На радостях вы спрыгнули в раскоп и стали всех поздравлять.

Да, это был первый серьезный успех. Остановить работы было бы теперь преступлением. Тут из ректората на мобилку звонит Таня Койчева, которая исполняла обязанности проректора по науке во время его отпуска, и вызывает меня к себе. Оказалось, что к ректору явился из обладминистрации чей-то зам и принес письмо. Такое письмо, что уголовка, ужас и кошмар. Койчева сразу соединила с ректором. К тому времени старый ректор сменился, на нового… Он холодно так спрашивает, чего вдруг к нему явился человек из управления по охране памятников и жалуется на профессора Добролюбского? Я взмолился: «Не сдавайте меня Алексей Яковлевич, это провокация!». Он засмеялся и попросил зайти. Мы с тобой к нему и пошли. Пошли в чем были, с полевками, в шортах и рубашках. Гизера оставили на раскопе за главного. Велели не давать никаких расписок в получении каких-либо предписаний.

Я объяснил ректору, что это наезд. Все дело в том, что они хотят дворец отдать под резиденцию. Памятник археологии не зарегистрирован, разрешение на земельные работы у нас есть. Я выкладываю на стол жалобы из управления и отдела. Ректор встрепенулся: «Не кладите эти бумажки на мои документы!», так, словно они были чумные. Брезгливо перечитал письмо Сунцова. «Хорошо, – говорит, – они нам пишут, и мы им напишем. Садитесь все. Вы можете писать?». Я говорю: «Я не умею». Тогда он дал ручку и бумагу Койчевой. Подумал немного: «Так, мы должны учесть государственные интересы. Пишите: “С точки зрения государственных интересов Украины, исследования на Приморском бульваре”...». И несет какую-то херню. Он так грамотно все излагал, что я не выдержал и посмотрел на него с восхищением. Ректор это заметил, подмигнул мне и завелся еще больше. Снова подумал: «Так, мы обязаны совершенствовать отношения с Полевым комитетом. Сколько у тебя научных трудов?.. Пишите: “Профессор Добролюбский – выдающийся ученый с мировым именем. У него столько-то научных трудов...” Сколько монографий? Двадцать? Тридцать?». Я говорю: «Десять». «Пишите: “Мы надеемся прийти к консенсусу”». Отписался, сидит довольный, потирает руки. И тут вспомнил: «А где, кстати, разрешение?» Я протягиваю: «Вот. Только никому не давайте». Он говорит: «Отлично. Пишите, Таня: «В соответствии с решением горисполкома номер такой-то, которое прилагается...”. Все приложить и отправить, пускай думают».

Мы вернулись на раскоп. А там стоит бедный Гизер с предписанием. Его принес какой-то холуй Сунцова. Гизер отказался расписываться в получении. Вокруг раскопа бродит множество стукачей. Сереже давали говорить с заместителем управления прямо с мобильника какие-то прохожие. К вечеру все успокоилось, больше в тот день нас никто не трогал.

Каждое утро мы приходили на раскоп, ожидая, что встретим следователей или же милицию. Сунцов не успокаивался. В среду он отправил ректору второе письмо, где говорилось, что раскопки являются грубейшим нарушением всего. Второе предписание пришло к нам на раскоп с курьером. В бумаге перечислялись многочисленные статьи уголовного кодекса, которые я нарушил. С третьим предписанием Сунцов обещал передать дело в прокуратуру Одесской области. Надо заметить, Штербуль не подписывала ни одной бумаги. Но почерк ее чувствовался. Наши сведущие студенты немедленно посчитали по статьям, что восемь лет мне грозит прямо сейчас. И тут мы и начали хезать. Я предложил пойти на поклон в управу. Мы с тобой специально отошли в сторону, чтобы студенты не замечали волнения. В то же время, научный результат превосходил все наши ожидания. Комплексы поперли, как грибы после дождя. Мы не успевали их чистить, а тут такая лажа.

Состояние было тревожное. Материал пошел превосходный, бросать объекты нельзя. Все античные ямы сверху перекрывали современные трубы. Некоторые из них проходили над древними погребами буквально в нескольких десятках сантиметров. По предварительным наблюдениям мы попали на две соседние усадьбы с хозяйственными комплексами второй половины VI века до нашей эры. Надо отдать должное смелости Натальи Михайловны Секерской, исследователю античного Никония, которая пришла на раскоп, несмотря на всю шумиху, которая поднялась вокруг. Уже тогда она заявила, что раскоп для этих условий находится в безупречном состоянии. Комплексы расположены в соответствии с явной планировкой. Что может говорить о целенаправленной организации выселки древних греков на этом месте. Это был превосходный результат. Появление прокурора в этих условиях было более чем нежелательным...

Я позвонил тебе вечером, после разговора со своей женой и Юлей. Они меня выслушали и мгновенно пресекли пораженческие настроения. Мне повезло с моими женщинами. Другие, вероятно, начали бы паниковать. Юля высказалась прямо: «Ты с ума сошел! Это наезд. Ни в коем случае не сдаваться. Ты трус. Что ты наделал в штаны из-за этих жалких придурков? Отобьетесь». Тут подключается моя жена: «Ты себе профессор. Твое дело копать. Вот себе и копай, а не звертай уваги на эти пузыри. Это их проблемы. Пускай снимают друг друга с работы с утра до вечера». В этих настроениях я тебе и перезвонил, чтобы поднять твое расположение духа. Тогда же мы решили менять концепцию. Отныне следовало вызывать весь огонь на себя. Превращаем этот раскоп в рекламную акцию. Нарываемся по полной программе.

Решили за счет властей сделать карьеру...

Да, я вдруг понял, что мы должны добиваться посадки. Надо сделать так, чтобы нас вытащили из раскопа с ментами. Ты представляешь, какой шорох будет, когда страна узнает, что доктора археологии за сам факт открытия археологического памятника, пытаются посадить в тюрьму органы охраны культурного наследия? Это будет круче, чем карьера Бродского с его высылкой из СССР. Отныне на раскопе всегда был наготове фотоаппарат, чтобы фиксировать происходящее на пленку. Я рисковал стать первым археологом в мироздании, которого посадили за попытку спасти памятник. Ради этого стоило жить. Ясное дело, что теперь все последующие, более крутые наезды, стали нам не страшны.

И судьба нам улыбнулась… Дети работают.... Вскоре я пригнал на раскоп второй курс, который должен был идти на музейную практику. Они все хотели копать, а не сдувать пыль с музейных полок... А телевизионщики всех телекомпаний, в том числе и всеукраинских, не отходят от бровки. Работа кипит. В частности нас спас в тот день репортаж, который снял для телеканала «Интер» Юрий Селиванов. Власти увидели все это безобразие по республиканскому телевидению. За все время раскопок Селиванов пустил в эфир два больших, хороших репортажа, что для «Интера» несвойственно – обычно, они не повторяют темы репортажей в столь короткий промежуток времени.

Эти кадры увидела вся страна. Меня потом узнавали в Крыму. Тощев и Андрух болели за нас перед экранами телевизоров. Помимо «Интера», с нами работали еще какие-то киевские каналы, бесконечные репортеры из газет и интернет-изданий, одесские телевизионщики...

Они, конечно же, очень помогли нам выправить ситуацию, в которую я по дурости вляпался, устроив скандал из-за окурка. Разгорающийся скандал в прессе был управлению совсем ни к чему.

Но они не успокоились. И с утра следующего дня был неожиданный удар. Произошло то, к чему мы не подготовились. Пришел человек из Специнспекции. Звали его Владимир Андреевич. Я его знал по старым делам. Он куратор нашего участка, скажем так. Человек немолодой, ходит медленно. «Вы, – говорит, – должны прекратить раскопки. Мы дали вам неправильное разрешение».

Я выкручиваюсь, как угорь: «Так это же ваша ошибка. Вы нарушаете, а не мы». Он говорит: «Я человек маленький и принес предписание от начальника». «Где оно?» Он говорит: «Я вам сейчас его выпишу». И достает вонючий желтый советский бланк с красной полосой по диагонали. Пишет: «Немедленно остановить все раскопочные работы». Я понимаю, что какой бы ни был бланк – нам хана. Цепляюсь за соломинку: «На бланке нет исходящего номера. Что вы мне суете? Где печать? Вы не официальное лицо». Он равнодушно согласился с замечаниями и пообещал подготовить официальное письмо, которое будет в ректорате. За неделю вокруг раскопа успели вырасти шикарные отвалы. «Если мы остановим раскоп, – говорю в отчаянии, – куда девать эти кучи?». Он отвечает: «Это вы должны засыпать». «Вы останавливаете земляные работы, при этом требуете, чтобы мы и засыпали». «Ничего не знаю. После предписания остановить раскопки, вы должны благоустроить раскоп». Я говорю: «О! Пишите на предписании, что надо благоустроить». Он и написал, что следует благоустроить раскоп в течение трех дней.

В тот момент я понял, что это шанс. И стихийно защищаюсь: «Конечно же, мы благоустроим раскоп. Куда деваться. Но жара-то какая, Владимир Андреевич. Охота ли вам таскаться по городу, письма разносить по ректоратам, ноги дряхлые бить? Лучше бы пива выпили». «Неплохо бы. Да где ж взять». «Я охотно поставлю. Пошли?». Он говорит: «Ну, пошли».

Мы сели на террасе у Потемкинской лестницы. Кружка стоила пять гривен. Превращаюсь в сгусток обаяния. «Как мне неприятно, – говорю, – что судьба сталкивает нас в такой скверной ситуации». Он кивает: «А как мне это все надоело. Вы мне эти концерты устраиваете». «Вы взрослый человек, Владимир Андреевич, и знаете меня давно. Я же ничего дурного не делаю. Зачем вы носите мне эти предписания?». «А что я могу поделать? Я на работе. Мне начальник сказал – я принес». «Поймите, я тоже на работе. Мне начальник сказал копать – я и копаю. Зачем вы мне принесли это предписание? Без распоряжений своего начальника я не остановлю работы». «И кто ваш начальник?» «Ректор. Когда он распорядится, я прекращу раскопки. Эти злые люди нас с вами стравливают. С одной стороны они подписали мне разрешение на раскопки, с другой запрещают их проводить». «Безобразие»…

На первом бокале мы договорились, что он пойдет к своему начальнику и подготовит письмо. В письме будет указано о необходимости благоустроить раскоп. Таким образом, у нас появлялись дополнительные три дня. После чего я ему говорю: «Неплохо бы еще по пиву, правда? Жарко». Он говорит: «Да, неплохо бы». Я заказал еще. За второй бокал я выторговал еще несколько дней. «Идите, – говорю, – к ректору с этой бумагой и мне ее даже не показывайте». «Верно, но ходить туда-сюда...». «Правильно, ходить незачем. Почему мы должны делать больше, чем нам полагается? И чего вы попретесь в этот ректорат. Ректор вас даже не примет. Он передаст это письмо в канцелярию. И канцелярия в установленном порядке, в течение десяти дней ответит. А вы будете бить свои утомленные жизнью ноги. Лучше ведь на пляж пойти, поплавать, на девочек посмотреть. Ах, какие там красотки! Пальчики оближешь. Отправьте лучше письмо по почте. Вы выполнили распоряжение, и я выполнил распоряжение. Давайте выпьем». Чудесно договорились...

Чтобы продолжать раскопки следовало постоянно затягивать исполнение предписаний. Мы старались максимально бюрократизировать процедуру общения с инстанциями, чтобы выиграть время. Помню, как в минуту слабости, по дороге из ректората, я ехал по Троицкой. И, проезжая мимо управления, даже остановил велосипед. Стоял около дверей, думая идти к Сунцову мириться. Но в ту же минуту передумал: много чести, рано еще мириться, еще не проиграли.

Главный день на раскопе – пятница. Выиграв пятницу, мы выигрываем выходные и первую половину понедельника. Правильно заметила моя умная дочь – они всего лишь чиновники, они ходят только на работу. Это у них неприятности, а у меня другая работа. Я себе – профессор, я себе копаю, а все остальное плохо вижу.

И действительно, в пятницу приходит на раскоп новый курьер, приносит новое и последнее предписание Сунцова. Дело подавали в прокуратуру. Тогда я собрал студентов и говорю: «Ребята, нам запретили копать. Немедленно прирезку в два квадрата в северной части!». Мы прекрасно понимали, что пятница – короткий рабочий день. Суббота и воскресенье – выходные. А в понедельник, к обеду, будет видно. В отличие от властей, мы работали ежедневно, от девяти утра до девяти вечера. Прирезка оказалась реакцией на запрет и угрозу управы. И эту деятельность мы пытались выдать за благоустройство раскопа...

Днем того же дня я проезжал на велосипеде мимо деканата и встретил Чумака. Увидев меня, у него последние волосы на голове встали дыбом: «Прокуратура! Ужас! Мне звонила Самойлова! Возбуждено уголовное дело. Она меня призывает остановить тебя. Пойми, нас всех посадят. С прокурором не шутят». Я отвечаю: «Если бы они могли передать дело в прокуратуру, то давно бы сделали это. Истерика началась, потому что они проворовались. И вообще, тебе-то что, извини, пожалуйста? Ректор в курсе, я подчиняюсь ему и заведующему кафедрой». Он говорит: «Я так Тане и ответил, дело на контроле у ректората».

В один прекрасный день на раскоп пришла Редина с двумя аспирантками. Набралась смелости. В этот раз она была серее тучи. Молча продефилировала по бровке, остановилась напротив зерновых ям, посмотрела керамику. Потом сказала, что мы все ямы соорудили ночью, а керамику привезли в торбах с Березани. Самое интересное, что слои в стратиграфическом разрезе она видела. Слой подделать нельзя. Игнорировать памятник дальше было невозможно.

Приходил Охотников, тоже опасливо, издалека подбирался.

Это уже было после наезда прокуратуры…

По наводке Штербуль пришел следователь природоохранной прокуратуры. Звали его, как сейчас помню, Владимир Ильич. Маленький, щупленький, в пиджаке, галстуке и темной рубашке.

Этакий Швондер.

Типичный прикид кабинетного мента, работника прокуратуры или налогового инспектора. Экологический составитель актов. Представился, показал удостоверение. Начал бегать по раскопу, что-то замерять. Нагло попросил рулетку, но мы ему не дали. Потом попытался отнять у меня разрешение, воспользовавшись моей оплошностью. У меня не было ксерокопии, и я дал ему оригинал. Но тут опомнился и резко вырвал из рук. Он обиделся и пошел в прокуратуру, благо было недалеко. Я тогда взял разрешение и поехал снимать копию.

Пока вас не было, он вернулся в компании каких-то ментов и следователей. Они спрашивают: «Кто здесь главный?» Владимир Ильич на меня указывает: «Профессора нет, этот за главного». Я вылез из раскопа. Нас обвинили в противодействии следователю областной природоохранной прокуратуры. Я возразил, что противодействия не было. Шеф поехал делать копию разрешения и сейчас вручит ее Владимиру Ильичу. Те посмотрели на коллегу, спрятали корочки и удалились. Следователь начал возмущаться: «Нашли где копать – под окнами прокуратуры».

Фотоаппарат так и не пригодился. Следователи пришли и снова заявили, что мы оказываем сопротивление. Говорят: «Вы на хуй послали Владимира Ильича». Я удивился: «Кто, я? Да никого я не посылал. И слова я такого не знаю. Вот ваша копия». «А где оригинал?» «Хранится в сейфе ректората». И протянул разрешение. Они говорят: «Это нехорошо». «Может быть вам нехорошо, а мне в самый раз». Те ушли, ухмыляясь, а Владимир Ильич удалился составлять акт.

Бедняга.

Каждый свою судьбу выбирает сам. Вскоре мы перестали на таких посетителей обращать внимание. В определенный момент опасности мозг как бы отключается. Психика не может долго находиться в состоянии стресса, иначе даст сбои. После второй недели раскопок мозг как бы переключился на режим автосохранения. Вокруг бегало множество народу. Ты руководил раскопом, зато я отбивал атаки врага и одновременно давал интервью телевидению.

Однажды днем в этой суматохе я беседовал с Натальей Михайловной Секерской о чернолаковой керамике. Тут она прервалась и спрашивает: «Вы долго будете работать?» Я отвечаю: «Как выдержим. Видите, что происходит». В это время пробегаете мимо вы, совершенно замотанный. На ходу с ней поздоровались и побежали дальше.

Утром того дня я был на тренировке в бассейне, поскольку на войне нужно быть в спортивной форме. Тут звонок Губаря на мобильный. Он сообщил, что на раскопе стоит телекомпания РИАК и просит интервью. Я сел на велосипед и приехал за двадцать минут. Там сидела с камерой компания во главе с Таней Захарян. Я им немедленно дал интервью. Они отчасти и застали всю эту суету. Одно предписание принесли при ней. Она пыталась его заснять. Но по чиновничьей иерархии это телевидение оказалось вражеским, потому что принадлежало мэру Боделану. При этом сотрудники не в курсе дела. У Тани была интеллигентная реакция: «Почему это приобрело такие формы?». Я говорю: «Потому что они продали дворец». «А зачем вы это копаете?» «Потому что я всего лишь пытаюсь спасти то, что могу». Потом мы сели в машину и поехали в деканат, снимать наш Музей археологии Одессы. В экспозиционном зале шло заседание Государственной аттестационной комиссии. Я нагло запустил журналистов, чтобы они сняли экспонаты. Тут Захарян предложила: «Если такая острая ситуация, давайте сделаем прямой эфир». Я сомневался в результативности, но она настаивала. И мы договорились на прямой эфир, на следующий день.

Когда я вернулся, на раскопе уже сидела киевская телекомпания «ICTV». Я немедленно стал ей все рассказывать. И в это время подъезжает Мурманов со своими телохранителями. Было похоже на съемки фильма: банда приехала. Быстрым шагом, ни с кем не здороваясь, этот пахан подскочил к раскопу. А там дети возятся.

А вы даете интервью. Я спросил Мурманова, чем могу быть полезен. Он возмутился: «Тут же трава не вырастет! Нет ограждений».

Я его заметил боковым зрением. И узнал. Видимо, он был настолько возбужден, что ничего не понял. Начал скандалить. Я не шелохнулся, продолжаю вещать в камеру. Корреспондентка бросается к нему с заискивающим видом. Я спрашиваю у нее: «Кто это?». Она говорит почти шепотом: «Это же Мурманов!». Камера при этом работает. Он подходит ко мне: «Кто вам позволил?». «А кто вы такой? Вы мне мешаете работать». Заставил его представиться. Услышав имя, восклицаю от радости: «Ой! Я же вас знаю!». А Мурманов был вторым человеком в городе, после мэра. И, по всеобщему мнению, являлся главным бандитом и вором. Вот он на меня и орет: «Кто вам разрешил?». Я говорю: «Вы разрешили». Видимо, Мурманов решил, что я издеваюсь. Тогда я подозвал тебя: «Ладно, так и быть, ему разрешение можешь показать». Ты протянул ксерокопию с его собственным согласованием. А также всех остальных ведомств, с резолюцией Специнспекции. Мурманов не справился с лицом, начал кричать: «Всех уволю!». Взялся за телефон, начал набирать номер Клепацкого, начальника Специнспекции. Я даже попытался его успокаивать: «Вы должны радоваться, как вас там зовут, Маркоз. Вы же интеллигентный человек. Посмотрите, как здорово получается». Он за свое: «Где ограждение?». «Да какое ограждение! Завтра мы уже все закапывать будем. А что, собственно, случилось?». Видимо, они были в глубочайшем отчаянии.

Я в это время стоял с его помощником возле раскопа. Он весь в золоте, в облаке парфюмерных запахов, в лакированных туфлях, с портфелем. На лице загадочная улыбка в стиле: «А все-таки молодцы, паскуды!». Спрашивает меня: «Так чё нашли хоть?». Я рассказываю про ямы, древних греков и прочую ерунду. Тут его окликнул Мурманов и они удалились в сторону мэрии.

Это была хорошая сцена. Нервничать было ни к чему. Поздно уже нервничать. Губарь потом сказал, что главный архитектор города не зря приходил. Похоже, они давным-давно продали этот дворец. Теперь стало ясно, что бабки утекают у него из-под носа и так просто здание не продать. Что в итоге и подтвердилось. Когда мы добывали разрешение, никому не было известно, что они уже продали дворец. Управление архитектуры согласовало эту сделку по архитектурной линии. Управление Штербуль согласовало продажу здания, как памятник истории и архитектуры, вопреки закону. Сам факт демонстрации раскопок по киевским и всеукраинским каналам сильно засвечивал ситуацию...

Тут мне Сунцов снова присылает извещение о том, что я нарушил сто восемьдесят пять статей закона об охране ихнего историко-культурного наследия. Признаться, это уже порядком надоело. Спокойно докопать не дадут. Тем более, работа пошла на лад, и делать мне на раскопе было особо нечего. Я даже хотел поехать домой. Но ты мне сказал, что я должен присутствовать «со значением». К раскопу уже никто не подходил, силы врага иссякли. Я даже был несколько разочарован тем, что меня не посадили. Власти решили не делать нам карьеру.

Теперь меня мучила, или томила, жажда неудовлетворенной славы. Подозреваю, что в этом и было все дело... Я простоял целый день даром – ни одного прокурора или мента. На хуй послать решительно некого. Все давным-давно уже отправлены и пошли туда. И, что немаловажно, благополучно доставлены. Что за жизнь? Скукотища. Причем, неимоверная. Никто не идет, стоит полная тишина. Объекты прут, как грибы, все дети и остальные люди работают совершенно спокойно, а я снова маюсь в безделье. Правда, какие-то вонючие зухтеры ходят вокруг, немного раздражают. Но не опасно. И даже немножко приятно. Я думку гадаю: а что случилось? А почему тишина? Небось, они какую-то гадость задумали. Неужели мы победили?

Если снова попытаться обобщить и типологизировать ситуацию, то мы ее победили благодаря правильному проведению психологической игры. Мы навязали нашему «Полицейскому» поведение по сценарию «Ну, что, попался, негодяй!». А сами со своей стороны («Вор») сыграли по гибким правилам «Как отсюда выбраться?», творчески сочетая их с вариантами игры «Давай надуем Джо!». Это и обеспечило наш успех.

И тут я обнаржил в свох мыслях, что спортивность нашей команды оказалась достстаточно высокой. Более чем. И тогда же я решил, что врага нужно не просто уничтожить, но еще и забетонировать. Из «Вора» надлежало перевоплотиться в «Полицейского». Выпью-ка я для храбрости бутылку пива и развлекусь, - думаю я. Себе. Выпил себе, сел себе на велосипед и поехал в это управление.

Здание там роскошное. Дворцового типа. Вылизанное и парадное. Со всеми делами.. А выглядел я при этом ужасно. С точки зрения облгосадминистрации. А также с точки зрения своих собственных регалий. Потому как был одет в свои замызганные шорты и драную майку, обут в грязные спортивные тапочки и овеян раскопной пылью. На поясе сумочка-бардачок на защелке. В ней сигареты, спички, документы. Приехал в управу, захожу в вестибюль. Сидит вахтерша. Я настроился на наглое и вальяжное хамство. На раме велосипеда, в специальном держателе, бутылка пива. В зубах сигарета незажженная.

Вахтерша спрашивает: «Вы к кому?». Я не говорю не слова, держу паузу – я опытный педагог и відмінник освіти. Ставлю велосипед под стенку. Заставил ее переспросить еще раз, после чего резко спрашиваю: «Где Наталья Анатольевна?». «Ее нету». «Ладно. А где Сунцов?»... Вахтерша видит, что я не совсем бомж и немного осведомлен. «Он есть, но занят... Нельзя сюда ходить в таком виде». Я достал бутылку пива, сигарету и закурил. Она говорит: «Здесь не курят. Кто вы такой?». Тогда я вытащил из своей бомжеской сумочки визитную карточку, где написаны все мои впечатляющие регалии. «Можете посмотреть, кто я такой. Вам много до пенсии осталось? Кажется, срок явно подошел. Так вот, можете представить себе, какие вас ожидают неприятности, если будете плохо охранять мой велосипед». И пошел по лестнице с бутылкой и сигаретой. Она за мной бежит: «Валерий Юрьевич занят, я его предупрежу».

Я не обращаю на нее внимания. Захожу к Сунцову разболтанной походкой. Он сделал замечание насчет сигареты. Я сказал, что это не имеет значения с точки зрения радиоуглеродного анализа, и стряхнул пепел на пол. Бутылку поставил на стол. У него большой начальственный кабинет. Абсолютно голый стол, никакой пепельницы. Он молчит, смотрит. Я затянулся и говорю: «Ты что себе позволяешь?». Сунцов сглотнул слюну: «Что?». «Ты посмел оскорбить моих аспирантов. Вы все повылетаете к ебеней матери со своих вонючих должностей. Как пташки. Проворовались сверху донизу. Губители культуры...». «Успокойтесь, пожалуйста, Андрей Олегович». «Сколько вы украли на Оперном театре с Натальей Анатольевной? Чем вы здесь занимаетесь? Вам не стыдно? А еще говорите, что вы археолог, образование историческое получили... Имей в виду, вы у меня допрыгаетесь! И если еще хоть раз я увижу, что какая-то падла посмела подойти к моему раскопу, пеняй на себя». Допил пиво, потушил окурок об стол и вышел. Тишина... Подошел к вахтерше, забрал велосипед, сказал «спасибо» и уехал. Я очень горжусь этой историей, хотя, возможно, она меня не слишком украшает, как истинно интеллигентного человека.

К раскопу действительно больше никто не подходил. Но вы устроили следующую атаку на представителей Полевого комитета...

Я уже не знал, как еще развлечься. Решил попросить консультаций у специалистов. Направился в археологический музей. А там идет заседание ученого совета. На трибуне выступает Редина и отчитывается о своих раскопках в Кошарах. Все ужасно прилично. Президиум, графин с водой, кворум, трибуна. А я опять пришел черт знает, в каком виде, сел рядом с Клейманом в первом ряду. Пью пиво, смотрю на Редину, глумливо ухмыляюсь. Видимо, у них двойственное ко мне отношение. С одной стороны, я очевидный гранд, единственный доктор археологии. А с другой стороны, веду себя чрезвычайно неуважительно к их солидному учреждению. Сижу, помалкиваю.

Когда она закончила, Ванчугов обращается к аудитории: «У кого есть вопросы?». Я говорю: «У меня есть вопросы... Только что вы сказали, что глубина зерновых ям метр восемьдесят. Как вы ее определили: от современной поверхности или от репера?». Она говорит: «От линии вреза в материк». «А как вы определяете эту самую линию?» «Это фиксируется стратиграфически...». Я пристал, как вошь. Тут Ванчугов не выдержал и спрашивает, чего мне надо. Тогда я обратился к аудитории: «Мне нужна помощь. В пятистах метрах от вашего музея идут раскопки уникального памятника. Он гибнет под ковшами экскаваторов. А вы не можете подойти и оказать консультативную помощь. Тоже мне, антиковеды». Зал молчал. Я развернулся и вышел.

Под конец работ, когда мы брали восьмой комплекс и мечтали, чтобы прирезка не дала новых ям, прибыл директор Зелентреста, на своей служебной «волге». Долго ходил кругами, потом решился и подошел. «Что же вы, – говорит, – обещали все зарыть». Я отвечаю: «Сегодня только шестое июля. Разрешение до десятого. Через три дня все будет в порядке». Он помолчал, а потом, вдруг, говорит: «Меня ебут вовсю из-за вас». Лицо у него было растерянное: «Закопайте, я вас прошу. И софоры не погубите, они солнечный свет любят». Действительно, некоторые карликовые софоры мы засыпали отвалом практически до кроны. Я снова пообещал все закопать к сроку.

Бедняги. И так всю жизнь мучаются… Такова история с раскопками у Воронцовского дворца, которая закончилась седьмого июля, через двадцать семь дней после начала работ. В компенсацию за потраву и надругательство над культурным наследием мы похоронили в первом комплексе кроссовки Володи Носырева под его же траурное пение. А также сломанную в боях за культурный слой рулетку. На дне другой зерновой ямы оставили бутылку - «капсулу времени» с запиской людям будущего: «Двадцать шесть веков они подарили Одессе». Текст Шурик Фридман придумал. И далее перечисляются фамилии всех участников, помощников и сочувствующих нашей экспедиции. Все расписались. Это был очень трогательный день. Мы пришли на раскоп, а на дне лежит букет красных роз. Неведомые поклонники, по-видимому, выразили нам признательность за эту деятельность. Мы сфотографировались с этими цветами в античных ямах на прощание. Процедура называлась «похороны раскопа». Котлован был засыпан и засеян газонной травкой за тридцать гривен килограмм...