Давайте сменим тему. Что вы делали перед второй попыткой защитить докторскую диссертацию? Как-то вы рассказывали, что в это время вы занялись гагаузами, а потом поехали в Турцию.

Да, моя случайная гагаузская карьера развилась параллельно с историей второй докторской защиты. Эти события происходили в период между завалом докторской на совете в МГУ и второй защитой в Питере. Времечко на дворе стояло преинтереснейшее. В мае я завалил диссертацию, после чего доработал в отделе с Наташей Штербуль, копая Измаил. В самом конце августа уволился со всей своей группой. Через две недели устроился к Русецкому. Зима у меня прошла относительно спокойно. К весне я должен был либо достать новый договор Русецкому, либо подсесть на какое-то новое место.

И тут звонит Женя Яровой, который тогда находился на пике (а, как потом выяснилось, на излете) своей карьеры в Кишиневе. Он предложил мне работу в своем отделе. В молдавском отделении Института археологии Женя тогда работал начальником новостроечного отдела. И греб себе бабки. Его падение было связано с историей давней войны с Дергачевым. Яровой, вместе с Черняковым, задумали сожрать Дергачева, потому что тот хотел защитить докторскую. В соседней дружественной республике Молдавии есть, разумеется, свой археологический клан. Если собрать всех молдавских археологов вместе, то они поместятся в одной комнате. Их начальником тогда был Павел Петрович Бырня. Несмотря на малочисленность, они рьяно грызлись между собой. Пожирали друг друга безостановочно и с воодушевлением. Таков стиль отношений. Единственное, чем отличался молдавский археологический клан от украинского или имперского – своей относительной гуманностью. Они не убивали. Они опускали по служебной лестнице, заставляли ходить на работу, гноили, но из системы грубо не вышвыривали.

Молдаване почему-то очень не любили, когда кто-то получает большую зарплату, чем начальник. Например, Яровой являлся начальником новостроечного отдела. Формально он подчинялся Бырне, но как-то не очень. С одной стороны это самостоятельное подразделение в Институте и Бырне дела до него нет. Но у Ярового хоздоговорные работы, а Павел Петрович сидел на бюджете. Поэтому денег у Ярового больше... Бырня получал, скажем, триста двадцать рублей, а тот четыреста. Этого простить Яровому Бырня никак не мог, душа просто не выдерживает. В молдавском Институте разница зарплаты в пять рублей служила часто поводом для серьезного научно-административного конфликта. Я думаю, этот стиль был повсеместен.

Очень хорошо выразился Массон по поводу молдавской археологии: «В Молдавии есть восемь археологов и восемнадцать группировок». В основном они делили тематику и амбиции. В частности, на эпохе энеолита в республике тогда сидело два человека – Яровой и Дергачев. У каждого свои понты. Первый – московский выкормыш, а второй – питерский. Яровой все время кичился тем, что он окончил Московский университет по специализации «археология». А Дергачев тем, что окончил Ленинградский университет по той же специализации. При этом вся петербургская мафия считала и продолжает считать, что Московский университет полное говно. То же самое считает московская мафия в отношении ленинградского клана. Но поскольку Москва была все же столицей, и, стало быть, козырнее, то травила Питер вовсю.

Главный убийца советской археологии Рыбаков власть держал жестко. Докторский совет Ленинграду не давал. Хотя там работало много докторов наук и этот совет они вполне могли сделать своими силами. Все лимиты на издание монографий шли из Москвы. Питерцы могли аттестоваться только в Москве, если хотели стать докторами. Но для этого надо издать монографию. Получался замкнутый круг. У нас на Украине бытовали те же нравы. Для издания монографии достаточно звонка академика Рыбакова или его прихвостня. При этом никто никогда прямо питерцам не отказывал в защите на московском докторском совете. Тем не менее завалы происходили регулярно. И питерцы стали опасаться защищаться в Москве. Тогда Рыбаков прибег к иезуитскому приему. Он стал заманивать на совет. Это какое-то старческое маразматическое развлечение. Как председатель совета, он обещал человеку, что защита обеспечена и пройдет успешно. Давал личные гарантии. Тот выходил на защиту и совет внезапно для соискателя заваливал его по команде Рыбакова. Так академик умерщвлял соискателей. Двоих уж точно угробил. Это очень болезненно, когда тебе неожиданно заваливают докторскую защиту, тем более в возрасте за пятьдесят. Довольно известный и квалифицированный археолог Брашинский скончался примерно в течение месяца или полутора после завала в Москве. Второй, Шургая, тоже питерский антиковед, умер при таких же обстоятельствах... Когда я шел на московский совет, мое психологическое преимущество состояло в том, что я знал о завале заранее. Предупрежден - значит, вооружен...

Как Дергачев, так и Яровой, оба хотели занимать должность директора отдела археологии Академии Наук Молдавии. Точнее, это был сектор археологии при отделе искусствоведения и этнографии. Единственное преимущество, которое они имели перед нами, украинскими провинциалами, – это собственное головное издательство. Как и на Украине, в Молдове были собственные издательские возможности. Они могли спокойно издавать свои отчеты в академическом издательстве «Штиинца», которые засчитывались, как монографии. У всех молдавских археологов было много монографий. Правда, там не было своего совета по археологии, и они защищались по номенклатуре специальности «история СССР», как Бырня. Но Дергачев сумел защититься в Питере, а Яровой – намного позже в Москве. Следовательно, монополизирует тему тот, кто первый станет доктором. Коллеги ходят у него в валетах. Черняков, хоть был с Украины, но тоже занимался энеолитом и также хотел стать доктором по этой же теме.

В энеолите я плохо понимал и продолжаю понимать. Но личные отношения с ними всеми были давние. Всех троих я прекрасно знал. К Чернякову я питал особые нежные чувства после его надругательства над моей сарматской принцессой. Потом он бросил свою одесскую жену, женился заново и уехал в Киев. Артеменко, видимо, по старой гэбешной дружбе, посадил его в кресло председателя Полевого комитета при Институте археологии. Черняков стал там очень важным. У него появились дополнительные возможности обильно гадить окружающим. В этой ситуации Дергачев подготовил к защите докторскую. Это было как серпом по совокупным яйцам Ярового с Черняковым, и они решили защиту ему сорвать, да и кровушки попить вволюшку.

По их стратегическому замыслу следовало обвинить Дергачева в воровстве. Но Ярового погубили скупость и коварство. Все свои интриги он вел по служебному телефону. Наверное, ему жалко было говорить по домашнему телефону, что следовало бы делать из конспиративных соображений. Яровой оставался после работы и проводил междугородные переговоры с Черняковым. На отдел приходили счета, где четко фиксировались номера и время звонков. Он договаривался с Черняковым о написании цедули на Дергачева. Живо и долго шлифовали ее литературные достоинства и научные аргументы. И совместными усилиями подготовили жалобу, где говорилось, что докторская на самом деле написана Черняковым, а Дергачев ее слямзил и, в другой республике, пытается втихую защитить. Я тогда не ориентировался в этих кознях и был совершенно не в курсе.

Дергачев всегда у меня вызывал чувство самого сильного уважения и симпатии. Мы всегда находились в приятельских отношениях. В его научных достижениях я не слишком хорошо смыслил, но мне очень импонировало его отношение к делу и качество общения. Мне не так уж важно знать профессиональную область своего коллеги. Я вижу, как он о ней говорит. Этого достаточно для того, чтобы понять настоящий ли он профессионал. Видимо, Дергачев испытывал ко мне сходные чувства, потому что мы нашли с ним общий язык, хотя тематически никак не пересекались.

Энеолитическая война внутри молдавского клана меня застала, когда я заведовал сектором археологии в отделе культуры облисполкома. Это была жалкая должность, но звучала хорошо. То есть я был как бы главным археологом области по должностной номенклатуре. И был сильно удивлен, когда мне на работу пришли три официальных письма в одном конверте. Первое – копия письма Чернякова президенту Академии Наук Молдавии академику Жученко. Этот Жученко, кажется, был академиком по выращиванию каких-то помидоров в долине реки Реут, которые сгнили в результате его научных изысканий. Причем в ходе эксперимента оказались полностью истощены и обезображены почвы. Река Реут утратила свой неповторимый облик. Я видел этот облик своими глазами в экспедиции у Бырни. В воду даже свинья зайти не могла, потому что там плавала какая-то дохлятина. Замечательная река, очень красиво смотрится на расстоянии не менее километра. Близко к ней подойти невозможно из-за дикой вони. Таковым был впечатляющий результат научной сельскохозяйственной деятельности товарища Жученко. По итогам которой он стал академиком и возглавил Молдавскую Академию Наук. Я уж не знаю, какую вегетативную или селекционную ошибку он совершил, но тогда это считалось последним достижением науки и техники.

Черняков подписался со всеми понтами, как председатель Полевого комитета Института археологии АН УССР. Я изучил письмо внимательно. Там было написано, что есть вот у вас такой сотрудник, Дергачев Валентин Анисимович, который написал докторскую диссертацию. Он взял, и упер все мои материалы. Поставьте себя на мое место. Если вы делаете эксперимент, а придет кто-то и все опубликует, выдаст за свое. А потом защитит на этом деле диссертацию, что вы будете чувствовать? Как же авторские права? Где совесть и этика ученого?.. Трогательное письмо.

Второе письмо было за подписью некоего Сафронова, которого выгнали в свое время из Кишинева. Он был палеолитчиком, потом переключился на энеолит и тоже захотел стать доктором в этой тематической области. Письмо оказалось пространным. Какой, мол, Дергачев мерзавец. Забрал у него, Сафронова, все материалы. Они вместе копали рука об руку, а он создал интригу и выгнал несчастного Сафронова с работы. И теперь он, Сафронов, мыкается по бескрайним просторам России... В итоге, все-таки защитил докторскую диссертацию, но где-то в Горьком. Или Костроме. Я даже видел его книжку. Все над ней потешались. Но не в этом дело.

Третье письмо было безадресным. От самого Дергачева. Он просил отреагировать независимо. Как оказалось, он разослал восемь таких писем своим коллегам, которых знал лично. Просил либо защитить его честь, либо высказаться иным образом. Это обращение возникло не случайно. Академик Жученко передал дело в партком Академии. Таковы были у них правила. На адрес партийной комиссии, Дергачев и просил направлять свои отзывы. Дикость заключалась в том, что вся эта команда не состояла в партии. Кроме самого Чернякова, но он жил на Украине. Тем не менее, партком должен разбирать дело по деталям. В итоге, партийно-академическая комиссия должна была вынести вердикт. Но Дергачев повел себя по-западному.

Я растерялся, потому что в научных аргументах не разбирался. Сафронов ему шил, что он неправильно интерпретировал погребения. Я в этом плохо разбирался. Дергачев, как я понял, просил о поддержке. Ему нужно помочь. Но главное – кто бы писал жалобы в Академию! Уж я-то Чернякова знаю. К Яровому не имею подобных научных претензий, хотя как к ученому отношусь хуже, чем к Дергачеву. Потому что люди очень хорошо видны в поле. Мы можем сидеть в академической обстановке за столом и произносить любое количество умных фраз. А вот манера работать в поле говорит сама за себя. Хороший полевик, как правило, все время присутствует на раскопе. Особенно если он не старый и не разваливается. Гелик так себя ведет, Дергачев так себя ведет, да и я всегда так себя веду. Когда мы на раскопе, мы все время участвуем в процессе вскрытия культурного слоя. Мало того, я вытаскиваю нож и начинаю чистить стенки сам. Я опасаюсь, что рабочие что-то там могут упустить... Яровой никогда не спускался в раскоп. Или очень редко. Он - этакий вальяжный дядька. Периодически подъезжал на машине к раскопу, бросал вниз снисходительный взгляд, опустив стекло. Потом выдавал какие-то деньги на питание и уезжал.

Я копал с его студентами в Тире. Помню, первокурсники продавали налево мешок сахара, чтобы прокормиться...

Очень легко это себе представить. Яровой всегда был довольно скуп... Он написал одну работу в своей жизни. А именно – дипломную. Которую потом и защитил в МГУ под видом диссертации. Называлась: «Ямная культура Северо-западного Причерноморья». В ней собрал всю имеющуюся информацию по данному вопросу, которая накопилась в отечественной археологии к началу семидесятых годов. Тем не менее, выучка у него хорошая. Независимо от мнения питерских археологов, московская кафедра - не совсем уж говно. Яровой был учеником Мерперта. Правда, я не знаю, что думает по этому поводу сам Мерперт. С Мерпертом я был знаком слабо, потому что он был членом того самого совета, на котором мне завалили докторскую. Но я точно знаю, что он голосовал «за», возмутившись травлей, которая шла.

Яровой больно ленив, чтобы активно и со страстью заниматься наукой. Я с ним познакомился почти за десять лет до этой истории. У нас сложилась своя традиция отношений. Он меня все время недолюбливал. А я никак не мог понять, почему он ведет такое вялое существование в науке. Весь год писал отчет. Потом публиковал его как монографию. Одну опубликует, другую опубликует, и так раз в несколько лет. Кандидатскую диссертацию долго не мог написать, потому что ему «не хватало материала». Яровой совсем не бедствовал по советским понятиям. У него родители были вполне в порядке. Он владел какой-то машиной. Однажды показал мне свою дипломную работу. И говорит: «Собственно, там уже все вопросы решены». «Тебе, – говорю, – виднее». «Считаешь, можно ее защитить как кандидатскую?». «Если совет не в курсе, то можно». «Я так и поступлю». Попросил у меня материалы. Я поселил его у себя на даче, выдал все отчеты наших экспедиций, и он все списал. Этих ямников я нарыл целую прорву.

И он написал эту диссертацию. Сделал те же самые выводы. Добавил материалов, работа стала толще. После чего и защитил ее. Затем решил, что МГУшка – ему дом родной. В результате стал начальником новостроечного отдела, что предусматривает деньги и довольно высокое общественное положение...