять человек. Все было очень организовано. Начинались занятия в восемь утра и так до девяти, десяти вечера, без продыха. Репетиторство по истории СССР, по всем этим историческим дисциплинам, которые надо было сдавать. Мы пахали так целый месяц. Даже не пили. Когда эта работа кончилась, мне, как рядовому преподавателю, вручили шесть тысяч рублей.

Я прилетел домой, зажав в зубах эти деньги. Семья совершенно ошалела от удовольствия. Ты представляешь себе, что такое шесть тысяч рублей в восемьдес