Тогда они поехали под думу, где был второй, семиметровый шурф.

На склон они долго спускались, и это оказался не тот раскоп, который те увидели по телеку, а яма неведомого происхождения. Как они замяли эту историю между собой, неясно. Акт они составили ритуально, потому что его некому было предъявлять. Только самим себе. Отчет я им не отправлял, потому что Крыжицкий мне не прислал открытый лист. После чего не было никакой реакции с обеих сторон. Полный молчок.

На следующий, 2001 год, мы решили не соваться к Воронцовскому дворцу без открытого листа. Закон об охране памятников был наконец-то принят. Тогда мы залезли в кусты под забором Литературного музея. Мы искали античность, потому что несколько амфорных черепков из переотложенного слоя нам удалось найти в предыдущих шурфах под Думой. Нужно было сменить место, с тем, чтобы расположиться ближе к бывшей старой мечети, которая своим фасадом выходила на Ланжероновский спуск. Буквально в двадцати метрах от нее забили шурф, полагая найти что-нибудь на мысу между Карантинной балкой и бульварным плато. Снова выкопали глубокий шурф, но слой оказался сильно переотложен. На глубине от трех до пяти метров пошла каменная кладка подвала XIX века. Тут выскочила директор Литературного музея Липтуга и согнала отряд со склона. Когда ей сообщили, что работает группа профессора Добролюбского, она ответила: «При всем уважении к деятельности профессора Добролюбского, заборы рушить необязательно». Что и было принято во внимание. Дело ничем не кончилось, потому что обвалилась бровка. Ребята остались чудом живы. Обвал произошел в ту минуту, когда последний человек выбрался наверх, на перекур. Судьба снова хранила нас, иначе мы с тобой, возможно, сейчас не разговаривали бы. А если бы и разговаривали, то в другом месте и положении. На том, собственно, и завязали. Попытка оказалась неудачной. Идей больше не было.

Власти нас загнали в угол. Открытого листа не дадут точно. И копать не позволят. Это тоже точно. Но, в любом явлении есть свои плохие и хорошие стороны. В нашем случае необходимо было привести все накопанное в порядок. И мы стали готовить монографию.

В этой книге «Борисфен-Хаджибей-Одесса», которая вышла летом 2002 года, мы как бы обобщили результаты всей своей раскопочной деятельности в Одессе. Судя по реакции окружающих, она оказалась эффектной, необычной, интересной и, потому, очень удачной. До нас самих дошло, что мы сделали классную и своеобразную работу. Помимо полной публикации материалов, там изложена совершенно новая концепция доистории и истории Одессы. Прежде всего, обосновывается гипотеза о существовании здесь в античные времена крупного города, предположительно, Борисфена, который являлся культурным предшественником Одессы. Ее основатели – де Рибас и де Волан - воплотили в устройстве города именно античные градостроительные идеи.

Новые материалы породили чрезвычайно широкий спектр научных возможностей и перспектив изучения Северо-Западного Причерноморья в разные эпохи. Особенно своеобразными оказались сюжеты, связанные с историей еврейского населения. Удалось найти яму с захороненными обломками еврейских надгробий XVIII века у подошвы бастиона Хаджибейского замка. Но самым элегантным результатом было определение гончарной сероглиняной лощеной керамики VI века до н.э., как еврейской. Это показывало, что еврейские торговцы и ремесленники попали в Причерноморье вместе с финикийскими колонистами. Выяснилось, что такой керамики очень много – до 30 и более процентов на всех античных памятниках Причерноморья, а также Ионии и материковой Греции. Если это так, то сероглиняная лощеная керамика маркирует первые диаспорные расселения евреев в Средиземноморье, Причерноморье и, даже, в Центральной Европе, где подобная посуда найдена в Паннонии.

Эта гипотеза вызвала немалый резонанс в кругах археологов-антиковедов. Однако, он, резонанс, ограничился лишь отдельными кулуарными возмущениями. Прямо в лицо мне звука не было сказано. Кажется, они просто обиделись, потому что сами до этого не додумались. И прекословий в научной печати не поступало. Зато сама статья была неоднократно опубликована[†].

Но для дальнейших раскопок не было никаких шансов. Но, «щоб зброя не ржавіла», мы решили еще подергаться и, в 2002 году, раскопали яму во дворе здания Ришельевского лицея, на Екатерининской, угол Дерибасовской. Думали найти там средневековый могильник. Не нашли ничего. А на следующий год мы решили покопать за пределами бывшей русской крепости на территории нынешнего парка Шевченко. Крепость занимала огромную площадь. Копать следовало у входа в парк, чтобы не напороться на земляные валы. Здесь могли остаться нетронутые участки культурного слоя. По сведениям Синицына, где-то здесь находилось поселение античного времени, которое он разведал в 50-х годах XX века. Но и тут мы тоже ничего не нашли. Невезуха поперла со всех сторон. Типичная пробуксовка. Ясно было, что пора завязывать с этим делом. Фортуна отвернулась, я ей снова надоел. К тому же и ты меня бросил, стал директором газеты «Маклер» и катался на джипе. Без меня. А в одиночку копать меня ломало. Не для кого. Я даже решил было «сменить лошадь» и «подсесть» в команду Бруяко и Манзуры, которые копали Орловку. Прекрасная, родная компания. Почему бы с такими ребятами не закончить свою научную жизнь?

Короче, летом 2003 года для меня история с раскопками в Одессе была психологически закончена. Если ты не хочешь копать в Одессе, то и мне незачем. Психологически наша книжка поставила точку в раскопах. Дальнейшая деятельность не имела смысла. Или не виделась такой же перспективной.

Однако вышло все совсем иначе. Ведь самым насыщенным, по научным результатам, и наиболее конфликтным, оказался археологический сезон на Приморском бульваре в 2004 году. Я года полтора работал в газете и отошел от дел. Потом мы встретились в кафе, зимой. Планов на будущее никто не строил. Мы считали, что тема раскопок и даже наших отношений исчерпана. Заказали пиво. И вдруг вы сказали, что независимо от моего ответа, вы собираетесь копать летом. И если я согласен, то могу присоединяться. Мы пожали друг другу руки и стали готовиться к сезону.

Это я сказал с горя – конечно же, мне было очень больно бросать Приморский бульвар. И я страдал. Но вдруг ты мне сообщаешь, что собираешься уходить с поста директора своего «Маклера». А я не знал, как к этому относиться.