А почему не во дворе того же пушкинского музея, в бывшей гостинице сикара.

Потому что там мощеный двор. Его надо вскрывать. А в сквере «героев соцтруда» на Театральной площади, лужайка и клумба. Олег начал мечтать о том, как бы там раскопать отель Рено, где жил Пушкин, или ресторан Оттона.

Что представляет собой с исторической и археологической точки зрения пушкинская Одесса? Это Одесса 1820-х годов. Значит, любая вещь, которая относится к этому времени и достаточно достоверно атрибутируется, относится к эпохе пушкинской Одессы. А если мы при этом копаем конкретный объект, который с Пушкиным связан, то вероятность того, что вещи принадлежали поэту, или он ими пользовался, очень велика. Тут же нас посетила путеводная идея отыскать презерватив Пушкина. Мало ли где мог встречаться Александр Сергеевич с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Наверное, у них были какие-то тайные места. Возможно, в гостинице Рено. И если мы раскопаем мусорник в гостинице, то и презервативы там точно найдем... Короче, нас уже перестала занимать комиссия и сумасшедший ирландец. Главное - найти презерватив, желательно с вензелем Пушкина и этим прославиться на весь подлунный мир.

После собрания мы с Семчуком выходим на улицу и я жалуюсь, что с этими дамами-интеллектуалками трудно договориться. Никто не верит в наши светлые презервативные идеи, не хочет писать об этом проект. Единственный кто согласен работать, это я. Он говорит: «Ну, давай, ты и начинай». Я отвечаю: «Мне нечем начать. Нет ни копейки. И ни одной лопаты». Семчук интересуется, сколько надо на лопаты. Я отвечаю, что не помню, сколько стоят лопаты, но чтоб начать мне нужна сотня баксов. Он сует руку в карман и протягивает сотнягу. Я взял и пообещал вернуть, если ничего не выйдет. Этот разговор состоялся в начале лета. По тем временам сумасшедшие деньги. На них точно можно купить лопаты. В магазине выяснил, что лопата стоит два доллара, хотя можно достать и за пять. Если постараться. В общем, лопат на тридцать-сорок хватало. О том, как я заставлю копать своих студентов, я пока даже и не думал. Решил, что найду способ на месте.

В этих размышлениях и пошел к Наташе Штербуль посоветоваться. Идея с презервативом показалась ей настолько пикантной, что она даже выразила готовность заключить со мной очередной договор. «Вот и давай заключать», – говорю. Тут она начинает играть «барыню обратно». Объяснила, что даже чувство юмора должно иметь пределы. К тому же их управление по охране культурного наследия имеет областной статус. В городские дела они лезть не могут. Поэтому Наташа посоветовала сначала добиться разрешения у городских властей. «Но тебе ж никто и никогда его не даст, тем более с таким дегенеративным обоснованием», – сказала она. В то время между городскими и областными властями шла война и ничем помочь она не могла.

Я понял, что ничего сделать не смогу. Бабки-то у Семчука я взял, а отдавать очень не хочется. Сотня долларов – это большие деньги. Мне их никто больше не даст. Мысль о том, чтобы вернуть, была невыносима.

Не боялись, что Штербуль вас заложит Институту?

Не было никакого смысла. Она, наверное, решила, что я поехал мозгами со своими бредовыми затеями. И точно знала, что городские власти мне разрешения на раскопки не дадут – это исключено. Но у меня появились шансы, совершенно из другой оперы. Сейчас расскажу, какие. К юбилею двухсотлетия Одессы мне позвонил Женя Голубовский и предложил халтурку – написать книгу. Ее авторами должны были стать некие Горбатюк и Глазырин. До этого дня я понятия не имел кто они такие. Правда, слышал, что второй - главный архитектор города... Анатолий Исакович Горбатюк в тот момент работал заместителем начальника порта по строительству, или наоборот. Он решил написать краеведческую книгу. И искал себе писателя на эту книгу – литературного наймита. Сам он сделал честную попытку ее написать, но не справился.

Зачем она ему понадобилась?

Видимо, захотел славы знаменитого краеведа. Голубовский был тогда редактором газеты «Одесский вестник». Он мне позвонил и спросил, не хочу ли я заработать двести долларов. Это девяносто четвертый год и за такие деньги я был готов собственным языком вылизывать дерьмо у входа в его редакцию. О чем ему и сообщил. Но оказалось, что такие крайности излишни, нужно всего лишь написать книгу. На что я корректно осведомился у Голубовского, много ли у него самого бумажек по двести долларов? Он говорит: «Я не историк и не очень хорошо эти вещи знаю». Я предлагаю: «Дайте Олегу Губарю, ему бабки ужас как нужны». «Олег не хочет. Он тоже не историк. Да и рукопись говно. Может, ты попробуешь?». «А вас это не смутит? Выходит, что вы мне отдаете свои деньги, которые могли бы сами заработать». В общем, поминдальничали некоторое время. Дело дошло до того, что Губарь сам сюда пришел и принес мне эту рукопись. Дал мне телефон Горбатюка и избавился от этого гембеля. Меня еще поразило, что у Горбатюка было тогда аж три домашних телефона. Я перезвонил на один из них, и мы договорились. Он с напряжением назвал сумму оплаты, но сказал, что срочно. Так судьба мне навязала деньги на поиски презерватива. Тогда же шла избирательная компания Гурвица в мэры города. Он конкурировал с неким Костусевым. Гурвиц выиграл выборы, а сам Горбатюк был в его команде доверенным лицом и советником.

Я посмотрел эту рукопись. Там действительно было не сладко, но, в принципе, терпимо. И я решил, что справлюсь. Двести долларов в те времена составляли мою годовую зарплату. Я написал книгу в том виде, в котором нашел нужным за недели три. Горбатюк при этом мне сообщил, что книга соавторская. У него есть друг, который является главным архитектором города. Я поинтересовался, в чем его авторство. Горбатюк ответил, что тот предоставил картинки... Когда Горбатюк расплачивался, он небрежно вынул из кармана пачку баксов толщиной в несколько сантиметров, как в известном грузинском анекдоте, отсчитал две сотни и дал мне. Мы понравились друг другу. Мне импонировала сама культурная мотивация клиента. А он признался, что не ожидал видеть профессором такого молодого и приятного человека.

Вскоре команда Гурвица пришла к власти. Было преддверие празднования двухсотлетия Одессы. Меня пригласили на презентацию книги, которая еще не была издана. Они ее потом опубликовали в жалком виде, без всяких иллюстраций с диким количеством ошибок и опечаток. Глазырин сидел с сонным видом и не хотел выступать. На этой презентации я с ним и познакомился. Он мне вяло пожал руку. Все проходило в Доме ученых, Горбатюк ходил важным. Кормили ананасами во дворике, поили шампанским...

Так судьба мне подарила продуктивные социальные связи в городе - с Горбатюком у меня сложились очень хорошие отношения. Через год я позвонил ему в попытке достать разрешение на раскопки. Решив, что он в команде мэра, а посему всесилен. Он искренне согласился помочь, мол, проблем особых нет. Я предупредил, что поскольку собираюсь изгадить архитектурный облик города, то мне нужно благославление на этот вандализм самого главного архитектора. Он пообещал поговорить с Глазыриным. Через некоторое время честно мне перезвонил и попросил зайти в архитектурное управление. Глазырин дал визу на письмо, которое я набрал у секретарши на машинке там же. И решил, что этого достаточно.

Первого июля я собрал студентов и стал разбивать раскоп на лужайке возле оперного театра. Для этой процедуры в моем распоряжении находились бессмысленные сельские девицы на каблуках. Лопат не было. Мы позвали Горбатюка, как свадебного генерала, на открытие раскопа. Он честно пришел и воткнул первую лопату в землю, под голубой елью. Ту самую лопату, которую Гизер снял с пожарного щита соседнего Музея морского флота. Мы тут же стали обмывать открытие раскопа и забыли, зачем пришли. Девицы начали расползаться, но я им сказал строго, что на следующий день они должны все вместе быть на клумбе в рабочей одежде.

А лопат по-прежнему нет. И деньги тратить на инструмент жалко. Я знал, что много невостребованных лопат лежит на складе археологического музея. Его руководство мне очень хорошо известно. Это мои друзья и коллеги по цеху. А именно: Владимир Петрович Ванчугов, который не просыхает вообще никогда, а также его чуть более сдержанный заместитель и коллега Сергей Борисович Охотников, который пьет, в основном одно только пиво. Но денег у них нет вечно. В наших прекрасных отношениях есть только один недостаток – оба меня терпеть не могут. И лопаты мне не дадут никогда. То есть, вежливо откажут. Они мне скажут, что весь инструмент поломан, склад сгорел, все украли или что-то в этом духе...

Но, «попитка – не питка», как говаривал Лаврентий Павлович Берия. Самое главное в профессии ученого-гуманитария и педагога – уметь вчувствоваться в образ клиента. Заглянуть ему в душу и проникнуться его сокровенными чаяниями. На своей шкуре я прекрасно знаю, что такое похмелье, когда денег на опохмелку нет вообще, и выпивки не предвидится в обозримой перспективе. Поэтому я купил бутылку водки, приготовил двадцать долларов и, вооруженный упомянутым герменевтическим методом и этим абсолютным супероружием, направился утром в дирекцию археологического музея. Захожу и вижу за столом многоуважаемого Владимира Петровича, который весь скукожился с перепою. А я все знаю. Знаю, что его только что ругала жена за то, что он пропил последние бабки. Все очень удачно.

Откуда?

Знаю по традиции. Я же с ним знаком двадцать лет. Всегда так было. Все время одно и тоже... Сейчас он сидит и думает, где бы взять сто грамм, потому что невозможно. Выпить хочется до судорог. С одной стороны он меня терпеть не может, а с другой отношения у нас нормальные. Я сразу спрашиваю: «У тебя закусь какая-то найдется в музее?». И вынимаю из полевой сумки бутылку водки: «Быстренько спрячь!». Он ее быстренько спрятал. Я говорю, что мне пить нельзя, я алкоголик. Зато пригубить символически готов. Есть ли хоть какой-то кусочек хлеба, занюхать? И тут объясняю свою проблему. Он говорит: «Да, я слышал. Ты хочешь тут копать. Зачем тебе здесь копать?». «Какая тебе разница, зачем мне здесь копать? Тебе что – жалко?». «Андрей, это авантюра. Все плохо кончится. У тебя будут неприятности». «Так у меня же будут, а не у тебя. Я просто к тебе зашел, как к старинному другу. У меня есть деньги, но глупо же их тратить на какие-то лопаты». И кладу на стол двадцать баксов, но ближе к себе. «Мне хватит, чтобы начать раскопки. Но, по-моему, это глупое занятие. Лучше я дам их тебе. Ты же не против?». И медленно двигаю по столу баксовую бумажку в его сторону. Он говорит: «Я-то, в сущности, не против». Я говорю: «Открой склад! Я возьму твои лопаты, а ты положишь себе мои двадцать долларов». Он начал заикаться. Я сказал: «Мы все вернем». Он механистически кладет двадцатку в ящик и говорит: «Давай выпьем!». Потом вызвал Женьку Редину и спрашивает где ключи от склада. А студенты ждут на паперти. Я их завел и вынес все подчистую. Пообещал, что мы будем ежедневно возвращать инструмент в музей. С этими лопатами я поставил их на следующий день на клумбу.

Но ничего не вышло. Как только мы начали работать, прибежали какие-то тетки, которые оказались сотрудниками Зелентреста и легли на клумбу, запретив нам ее трогать. Я показал разрешение Глазырина. Тетки сказали, что срать хотят на какого-то Глазырина, у них есть свой начальник. Выяснилось, что для земельных работ на муниципальной территории требуется разрешение горисполкома не в лице Глазырина, а руководства мэрии. Я послал Гизера в Зелентрест, его даже не приняли. Нам пришлось прекратить раскопки, так и не начав их. И я распустил студентов.

Как вы себя чувствовали?

Не лучшим образом... Сдали лопаты в музей, пообещал вернуться через несколько дней. Но уладить дело не было никаких шансов. Тем более что меня мучило одно обстоятельство – в тот момент я не был подтвержденным профессором. Потому что только в апреле девяносто пятого года меня наш ученый совет представил на звание профессора. И подтверждения из Министерства я еще не получил. В условиях войны с Институтом археологии я понимал, что они люди киевские и не то чтобы влиятельные, но со своими концами. Мало что может произойти? Крыжицкий уже тогда был членкором. Позвонить в министерство и попросить, чтоб это дело остановили под каким-то предлогом, ему ничего не стоило. Получение профессорского аттестата было смыслом моей педагогической деятельности. Если сказать честно, я не хотел рисковать. Поэтому задумался, расстроился, отпустил студентов и пошел на пляж. Губарь тоже пригорюнился. Все на этом и закончилось.

Но ощущение прокола и неудачливости просто терзало. Звоню Горбатюку, спрашиваю, можно ли получить разрешение горисполкома. Он посоветовал самому пойти в исполком. Но я никого там не знаю, и меня с лестницы спустят. Горбатюк при самом добром отношении не мог мне составить протекцию. Так я боялся почти полтора месяца. Делать нечего, ездил на велике, целыми днями валялся на пляже. Плавал и страдал. Представить себе не мог, как я достану этих горисполкомовских. Горбатюк советовал прямо записываться на прием к зампреду, но я в это не верил. Понял, что мои Фортуна и Удача полностью растратили себя на докторскую защиту. Эти дамы явно утомились, они либо бросили меня, либо скончались в муках, не выдержав конкуренции агрессивной социальной среды.

Сижу себе дома и грущу от одиночества. А было это пятнадцатого августа. Это же День Археолога! И никто меня не поздравляет. Мама послала за хлебом. По дороге я заглянул в почтовый ящик. Достал почту. Среди прочего там была открытка из аттестационного отдела министерства, где говорилось, что решением аттестационной комиссии от такого-то числа, мне присвоено звание профессора и эта открытка является официальным документом для перерасчета моей зарплаты. Решение принято и обжалованию не подлежит... О лучшем подарке ко дню археолога я и грезить не смел! Я сунул маме открытку и понял – нет теперь такой силы, которая мне может испортить жизнь. Ничего эти ребята теперь у меня отнять не смогут, у меня уже все есть. Профессорский аттестат - в тумбочке... Настоящий. Мама чуть не заплакала от радости.

Я немедленно собрался в исполком. Даму, к которой мне советовал обратиться Горбатюк, видел до этого лишь по телевизору. Она была зампредом горисполкома по культуре. Огромного размера, обкомовского вида женщина. Сделала карьеру где-то в профсоюзах. Очень солидная, важная, серьезная, ответственная. Убедить ее в исключительной важности презерватива Пушкина для развития мировой культуры – весьма сомнительное занятие. Мягко выражаясь. Но хрупкая надежда теплилась - мне известен жанр своего обаяния. Я по опыту знаю, что нравлюсь подобным женщинам, в широком возрастном диапазоне – от 25 до 80 лет и далее. Звали ее Татьяна Георгиевна Устенко. Она пребывала именно в этом диапазоне.

Шансы полностью пролететь, как фанера над Парижем, были высочайшими. Но – дороги назад нет, все мосты сожжены. Записался к ней на прием, настроился. Меня приняли на следующий день. Я превратился в сгусток обаяния. Не помню, что ей говорил, но ровно через десять минут она забрала у меня письмо со словами: «Безобразие! Как можно травить такого ученого! Так что, надо лишь обломать эти службы?». Просила зайти завтра. Я мало поверил, но явился. Мои чары не развеялись. Из кабинета выбежал, как ошпаренный, директор Зелентреста, весь зеленый от ужаса. И говорит мне: «Как же так? Почему же вы ко мне сразу не обратились? Почему меня должны вызывать в исполком?». Я ему напомнил, что обращался - он месяц назад спустил с лестницы бедного Сережу Гизера. Директор что-то промямлил и удалился.

Устенко протягивает мне письмо, заверенное всеми визами необходимых городских служб. Но в последний момент заколебалась, взяла меня за руку и отвела к мэру. Видимо, чтобы избавить себя от ответственности. Замотанный Гурвиц выслушал меня необычайно невнимательно. И тут говорит: «Какой класс! Это очень интересно». Я ему говорю, как честный человек: «Будет атака, меня станут соскребать с раскопа». Он спрашивает: «Что ты хочешь?». Я отвечаю: «Защиты. Дайте нам время». «Сколько?». «Два месяца». «Два месяца я обещаю. Молодец! Только не тяните». Пожал руку и отпустил.

Поиски презерватива Пушкина были санкционированы, можно было начинать. Из сотни Семчука, после взятки Ванчугову, у нас оставалось восемьдесят долларов. Я намеривался их честно отработать, и категорически не желал возвращать. Мы с Олегом их поделили. Деньги за книжку Горбатюка я отдал жене, чтобы в доме было тихо. Профессорское подтверждение, лежавшее в тумбочке, создавало комфортное ощущение безопасности и безнаказанности - теперь мне море было по колено. А также меня согревала мысль о неожиданном успехе в горисполкоме. Это было чудо. Все мои гонители не могли даже представить, что я осмелюсь копать клумбочку около Оперного театра...

Студенты после истечения официального срока практики были распущены. В конце августа они сидели по своим селам и весям. Разрешение-то на руках, но у меня не осталось никакой рабочей силы. И взять ее негде. Отчасти, я покрыл этот дефицит за счет старых концов в доме пионеров. Нашел там своих бывших коллег-кружководов - Мишу Кордонского и Раю Галяс. Они пообещали привести детей на раскоп. В первые дни нас было трое – мы с Губарем, а также Володя Носырев, оперный певец. Он тогда был изгнан с работы из Оперного театра, потому что слишком хорошо пел – куда лучше директора. Такое не прощается. И Володя пришел к нам. На всякий случай мы основали «Клуб городских сумасшедших» и провели организационное собрание - в случае неудачи все можно было превратить в шутку. Я также попросил у Чумака студентов на подмогу. Он пообещал снять студентов факультета физвоспитания.

Начался учебный семестр, и я должен был как раз читать археологию студентам первого курса, первого набора. Я попросил разрешения читать этот курс прямо на клумбочке. Это мне было позволено. Тем более что у нас не хватало аудиторий, и мы договорилась с Ванчуговым, что лекции по археологии будут проходить в первобытном зале археологического музея. Там были стулья. Меня это устраивало, потому что студенты приходили на лекцию, а затем плавно перемещались на клумбочку и становились на лопаты. Точно второго сентября, в день рождения города, как и обещали в прессе, начали раскопки. Работали мы довольно истерично, чтобы максимально углубить раскоп – тогда его труднее остановить. Телекомпании и корреспонденты у нас просто поселились, нас показывали едва ли не ежедневно в сводках городских новостей.

Надо заметить, что противники спохватились. Татьяна Львовна немедленно атаковала все инстанции – горисполком и все подчиненные структуры. Но поздно ей было пить боржоми. Власти от нее отмазывались казуистически. Она жаловалась, что мы копаем памятник без открытого листа и нарушаем этим закон. Однако археологического памятника под названием «Одесса» или «Театральная площадь» не существует, их культурные слои не зарегистрированы и не взяты никем под охрану. Ей и ответили, что копаем мы, безусловно, без открытого листа. Но закон никто не нарушает. Остановить раскопки они не могут, пока не будет предъявлена охранная документации на Театральную площадь как памятник археологии. Нужно доказать, что именно там находится археологический слой. Самойлова говорит, что у нее пока нет такой документации. Раз нет, значит нечего звонить. Когда будет, тогда и заходите.

В горисполком поступила в общей сложности целая папка жалоб с разных сторон. Не знаю, кто их писал, мне Устенко не докладывала. Разведка доносила, что к этому руку приложил и Владимир Никифорович, который был тоже страшно раздражен этой деятельностью. Его ведь тоже не спросили.

Мое университетское начальство позволило мне использовать студентов по моему усмотрению. Фактически это была археологическая практика. Мы вымахали довольно большой котлован. Все время, реально на раскопе трудилось человек семь, восемь. Стал образовываться костяк нашей команды. Пришел коллекционер Сережа Маевский, да так и остался. Навсегда. Тогда же пришел архитектор Сасонкин, он профессионально делал нам чертежи. Потом на углу Дерибасовской и Ришельевской я случайно встретил после нескольких лет разлуки Толика Индрицанина – своего старинного приятеля. Он спросил как дела. Я стал рассказывать, как мне плохо и денег нет. В свое время Толик работал директором лакокрасочного завода и, в советские времена всегда ездил на персональной машине. Толик – ныне директор какой-то брокерской конторы - мне тут же подкинул сотнягу на лопаты. По старой дружбе. Я его спросил, сколько он может в день заработать. Ответ меня поразил: «сколько хочу».

На эти деньги мы продержались два месяца. Мы сами дома чуть ли не сухари ели. У Олега тоже ничего не было в кармане. Наши жены и дети мужественно перетерпели этот презервативный дурман, посетивший почтенных отцов их семейств. Все об этом знали и поэтому носили нам на раскоп еду. Весь город видел, воочию и по телевизору, что мы сидим голодные. Таня Донцова, автор книжки «Молдаванка» таскала какие-то бутерброды. А на деньги мы покупали пиво и всем ставили. Фотохудожник Сережа Гевелюк нам фотографировал раскоп. Понимая наше положение, он помогал нам бесплатно. День на раскопе стоил не меньше десятка баксов. С пивом и едой. Вот и раздели наши бабки на два месяца.

Разумеется, нам сильно повезло с легкомысленной благосклонностью мэрии. Я не знаю, что подействовало на Устенко и на Гурвица. Они запросто могли остановить работы в любой момент, но не делали этого. Я все время этого ждал, каждое утро собирался на раскоп, как на войну – любой день мог оказаться последним.

Наши идиотские идеи с презервативом, естественно, развеялись, как сон. В пушкинское время не было каучука, и презервативы делали из бычьих пузырей. Археологически там ну никак не могло быть презерватива. Все это было нам совершенно ясно заранее, но сама идея должна была раздражать врагов своим заведомым идиотизмом. И действительно раздражила. Так, Самойлова публично возмущалась, что «эти проходимцы» изгадили дивный архитектурный облик нашего города из-за грязных подштанников Пушкина. Она, кажется, решила, что я и в самом деле не в своем уме.

Чтобы победить, нам хотелось найти действительно что-нибудь эффектное. Главное – провести сенсационные раскопки. В советской археологии не принято копать современность. Особенно если это двадцатый век. И даже девятнадцатый. Зато наши раскопки необычайно ценили краеведы. Они к нам липли толпами. Приносили картинки и старые фотографии этих мест. Все профессиональные коллекционеры города побывали на раскопе. Патриарх одесского краеведения Чарнецкий лично время от времени посещал наш раскоп. Он все знал наизусть. Показывал нам где, когда и какой фундамент был построен. Консультации у нас были самого высокого класса.

Вниманием широкой публики мы также обделены не были. Как то утром, выходя из здания музея, я увидел, как у памятника Лаокоона снимается группа «Маски-шоу». Они вымазали головы змей и полуотбитые причинные места жреца и сыновей в ядовито-зеленый цвет. Вокруг толпились поклонники. Было смешно и весело. Я позавидовал популярности этих ребят. Пришел на раскоп – а там еще большая толпа. Стоят в очереди за освободившимися лопатами. Молодожены из дворца бракосочетаний приходили к нам сниматься. Многие просто благодарили нас зато, что мы этим занимаемся. Самый трогательный случай произошел у меня под домом. Я утром вышел и садился на велосипед, чтобы ехать на раскоп. Ко мне подходит человек и спрашивает. «Вы профессор Добролюбский?». Я киваю. Тогда он протянул мне десять долларов и говорит. «Спасибо, это все, чем я могу помочь». И не пожелал представиться. А через несколько дней меня бесплатно постриг незнакомый парикмахер – отказался брать деньги «у такого человека». С тех пор я стал его постоянным клиентом – впрочем, деньги за стрижку он уже давно и исправно берет.