Уличная настенная эпиграфика

 

 

Парк санатория имени Лермонтова. Октябрь, 2005.

 

В девяносто пятом году начались археологические раскопки в центре Одессы. За десять лет эти работы превратились не только в археологическую практику студентов-историков педагогического университета, но и стали его фирменной работой. Вы тогда поставили на лопаты весь первый курс первого набора новорожденного исторического факультета. Скажите, вы понимали, на что идете?

Понимал, но смутно. Надеялся на удачу. У меня был хороший тыл, или «крыша», как выразился Чумак – наш университет. В нем мне жилось удивительно привольно. Никто не учил меня, как нужно работать со студентами. Это сказалось даже на моей манере чтения лекций. Она исключает начетничество и потому совершенно нетрадиционна. Советская вузовская система предусматривала очень жесткий контроль над преподавателями. Приходила методическая комиссия и проверяла, правильно ты читаешь лекции или нет, соблюдаешь ли марксистскую методологию или не соблюдаешь... Здесь же полная вольница, и студенты в восторге, ходят на занятия добровольно и даже охотно... И начальство вполне довольно. Я почувствовал себя настоящим и любимым профессором – чему хочу, тому их и учу. И как хочу.

Работа в нашем университете – самое большое везение в моей жизни. Я попал в какой-то оазис взаимной доброжелательности и уважения. Возможно, это касается только нашего факультета. Обстановка, созданная ректоратом, а также Чумаком и Шамко на своих кафедрах, была в смысле служебных, научных и общечеловеческих отношений исключительно благоприятной. Особенно это впечатляло мою измученную интригами душу по контрасту с академическими структурами. Здесь же - никаких интриг. Никакой иерархической борьбы. Никто никого не жрет. Вообще. Поверить невозможно. Наверное, где-то что-то и было, но по сравнению с Институтом археологии, другими вузами и кафедрами, у нас просто был рай. Он, в сущности, и сейчас для меня продолжается. Так я живу уже шестнадцать лет.

Но давай соблюдать хронологическую последовательность рассказа. Копать Одессу я б никогда не стал, если б не ряд предварительных происшествий... На этом фоне я последний раз съездил на Чуфут, под деньги Андрюши Ганжи и Володи Генинга. В полевом комитете им обещали выписать на меня открытый лист, но он до меня не дошел. Задержался где-то в пути. Я не мог оставаться до самого конца раскопок, первого сентября мне следовало быть в университете на работе. Поэтому все материалы по отчету Мила взяла на себя. При этом у нее снова кончились деньги.

Меня не больно интересовало, чем дело кончится. Я лишь ждал, когда мне предоставят материалы для написания отчета. Материалы мне никто так и не предоставил, а открытый лист не выдали. Его, похоже, и не было. Ганжа в то же время жаловался, что сильно пролетел по деньгам и сломал к тому же ногу. Во всем виноват злой бахчисарайский горисполком, который не перевел им деньги. Это вполне реальная ситуация для тех времен. Раскопки шли через пень-колоду. Кто начальник экспедиции - неясно. Все материалы у Милы, но к тому времени мы поссорились. Страна распалась, она жила в Москве и вообще не чувствовала себя ответственной перед этой Украиной. У Ганжи денег тоже нет и оплачивать отчет он не может, у меня нет открытого листа и писать отчет нет никаких оснований. Так складывались отношения с Институтом. Но более всего они меня возненавидели за обретение докторской степени. Даже самому Толочко изменила светская византийская выдержка – он не справился с лицом и едва со мной поздоровался, когда я приехал сдавать еще первый отчет по Чуфуту. Одни меня поздравляли с защитой очень холодно, другие проходили мимо.

В те же годы в Институте археологии внезапно проснулся интерес к средневековью Причерноморья. Она стала как бы патриотичной. До этого ногайцы, турки и кочевники никого не колыхали, тут вспомнили, что они – тоже люди, которые жили на Украине. Украинское средневековье – темень тьмущая, там мириады новых перспективных тем и направлений. Среди желающих сделать карьеру на этом поприще оказалась одна дама по фамилии Беляева - бывший ученый секретарь Института, в свое время тоже приложила ручонки к моему увольнению. Типологически она очень похожа на Таню Самойлову – столь же авторитарна, коварна и научно бесплодна.

Это она копала Очаковскую крепость? Я видел их раскоп в девяносто седьмом...

Да, она кинулась на Очаков и провозгласила себя первой раскопщицей предроссийской Тавриды, желая сделать ее исконно украинской. И действительно, первую же найденную турецкую керамику объявила украинской. Хотя и копала на бабки потомков турецких оккупантов. Но работала под Институтом, поскольку у него была вся реальная власть. Единственным темным пятном на ее горизонте вдруг оказалась моя скромная особа. Почему ей это все было надо? Дело в том, что Беляева тогда уже была теткой не первой свежести, и ей срочно требовалось стать доктором. Она им, кстати, и не стала, что не имеет в данном случае особого значения. По своей старой теме – она некогда занималась славянами или какой-то херней четырнадцатого века – сумела защитить кандидатскую. Теперь к ее горлу протянулись трясущиеся, но неумолимые руки пенсионного возраста, и следовало удержаться на плаву в Институте.

Я-то о ней вообще менее всего думал, но, как выяснилось, с ее точки зрения, создавал ей немалые проблемы самим фактом своего существования. Мало того, что я доктор наук, сволочь такая, и моложе ее лет на пятнадцать, так еще и являюсь автором первых раскопок турецкого Измаила, которые уже давно опубликованы. Эти раскопки следовало каким-то образом прикрыть, чтобы объявить ее новатором в данной тематике. Но сделать это трудно, поскольку раскопки уже состоялись, отчет лежит в Институте и прошел обсуждение на секторе, не вызвав никаких претензий. Потом я копал Чуфут и сдал еще один отчет, который тоже прошел без претензий и был сдан в архив. Мало того, по Измаилу делал доклад у них на отделе, который был одобрен. Как же это все уничтожить и забыть?

Никак.

Раз так, то надо очень постараться этого не заметить. А также больше никогда не давать мне копать. Никто официально мне об этом не говорил, кроме моей тогдашней подруги Лены Столярик, которая уехала потом в Америку. Она передала мне свою беседу с Самойловой, которая ей так прямо и заявила: «Через мой труп. Я скорее лягу в гроб, чем этот твой дружок воткнет мне тут лопату в землю. Не дождетесь». И все за то, что я перепрыгнул через их смердящий труп и стал доктором без их разрешения. Подобная агрессия меня даже удивляла. Я полагал, что, уйдя в другую систему, я как бы перестаю быть им соперником. В данном случае я рассуждал этологически верно, но наивно. Потому что я их всех сильно унизил и оказался вне досягаемости в своем педине. Страшная «оскорбуха прямо в ухо», как выражаются наши студенты. Короче говоря, меня следовало каким-то образом скомпрометировать и упиться моей поганой кровью. Но сделать это было непросто – я не копал и не давался в руки.

После Чуфута я пропустил полевой сезон по технической причине. Во-первых, мне нечем было копать – у меня не было денег. Во-вторых, на мою жену свалилось наследство в виде дома в Славяногорске. Умерла ее тетка, которая завещала этот дом. И для того, чтобы вступить в права наследства, мы туда поехали вдвоем, так как Галка боялась одна. Юлю оставили на хозяйстве, а взяли с собой Лизу. В Славяногорске оказалось так хорошо, что мы проторчали там почти все лето, купаясь в Северском Донце и раздумывая, что делать с этим домом.

За это время происходила какая-то возня в Очакове. Сотрудники Беляевой были несколько удивлены ее пренебрежением ко мне. В ее команде работал один парень, его звали Саша Гудим-Левкович. Он приезжал специально в Одессу, для того чтобы со мной проконсультироваться. И каждый раз спрашивал Беляеву, почему она игнорирует измаильские раскопки и не консультируется со мной в сложных ситуациях. Ведь мой приоритет в области археологии турецких памятников Северо-Западного Причерноморья был очевиден. Он не мог понять, почему она даже при упоминании моего имени нервно дергается. Я мало обращал на это внимание, работая в своем вузе. Мне было некогда.

Но потребность копать – это как наркомания. Или как похоть – думаешь о лопате, и руки начинают трястись от возбуждения. Я не могу долго не копать. Если пропустишь полевой сезон, начинается настоящая ломка. Так начинаешь себя чувствовать, если бросаешь курить или пить. Перефразируя Свана, «любовь к ней (в моем случае, к лопате) до такой степени пропитала весь мой организм, что вырвать ее оттуда – все равно, что меня разрушить. Я не операбелен».

А копать при этом нечего, нечем и не на что. Хоздоговоры развалились. Время настало совершенно другое. Все живут непонятно на какие деньги. В этой обстановке надо возвращаться к Измаилу или же продолжать раскопки Чуфута. Но в Крыму работать невозможно. Там местная мафия. Все контакты с Россией прервались. Железный занавес пал, но появился занавес другой. Мы были настолько нищими, что даже поездка в Киев превращалась в серьезную финансовую проблему. Не говоря уже о том, чтобы поехать в Петербург. Зарплату не выплачивали. Дома мы ели сухари. Причем, не такие, как сейчас под пиво продают, а самые настоящие, как в тюрьме. Я помню, что в булочной покупал хлеб такой твердости, как эта скамейка. На прилавке лежало несколько батонов, и никто их не брал. А я пришел и купил. За мной стоял человек. Он извинился и спросил, как я собираюсь его есть. Я сказал, что его можно облить водой и засунуть в духовку. Тогда хлеб становится мягким. Человек переспросил: «Вы точно знаете, что он будет мягким?» Я говорю: «Точно. Меня мама научила. У нее опыт со времен военного коммунизма». Тогда он тоже купил буханку...

В главном корпусе нашего университета не горел свет. Опасно было пройти по коридору в ректорат, паркет бил по ногам. Следовало пробираться осторожно, надо было знать места, чтобы не сломать ногу или, там, шейку бедра. Периодически свет горел, но чаще нет. Аудиторий не было. Те, что были, зачастую доставались без стульев.

Где располагался новосозданный исторический факультет?

Нигде он не располагался, Чумак носил его в портфеле. Там хранилась вся документация. Должен заметить, что нас это совсем не смущало. Занятия шли без конца. Я приучался читать лекции на улицах. Тем более что это соответствовало курсу. Так я читал краеведение. Почему бы не отвести студентов в парк и не посадить на скамейку и не рассказать историю окружающей местности? Или пойти с детьми в музей.

Измаил мне тоже не светило копать, потому что меня оттуда выгнали после скандала с Наташей. Я наивно полагал, что выгоняли меня потому, что памятник был им нужен самим. Однако тамошняя группа развалилась, покопав лишь сезон. Появилась надежда, что Измаил мне вернут - Наташа Штербуль начала выходить замуж за своего Палиенко, который стал директором Дома народного творчества. Она и перебралась к нему в этот Дом и стала его замом по творчеству. И вместе они сотворили из него областное управление охраны недвижимого культурного наследия. Такие, как мы – это движимое культурное наследие, поэтому нас охранять не надо. Никто не создал такого управления.

Сначала они сидели в Шахском дворце, у Тещиного моста, потом вышибли себе помещение во дворце железнодорожников, а Шахский дворец отдали губернатору Боделану под какой-то клуб «Возрождение региона». Или партию, я не помню... С Наташей в тот момент у меня сохранялись самые добрые отношения. Мало того, она меня даже просила о помощи в подготовке какого-то отчета. И когда я сказал ей несколько позже, что хочу копать Одессу, она воскликнула: «Давай немедленно заключать со мной договор. У тебя чутье. Как здорово!»

Но еще оставалась надежда на Измаил. Так вышло, что меня туда отправило в командировку областное управление культуры. Меня пригласила Надежда Матвеевна Бабич, зам начальника управления. Она меня попросила поехать в Измаил и помочь музею, там такой потрясающий музей истории Измаила, то да се. А я, мол, – известный специалист. Директорствовала в нем давно знакомая мне Шишкина, которая в результате моих прежних раскопок сделала себе этот музей. Она меня некогда тоже с энтузиазмом выгоняла с работы, вместе со Станком, Наташей и Самойловой. Но как только я стал доктором и профессором, то есть шишкой, вдруг попросила помощи.

Управлением тогда командовал Роман Исаакович Бродавко. Он, на удивление, был довольно интеллигентен на общем фоне этой управленческой мелихи. Но начальник есть начальник. В общем, они меня послали в командировку в этот Измаил. Я взял с собой Гизера. Там меня приняли как гранда, и попросили написать статью в «Одесские известия» о нуждах Измаильского музея. За это Шишкина мне чуть ли не целовала руки. Оказывается, они там не могли поделить власть. У Шишкиной появились конкуренты. В Измаиле нет ни одного археолога, но организаций они создали немало. В том числе, организовали «Музей-заповедник Измаильская крепость». Вернее, только лишь его администрацию. В маленькой комнатке сидел директор и главбух. Кажется, еще была уборщица. Все. Они жаждали какой-то деятельности. При этом повторяли, что Шишкина все делает неправильно. А Шишкина возражала, что они сами самозванцы. Но директор музея-крепости сумел свои убеждения утвердить по горисполкомовской линии. И начал говорить, что он главнее, потому что Шишкина самоутвердилась по облисполкомовским концам, а те не ведают, что творится на местах. Меня они попросили разобраться в этой ситуации, потому что коллекцию надо спасти. То есть, повели себя так, как всегда ведут власти. Все что они могли для меня сделать, так это оплатить командировку. А также поселить в лучшем номере гостиницы «Измаил». С клопами. Я собрал материал, расцеловался с девочками в музее, узнал все о нуждах Шишкиной, приехал домой, сел и честно написал огромную статью в «Одесские известия». Они также попросили помощи в раскопках. Денег у них мало, но полную поддержку на месте обещали. Сказали, что сочтемся славой и борзыми щенками. Я немедленно это усек и пообещал привезти студентов и начать копать крепость. Было самое начало девяносто пятого года.