Ему-то какое дело до чуфута.

Он работал в Старом Крыму, в компании Герцена и Могарычева. Копал памятник Солхат. Осложнение вызвал развал страны. Выдача открытого листа теперь зависела исключительно от украинских чиновников. Крамаровский подмахивал крымчанам. Там заправлял всем Витя Мыц, зав крымским отделом Института. Помнишь, мы его видели на конференции в Кишиневе? Это он сейчас такой ласковый, а тогда был монстр. Массон же плевать хотел на Киев с его понтами. В этом смысле очень показательна кандидатская защита Сережи Соловьева на его совете, которая состоялась за несколько лет до моей. Могу рассказать эту историю в качестве иллюстрации, рефреном.

Сережа Соловьев родом из Николаева. Работал в Институте, в античном отделе. Копал Березань. Написал по ней диссертацию. Сергей Дмитриевич Крыжицкий решил, естественно, что он написал неправильную диссертацию и завалил ее у себя на заседании отдела, чтоб повадно не было. Какого хрена всякие пишут диссертации? А Соловьев подался в Питер, в обход Киева, несмотря на отрицательный отзыв родного отдела. Потом он вообще туда переехал и стал их научным сотрудником. Я как раз случайно присутствовал на той защите, оказавшись по делам в Ленинграде. Сцена защиты носила омерзительный характер. Крыжицкий был первым оппонентом диссертанта. Для того чтобы наверняка завалить работу, он написал разгромный отрицательный отзыв. Крыжицкий – хозяин тематики и ему, получается, виднее. А также взял как бы независимый отзыв у своего же подчиненного Сергея Борисовича Буйских. Тоже, разумеется, отрицательный. В Питере работа была пропущена и выставлена на защиту. Соискатель выступил. Началась обычная процедура.

Как правило, нормальные люди готовы внимать первому оппоненту минут двадцать, не более. Ну, в крайнем случае, полчаса. Зная это, и имея совесть, приличный оппонент укладывается в регламент, потому что сил нет его слушать более никаких. Крыжицкий читал свой отзыв около часа. На каждой странице было написано, что в этой диссертации все неправильно. Что материал сфальсифицирован, получен недобротным образом. Заимствован из чужих работ. Крутой, многостраничный, убийственный пасквиль. Это как бы производило очень убедительное впечатление, если бы не смотрелось так противно. Реакция совета была крайне брезгливой. Массон, поморщившись, встал и вышел из зала. Поручил вести заседание своему заместителю Галке Синицыной, которая сидела со скучным и демонстративно безразличным лицом. Члены совета начали потихоньку разбредаться и выходить в коридор покурить. В конце концов, Крыжицкий закончил свою эпохальную речь. После чего второй оппонент Петя Шувалов выступил тускло, но положительно. Потом начались отзывы на диссертацию. Был полностью зачитан отзыв Сережи Буйских - убийственный пасквиль, который являлся кратким конспектом рецензии Крыжицкого на пятнадцать минут. Особой перепалки не возникло. Перешли к голосованию. Соловьев сидел бледный, с лицом покойника. Никто ничего не говорил. Галка вышла на трибуну и ледяным голосом сообщила: «Восемнадцать голосов “за”». Ни одного «черного шара». Тут они поменялись ролями. Крыжицкий стал белого цвета, а Соловьев розового. Представляешь, какая оплеуха? Крыжицкий, который вообще-то обожает выпить на шару, потом еще просился к нему на банкет. Вот говнюк! Но его не пригласили...

На моей защите присутствовали двадцать один член совета. Это докторский кворум. Я на какое-то время потерял сознание в момент голосования. Причем будучи трезвым, как стекло. Назначили счетную комиссию. Галка мне мигает, мол, все в порядке. Вся моя команда сидит в зале. Секретарь произносит результаты голосования – единогласно «за». В зале раздаются овации. Все немедленно кинулись меня поздравлять.

Что вы почувствовали?

Я снова чуть не потерял сознание, но уже от счастья. До этого момента я не верил, что получится. Клейн, который тогда еще ходил без ученой степени, одним из первых пожал мне руку. Это потом он докторскую степень получил на совете Массона, несмотря на все его нападки.

Какие нападки?

Он порой заедался… Писал и говорил, что Массон в чем-то там неправильно соображает. Я сам это слышал на одном семинаре. Но кандидатской степени Клейна лишил Рыбаков. Уникальный случай. Однако Массон оказался выше всей этой грязи, и не препятствовал, чтобы Клейн, без всякой кандидатской защиты, сразу стал доктором наук. Клейн, по-моему, продолжал по привычке ворчать и брюзжать. Но это уже никому не интересно.

Дальше я помню урывками. На меня набросились все эти бабы с поцелуями. Милка оказалась в толпе. Она меня берет за руку и говорит: «Немедленно звони домой!». А Люба ее отодвинула: «Это у меня телефон, с которого он будет звонить». Она меня завела в кабинет, я сказал домашним, что все в порядке. Они на том конце провода начали вопить от счастья. Дальше был банкет. Вся команда работала. Даже Лева хлеб резал вместе с Марком. Выставили водяру, винище, нарезали сало, брынзу. Они все были голодные. Я еще Леву спрашивал, как им ставить. Он говорит: «Ты их лучше покорми». Я только коньяк припрятал и потом его раздавал персонально.

Маршак сетовал, что хотел бросить «черный шар», говорил, что плохая работа. Его Синицына спрашивает: «Что же вы не голосовали против?». А он: «Все голосуют «за» и я проголосовал «за»... Последняя сцена была замечательна. После окончания банкета все хотели меня увести к себе. Две московские женщины тянули меня в разные стороны – Мила и Эмка. А еще две петербургские делили мой портфель – Машка Чеканова и Люба. Машка разогнала в результате всех, забрала мой портфель, вызвала тачку. Потом ничего не помню...

Проснулся я в кровати у Левы. Туда меня Машка и доставила. Рядом лежат Тимур и Грач. Оказывается, мы дома еще продолжали пить, но я этого не знал. Тут мне звонит Эмка и сообщает, что уезжает в Москву. Сейчас же звонит Вася, приглашает гулять, провожать Эмку и Веру Борисовну Ковалевскую. По возвращении домой я снова попал в объятия Тимура, Левы и Грача, а также каких-то неведомых мне женщин. Мы начали пить шампанское, которые привез Тимур и закусывать коньяком. Все отмечали мою победу, как выдающуюся. Лева произносил тост и говорил, что такого еще не было в истории науки, замечательный подвиг. Он гордится своим другом.

Сколько вам было лет?

Сорок два года. Но у меня возникло ощущение, что я скинул с плеч лет пятнадцать или двадцать. Вся жизнь впереди! И никто меня не достанет… Дальше не помню ничего... Через неделю я проснулся в каком-то углу на какой-то тряпке. На соседней тряпке лежали те же Тимур с Грачом. Повсюду валялись какие-то дамские вещи. Вся комната по периметру была заставлена батареями бутылок с шампанским и коньяком, которые дальше плавно переходили в более дешевые напитки – шмурдяк и водку. Это оказалась комната Грача в коммунальной квартире. Грач, естественно, предложил немедленно выпить. «Бутылки, – говорит, – мы, конечно, сдавать не будем, но я пойду, стрельну у мамаши трешку». Мы опохмелились, чтобы я задумался о том, что, в сущности, произошло. И несколько встревожился, потому как плохо помнил правила ВАКа – как и в какие сроки оформлять защиту. Ведь я защитился и исчез. А должна быть представлена стенограмма и целая куча документов, которые в совокупном объеме едва ли не приравнивались к самой диссертации. Это все тиражируется в нескольких экземплярах для сдачи в ВАК, который будет рассматривать вопрос об аттестации. Следовало заниматься именно этим, а не всяческим пьянством и непотребством.

Оскорбленную Милу я не видел. Но было не до ее обид. Стало вдруг пронзительно ясно, что мне сейчас не зачтут защиту из-за пропуска формального срока сдачи документов. Грач пытался меня удержать: «Да брось, старик! Это все херня»... Но я все равно в ужасе выбрался из квартиры, дошел до метро и поехал к Леве. Начал искать номера телефонов в записной книжке, ничего не соображаю. Денег не было. Лева дал на пиво. Я похмелился и лег спать. Вечером позвонил Любе. Та начинает на меня орать. Устроила настоящий домашний хипеш: «Куда же ты делся? Все волнуются. Коробкова утверждает, что ты уже утонул в Обводном канале. Я сказала, что ты пьешь. Она удивилась, что такой интеллигентный человек умеет пить так много водки»...

Я взял себя в руки, надел свой шикарный костюм, и поплелся в Институт. На четвереньках, скукожившись от ужаса заползаю к Массону в кабинет. Извиняюсь, как только могу. Он на меня смотрит с удивлением. Это была замечательная фраза. «А чего вы пришли?» – он меня спрашивает. Я говорю: «Понимаете, немножко выпил. Знаете, я обрадовался, извините…». Массон указал на дверь: «Идите и пейте свою водку! У нас после докторской защиты раньше, чем через месяц не приходят. Не принято»... Замечательно! Я ему дал бутылку херсонского коньяка, которую мне вручил Сережа, и ушел.

И пошел я не куда-нибудь, а к Любе. Мне дали машинку, ключ от комнаты и сказали, что я могу оставаться по вечерам, после рабочего дня. Секретари приходили с едой утром меня кормить. В течение недели я оформил все документы и дело. Мы волновались, что работа может затеряться по дороге в Москву. Синицына мне посоветовала отвезти диссертацию в ВАК лично. Они знали все мои московские дела и опасались, что Плетнева напишет кляузу и начнется возня, в итоге подтверждения не выдадут. Догуляв в Питере, я поехал в Москву с диссертацией под мышкой. Один экземпляр оставался в совете. Второй подается в ВАК. Третий в расшитом состоянии направляется в информационную библиотеку. Они ее там пускали на микрофильмы.

Не каждый день я защищаю докторскую диссертацию, – думаю я, – так почему бы и не погулять по Москве? Тем более что работы дома, в сущности, нет. Не говоря уже о том, что Москва находится, можно сказать, по дороге из Питера в Одессу. Короче говоря, мне купили билет на поезд Петербург-Москва. Меня пришло провожать много народу. В том числе Тимур и Грач. Мы распили последнюю бутылку коньяка на перроне. Поезд тронулся, и я немедленно познакомился и подружился со своими попутчиками. Дальше смутно помню. Видимо, поезд прибыл на ленинградский вокзал, и я вышел со своей сумкой, в которой лежала диссертация. Где находится ВАК, мне неведомо. Я был с перепою и настолько измучен процедурой защиты, небрит и невымыт, что решил сразу ехать к своему другу Андрею Перфильеву. Жить, в общем-то, было негде. Все знакомые то ли сами теснились, то ли были при мужьях, женах и детях. К Миле я ехать не хотел. Правда, у меня была еще другая подруга – Валя Веткалова, с которой я познакомился в экспедиции у Бырни. У нее была хорошая квартира на Цветном бульваре. Но у нее тоже был проблемный муж, и Валя не хотела подселять посторонних мужчин, даже на короткое время. Тем не менее, я все равно у нее поселился, потому что оттуда было удобно ходить за выпивкой... Но, прежде всего, я вытащил на вокзале из сумки диссертацию и положил ее в ячейку камеры хранения. Правда, записал код, слава Богу. И решил, что свободен, как великий китайский народ. И надо, наконец-то, отпраздновать успешную защиту и погулять от души. В конце концов, эта многолетняя диссертационная гонка с препятствиями довела меня почти до нервной дистонии. Но я ее блестяще выиграл. Вот и молодец! Можно позволить себе отдохнуть и расслабиться. Я у себя это заслужил.

Поэтому сел на метро и поехал к этому Андрею. Он жил у черта на рогах, – так называется этот район. Чертаново, в народе...

Чертаново – это что?

Чертаново – это местность. Ныне - едва ли не в центральных районах города. По московским, разумеется, понятиям. Типа Черемушек. Этакое гетто 60-х – 70-х годов. Его архитектурные достоинства навевают суицидальные размышления. Туда даже провели метро. Станция прямо около дома моего друга, что было необычайно удобно. Только в самом метро туда пилить минут сорок, причем, по прямой ветке, без пересадки. Никаких развлечений в дороге. Тем не менее, я до него доехал, и он меня немедленно осудил за пьянство. После чего мы с ним выпили и легли спать. Потом пришла его жена и сказала, что пить вредно. Тогда я ушел к своей подруге Вале, сообщив, что нравится ей это или нет, но я буду у нее жить. И улегся. У Вали огромная квартира. Потом я позвонил Юре Виноградову и Феде. Мы выпили. Потом я остался жить у Юры. Потом пришла его жена и нас выперла. Затем я переселился к Феде. Пришла его жена и тоже нас выперла. Так я тынялся недели две. Погулял с Эмкой, Ирой Аржанцевой, Сережей Кулландой и другими своими московскими приятелями. На дворе самый конец марта, а в ВАК я даже не заглянул. Не было ни сил, ни желания. Просто ломало, – ведь я доказал себе и окружающим, что способен защитить докторскую диссертацию. Так какая мне сейчас разница, подтвердят ее какие-то чиновники, или нет? Что делать с докторской степенью, я толком не знал. К тому же и бабки кончались. Правда, Левка мне дал кучку монет разного номинала, который назывались фунты-стерлинги. Они у него валялись на полу. Насобирал на ковре и мне вручил. Я тогда и не знал, что фунт-стерлинг – это даже больше, чем доллар. Я их выменял у Вали на рубли и ходил за вином. Его разливали из бочки, на улице, в пластмассовые бутылки, на Цветном бульваре.

Моим московским подругам это надоело, они сговорились и купили мне билет на самолет. Мать Эмки работала в аэропорту и билет достали, что сделать было трудно общепринятыми методами. Затем они позвонили моей Галке и попросили принять в Одессе тело. Я прилетел домой тридцать первого марта. На следующий день цены на самолеты подскочили в пять раз. Я прилетел самым последним дешевым рейсом. На прощание оставил Вале номер и код ячейки, попросив забрать диссертацию и занести ее в ВАК. Она поклялась, что все сделает. И сделала. В самолете я ухитрился снова выпить. На прощание. Тогда еще разносили. Каких-то остатков моих грошей еле хватило на сто пятьдесят граммов коньяка. Галка меня встретила, привезла домой и положила. На руках у меня не осталось ни одного экземпляра диссертации...

Вскоре выяснилось, что мне феерически повезло. Союзный ВАК распадался стремительным домкратом. Шла реорганизация, и они быстро сворачивали дела. Отказов в подтверждении, кажется, не было вообще. Они понимали, что это уже их не касается. Им было не до того. Выписывали дипломы всем без разбора. Мой докторский диплом был внешне такого облика, что им стыдно подтираться. Опасения насчет Плетневой не оправдались. У меня были оптимистические сведения. Незадолго до описанных событий Плетнева сломала шейку бедра, выйдя на улицу, и ей было не до меня.