Признаться, мы были удивлены тому, что остались целы. Хоть и сильно потрепаны, но невредимы.

Мало того, это был безусловный выигрыш. Мы получили великолепный научный результат, который еще не осмыслили до конца. Раскопаны семь целых комплексов, которые совершенно определенно датировались самым первым периодом жизни этого античного города. Для тех условий и той местности, в которых мы работали, уникальность комплексов была, безусловно, высока. Смущало то обстоятельство, что победа оказалась как бы пирровой. Потому что отношения с городскими и областными властями были испорчены. И было совершенно ясно, что никакие обстоятельства не вынудят их добровольно выдать нам разрешение на последующие раскопки. Точно так же усугубились отношения с Полевым комитетом и Институтом археологии. Они и так не были безоблачными, но мы постарались испортить их еще сильнее. Учитывая это, никаких шансов копать дальше, у нас не было. Что дальше делать - неясно. Меня уже даже не тревожило, что памятник могут у нас украсть.

С другой стороны, памятник стоял двести лет некопаный, и может, простоит еще пятьдесят. Если не интенсифицировать строительством разрушение античных слоев, то ничего страшного в ближайшем будущем не произойдет. И даже если они этот слой на бульваре снесут, все равно мы остаемся чистыми, как основные исследователи. Если же сядут на памятник Институтские, прогноз ясен. Они никому не покажут материал, но заявят, что мы работали неправильно. И все испортили. Для предотвращения такого развития событий мы опубликовали несколько обличающих статей в газетах и журналах республиканского уровня.

Осенью 2004 года социальный фон всей страны был определен ожиданием президентских выборов. Все к ним готовились по-своему. Нас, вроде бы, это не касалось, но вышло наоборот.

Прежняя власть означала для нас полную безнадегу. Они тщательно готовились к этим выборам. В частности, весь чиновничий аппарат местного уровня на всякий случай писал заявления об уходе. Все время шла какая-то возня.

Специнспекции и Зелентресту мы нанесли смертельную обиду и они решили нам мстить. И не подписали нам акт о закрытии раскопок, хотя все было засыпано согласно договору. Кроме того, мы, якобы, неправильно засеяли травой клумбочку. Прислали в ректорат предупреждение и штраф о том, что раскоп на бумаге до сих пор не закрыт. Мы отписались. А штрафы начали оспаривать. Но юрист университета сказал, что наше положение зыбкое. Инспекция поставила нас, как говорится, «на счетчик». Штраф прогрессирующе нарастал. За каждый день неуплаты добавлялась какая-то сумма. Это было наказание непослушных. Рассчитано было на то, что ректор, в конце концов, выгонит меня с работы. И он действительно неоднократно просил уладить эту ситуацию.

А в это время происходят выборы. Причем, общественная атмосфера выборов была следующей. Несмотря на симпатии большинства населения к команде Ющенко, все были убеждены в том, что победит Янукович. Я даже проверял это на своих студентах. Они все были взбудоражены митингами, и кое-кто на них ходил. Я им советовал ходить на митинги в любую сторону, но только за деньги. Я был убежден, как и большинство горожан, что Кучма власть не отдаст. В Одессе городские власти идиллически сосуществовали с областными и вовсе не собирались отдавать свои места помаранчевым. В связи с нашими раскопками рассчитывать на смену аппарата не приходилось. Было ясно, что они подтасуют результаты голосования или введут войска. Любой нормальный президент так бы поступил. Примерно две трети аудитории планировали голосовать за Ющенко.

С точки зрения дальнейшей раскопочной деятельности, нам была выгодна победа Ющенко. И мы удивились, когда это действительно произошло. На этом фоне в ректорат пришло письмо из Специнспекции, в котором говорилось, что штраф возрос немыслимо. Его вручил мне чуть ли не под Новый год наш проректор и спросил, что делать. Я сказал, что их, по-моему, пора с работы снимать. Проректор посоветовал обратиться в горисполком.

Я плавал в бассейне и думал, как поступить. Плавание меня очень хорошо успокаивает. Я проплыл километра три, прочистил мозги. И до меня дошло: договор-то нарушили они. Какие могут быть к нам претензии, если они не признали раскопки? Они же сорвали наши работы, значит, их и не было. Где документы, подтверждающие, что раскопки состоялись? Есть только документ о том, что раскоп надо зарыть. Мы выполнили это предписание, и требовать им от нас нечего. Я взял твою статью в журнале «Пассаж», где были картинки с трубопроводами поверх античных ям, и пошел в Специнспекцию. На фотографиях были великолепно видны все современные коммуникации, на проведение которых они давали согласования в прежние годы. Специально оделся наиболее дорого и понтовито. Очки на нос, черная шляпа, белый шарф, дубленка. Боевая окраска дикаря...

Их начальник, Клепацкий, довольно мирно мне посоветовал договориться с Зелентрестом. Я говорю: «Не буду я договариваться с Зелентрестом. Я член комиссии ЮНЕСКО по сохранению культурного наследия. Вы понимаете, с кем вы разговариваете? Вас снимут с работы». Он удивился: «Каким образом?». Я показываю ему фотографии: «Кто это разрушил? Это все с вашей подачи. Там археологический памятник. Вы злостно нарушили закон об охране памятников и культурного наследия. Вы все время нарушали закон и сейчас, наконец-то, вас всех снимут с работы». Он говорит: «Городские власти избраны. Этого не может быть». «Сегодня избраны, а завтра сняты»... Как в воду глядел... Короче, Клепацкий, вслед за проректором, посоветовал решить проблему через горисполком. Ему было достаточно указания сверху для снятия штрафных санкций. Что и было сделано.

Этот фон, возможно, не так уж и важен для наших бесценных воспоминаний, но я его описываю, чтобы показать в каких условиях мы делали наш научный отчет. Надо добавить, что к весне Боделана выкинули из города. Гурвиц вернулся к власти. Действительно, произошло чудо.

Из Полевого комитета также приходили письма с завидным постоянством. Одно из них было разгромным. Оно заключалось в том, что все акты, которые на нас составляли, были переданы нашему министру образования и науки. Наябедничали. Из Министерства была спущена резолюция нашему ректору со всеми приложенными бумагами. А также с письмом Толочко. Их всех поменяли вскоре, и это уже сейчас не имеет значения. Но в тот момент эти люди были у власти, и никто не собирался с ними ссориться, напрягать отношения, к тому же без оснований на то. В результате мы написали ответ министру и Толочко, смысл которого заключался в том, «треба порозумитися», что предыдущие отчеты опубликованы, и мы готовы их воспроизвести. Ректору я пообещал представить отчет к маю месяцу, как и положено. Он мне даже предложил помощь: «Давай поедем вместе в Киев, договоримся». Я сказал, что буду пробовать, но договориться с ними не могу. Он до сих пор мне это предлагает. Отчет ты приготовил к сроку, в феврале черновик был у меня.

Было ясно, что перетасовка с властями может быть какой угодно, но открытый лист они не дадут все равно. Я внимательно изучил инструкцию по составлению отчетов и обнаружил, что шансов у нас никаких. Инструкция составлена так, чтобы можно было запороть решительно любой отчет. Это блестящий бюрократический документ. Он состоит из взаимоисключающих требований. Терять было нечего. Оставалось продолжать атаку.

По инструкции требовалось описать в отчете всю историю раскопок. Я понял это буквально и написал объемное и обличающее введение со всеми приложениями. Я никогда не выбрасываю никаких бумажек. Каждое действие отдела или управления по срыву экспедиции, начиная с 1995 года и по сей день, обеспечено оригиналами документов. Бумаги эти легли в одну стопку и были откомментированы – хоть дело шей. Чтобы не произошло изъятия обличительной части отчета из хранения, я рассыпал все обвинения по тексту. Искусственно его купировать невозможно. Дубликат сдал в отдел охраны памятников. Чтобы знали и трепетали, что их в любое время можно вывести на чистую воду. Даже написал наглую фразу, что Институт должен мне выдать лист для сохранения остатков своей академической чести.

Мне показалось, что в сложившейся ситуации они должны пойти на компромисс, - ведь что сор из избы уже вынесен. У нас заканчивался договор с Толочко, который мы подписали в 1996 году. Я сохранил прежний текст, только немного акцентировал внимание на раскопках именно античного поселения «Приморский бульвар», приготовил его, подписал в нашей канцелярии, продлил дату на десять лет. После чего взял сопровождающие письма в Полевой комитет и директору Института, бланки заявок на открытый лист, подписал их заранее. Даже приготовил фотографии, чтобы они не сказали, что у меня их нет. И позвонил Толочко.

К тому времени Крыжицкий уже не был заместителем директора Института. А сам Толочко пострадал в предвыборной политической борьбе. Потому что пошел за ставленником старой власти. Такие бродили слухи. Большинство институтских сотрудников – помаранчевые, в отличие от директора. Толочко в свое время состоял чуть ли не в партии самого Ющенко, что ему положено по всему стилю поведения и карьеры. Но тут он клюнул на кучминские приманки - позарился на госпремию за труд по истории Украины. Толочко руководил авторским коллективом. Станок тоже получил премию в размере двухсот долларов. Он там написал две строчки о том, что в первобытном обществе тоже жили люди, они камнями долбили дерево, убивали тура и, возможно, были украинцами. Я этого всего не читал и пока не собираюсь. Книжка вышла ограниченным праздничным тиражом, и достать ее крайне затруднительно. Ее же не для чтения выпустили, а для того, чтобы премию дать. Авторский коллектив набрался огромный. Знаешь сколько желающих получить государственную премию?

Кончилось это для них плохо. Владимира Никифоровича выгнали с работы. А Петр Петрович лишился звания вице-президента Академии Наук. Поговаривали, что если бы он не переметнулся и не клюнул на премию, то был бы уже Президентом Академии Наук. Я позвонил ему, решив договориться о встрече. Секретарша долго не хотела соединять. Толочко согласился меня принять. Мы договорились, что я приеду в понедельник, то ли одиннадцатого, то ли десятого апреля. Что и сделал.

Из уютного Выдубецкого монастыря Институт выселили. Теперь он располагается в многоэтажном здании, на разных этажах высотки на Оболони. То есть, у черта на рогах. Налицо резкое падение престижа. Все помещения довольно обшарпаны. Сам Толочко сидел на десятом этаже. Я поднялся и вошел в приемную. Секретарша, не поворачиваясь, сказала, что Петр Петрович меня ждет. Видимо он не был очарован визитом. Времени, как бы у него не было, разговаривал нетерпеливо. Я говорю ему: «Вот отчет. По вашему письму». Он кивает. Я продолжаю: «Подпишите на письме, что вы его получили». К отчету прилагалась сопроводиловка. Такое же письмо у меня было для председателя Полевого комитета, мадам Гаврилюк. Он подписал. Затем протягиваю договор о сотрудничестве. Есть претензии? Нет претензий. Подписал договор, не глядя. Вызвал своего заместителя по науке Ивакина. Познакомил нас. Но мы были знакомы и так. Потом спрашивает меня: «Все? Что вы еще хотите?». Я повторяю: «Все будет в порядке?» «Да, все будет в порядке. Заявку в Полевом комитете оформите». «Тогда напишите на письме, что просите выдать мне открытый лист без всяких предварительных условий». Он молча написал.

Передали меня Ивакину и Козаку, это второй зам. Оба меня прекрасно знают. Козак даже радостный такой, он присутствовал в Москве на моем завале докторской, сидел тогда с довольным лицом. Они вели меня по коридору и говорили всякие слова. Обещали оказать содействие. Козак добавлял: «Только необходимо пройти формальную процедуру рецензирования отчета». Все необычайно вежливо.

После чего я направился к Гаврилюк со всеми заверениями и письмами, потому что она действительно председатель Полевого комитета. Гаврилюк была со мной холодна, как эскимо, но относительно вежлива. Мы встретились во вторник, потому что накануне днем у них был неприсутственный день, она должна была варить дома суп, а не мчаться ко мне на встречу. В ожидании приема я ходил по Институту и дружил со всеми. Сотрудники сочувственно кивали: «Да, да, они нас тоже мучают, ты не один такой»*.

К Гаврилюк я пришел во всеоружии этих документов. Правда, отчет оставил ей на столе заведомо. И она с ним успела ознакомиться. Я решил посмотреть, как она будет крутиться. Дама явно возбудилась тем, что я все-таки привез отчет. В этот раз им было трудно сделать вид, что его нет. После чего я вытащил сопровождающее письмо и попросил расписаться в том, что отчет ею принят. Я написал, что сдал, а она расписалась в том, что получила. Отдел кадров немедленно заверил ее подпись.

После чего приступаем к ласковым переговорам. Она предлагает помириться. Я отвечаю, что давно хочу мириться, да только Татьяна Львовна против. Она внимательно пересматривает отчет: «Тут много замечаний». Я говорю: «Есть распоряжение директора о выдаче листа». «Вы мне еще должны отчеты за прошлые годы». Я ответил, что посылал их. Она говорит: «Ничего у меня не было. Вот моя папка по вашему вопросу». Я спрашиваю: «И заявок не поступало?». «Нет, не поступало». «Из Херсона тоже не поступало?». Был сезон, когда Синкевич сам привез ей заявку. Она призналась: «Нет, херсонская заявка лежит». «Что же вы не дали открытый лист? У вас не было тогда ко мне никаких претензий. Как, впрочем, и сейчас». Ничего внятного она не ответила. Мол, в Херсоне своя монополия на раскопки. И за свое: «Почему вы не привезли все отчеты?». «Они опубликованы». «Этого недостаточно. У нас другие формы хранения научной документации». Потом подумала и говорит: «Вы неправильно переплели отчет». Я говорю: «Извините». «Впредь этого не делайте. Нам нужна жесткая обложка, иначе отчет неправильно хранится». Я пообещал исправиться. Она ухмыляется: «Я полагаю, что если мы вам сейчас откажем, вы будете жаловаться». Я говорю: «Конечно же, еще как буду жаловаться». И тут она переходит к делу: «Скажите, Андрей Олегович, зачем нужно было все это писать во вступительной части? Какое это имеет отношение к раскопкам?». «Самое прямое. Я написал, чтобы мне было на что жаловаться. Поэтому избавьте меня от повода. В этом случае я вам обещаю донести все отчеты и исправить все замечания. Ну, пожалуйста, давайте дружить, вы же культурный человек». Тут она спрашивает: «А где вы берете деньги?». «В тумбочке. Это университетская практика. Где могу, там и беру». И достаю заявку. Протягиваю фотографии, заполняю бланк. Попросил расписаться на заявке, расписалась. «Я могу готовиться?» Она говорит: «Можете». «Дайте мне регистрационный номер отчета». «Я не могу. Сначала он должен пройти рецензирование. У нас такие правила. Если это античный памятник, он должен пройти рецензирование в античном отделе»… Через неделю планировалось заседание Полевого комитета. За это время они обещали отрецензировать отчет. И я поехал домой удивленный и довольный.

Мы договорились, что я позвоню восемнадцатого апреля, в день заседания Полевого комитета. Это был мой день рождения. Я, предвкушая подарок, позвонил. Спрашиваю, как дела. Она отвечает: «По-видимому вам открытый лист не дадут. Еще заседания не было, но я убеждена, что они будут против». «Почему? Мы же договорились». «Такая ужасная рецензия на ваш отчет. Много замечаний». «Я все исправлю». «Это невозможно. На решение античного отдела я повлиять не могу». «Так ли уж не можете? Пожалуйста, придумайте что-нибудь». Уговариваю: «Поймите меня, как культурный человек, как женщина. Что же мне делать? Этот памятник погибнет. Можно же учесть обстоятельства. Я действительно все исправлю. Дайте мне лист условно, у вас есть такая практика». Она на своем. Я в ногах валялся по телефону, насколько это возможно… Примерно минут через пятнадцать она говорит: «Вы не разоритесь, Андрей Олегович?». «Нет, мне так приятно с вами разговаривать. Вы такой интеллигентный человек. Речь идет о спасении памятника, помогите нам, возьмите любых консультантов пускай наблюдают, нас поправят. Ну, пожалуйста!». Мне показалось, что я был настолько убедителен, что у нее дрогнуло сердце. Потому что она мне сказала: «Я пойду на это заседание и сделаю все, что в моих силах». Мы на этом и распрощались, договорившись созвониться после. Сказала, надо полагать, из тех соображений, чтобы я заткнулся. Может, у нее на плите борщ выкипел, не знаю...

Мне все стало ясно. Тем не менее, я перезвонил. Гаврилюк мне и говорит: «Решение однозначное. Лист мы вам дать не сможем. Высылаем замечания к отчету. Когда их исправите, мы повторно рассмотрим возможность выдачи листа. Хотя я с трудом представляю ее. И вообще, вас не было на Полевом комитете, чтобы себя защищать». «Хорошо, когда следующее заседание? Я приеду». «Не знаю. Позвоните через три недели, может, сроки станут известны». Очень не хотела она, чтобы я приезжал... Я не сдаюсь: «Надежда Авксентьевна, а какова суть этих замечаний?». Она выдержала паузу и говорит: «Вы копать не умеете, Андрей Олегович». Я чуть не упал со стула. И решил, что миндальничать бесполезно: «Надежда Авксентьевна, – говорю, – я разговаривал с вами как с коллегой, как со своим научным единомышленником. Но прежде всего, как с женщиной. А теперь поговорю с вами, как мужчина. Я доктор наук по специальности “археология”, в отличие от заведующего античным отделом, господина Крыжицкого. Он, как архитектор, не может иметь достаточной квалификации, чтобы судить о том, умею я копать или нет. Имейте в виду, я приложу весь свой талант, интуицию и воображение, чтобы вы вылетели с работы!». Она напряглась: «В вашем воображении я нисколько не сомневаюсь». «Можете готовиться». С этими словами я швырнул трубку.

На самом деле я решил сделать паузу в раскопках. Ведь мы победили. Получили стратиграфию прекрасно датированного участка, более раннего, чем тот, который шурфовал Диамант. Он нашел слои V-III веков до н.э. Наши слои более ранние - середины VI – начала V веков до н.э. Все найденные ямы относятся к двум строительным периодам, разница между которыми проходит в самом конце VI в. до н.э. Это соответствует времени похода персидского царя Дария на скифов в Причерноморье. Ни на одном античном памятнике Северо-Западного Причерноморья эта величайшая военно-политическая акция археологически не прослежена. Это первый случай, когда удалось поймать Дария за бороду...

На этом история и закончилась. Она имела свои социальные последствия. Я имею в виду судьбы людей, которые препятствовали всей этой деятельности. Не знаю, сколько чиновников пострадало, но все кто нас гонял, сняты с работы. Мурманов уволен по совокупности преступлений. Чуть позже Боделана выгнали из Одессы. Их обоих, а вовсе не меня, теперь разыскивает прокуратура. Моя гонительница Наташа Штербуль загремела в реанимацию после финансовой прокурорской проверки ее деятельности по охране культурного наследия.

В свое время так пострадали мои давние обидчики академик Гуржий и доцент Моисеев. Я об этом уже рассказывал. Артеменко тоже сняли с должности, и он скоро сыграл в ящик, по-видимому, от депрессии... Всех своих жертв даже не упомню. Наверное, обижать меня вредно для здоровья – обидчики либо мрут, как мухи, либо тяжело заболевают. Либо их выгоняют с работы. Но во всех этих судьбах я не принимал никакого участия. Они гибли или страдали сами. Я им даже этого не желал.

Дольше всех держался мой «Генеральный Гонитель» по жизни - Станок. Работая в университете, он придерживался прежней иерархической тактики – сначала приголубливал сотрудников и учеников, а затем, едва они начинали подавать какие-либо надежды, коварно топил. Но из истории со мной он не извлек никакого продуктивного опыта. И, потому, снова нарвался – его пожрали собственные «дети» его же методами. В результате он лишился кафедры археологии, которую он для себя создал в университете. Потом он был изгнан с поста председателя специализированного совета по защите, который тоже сделал сам для себя. И наконец, на старости лет, он был изгнан с должности декана истфака и сослан в «Шушенское» - село Терновку под Николаевым. Вся пирамида его власти и влияния рухнула в одночасье как карточный домик. В Терновке он сидел и страдал без всякой власти, никому не нужный и с горя читал лекции в Николаевском университете. На днях он скончался от затяжного стресса и невостребованности. Жаль, что он уже не прочтет моих воспоминаний. Более всего я доволен, что здесь совсем ни при чем. Аж ни капельки.

Год тому мне предложили стать академиком Высшей школы Украины. Я спросил ректора, зачем мне это. Вместо ответа он раздул щеки – буду, мол, ходить важным. Я ответил, что и так важный. Тогда он высказал убедительный аргумент: «Когда твои друзья из Института археологии письма присылают о том, что ты не умеешь копать, то подписываются академиками. Вот и ты им будешь в ответ подписываться академиком, а не каким-то там членкором». Я подумал, что, если меня не посадили, а, наоборот, еще и академиком делают, - значит, так угодно Господу. И согласился. Так я стал академиком за злостные нарушения закона об охране памятников истории и культуры. Возможность же стать уголовником бездарно не использовал. Придется окончить свои дни почтенным мэтром. Хотя еще не вечер…

Вместо moralite

 

В любой ситуации необходима

доля абсурда.

«Филиал», С. Довлатов

 

Санаторий «Лермонтовский», октябрь 2006 г.