В Одессе у вас сложились свои отношения с ГБ. Это из-за питерских связей?

И да, и нет. Знакомство с этим великим Комитетом состоялось неожиданно. Сижу я себе на работе, с которой меня потом выгнал Владимир Никифорович, и, как всегда, ни о чем не думаю. Вдруг приходит какой-то человек в шапке-ушанке и говорит мне: «Можно ли с вами поговорить?». Я киваю: «Говорите». «Нет, не здесь. Лучше в коридоре». Время было достаточно мирное, на дворе восемьдесят третий год... Выглядел мужик довольно затрапезно. Как вежливый человек, я с ним вышел. Подумал, что он пришел просить о какой-нибудь услуге в пределах моих социальных или материальных возможностей. Тут он предъявляет удостоверение капитана КГБ. Представился – Эдуард Александрович. Я напрягся, естественно: «Чем могу быть полезен?». Он начинает нести какую-то херню: «Нам надо работать с французскими текстами, а вы знаете французский язык». «Да, знаю, но могу порекомендовать людей, которые его знают куда лучше меня». Он говорит: «Но из одесских археологов, насколько мне известно, вы единственный… Вы не хотели бы поехать на какую-нибудь конференцию, скажем, в Италию или Германию?» «Кто же не хочет», - отвечаю. «Так вот, если мы хорошо поговорим, то, может быть, вы и поедете. Не могли бы вы прийти через два часа…». И называет адрес, я потом покажу тебе этот подвал, на нынешней Екатерининской, в квартале между Малой и Большой Арнаутской. Я отвечаю, что у меня сегодня присутственный день. И я никак не могу отлучиться. Он посоветовал каким-то образом договориться с начальством.

В общем, я перепугался и пошел в этот подвал. Он меня знакомит с каким-то тамошним хреном. Незнакомец тоже представился: «Меня зовут Павел Сергеевич». Наверное, пиздит. Подвал внутри был шикарный. Камин, на нем бюст Ленина. Бильярдный стол, столик для собеседования с маленьким красным флагом Страны Советов, одна комната, другая комната. Все как надо. Внешне вход чрезвычайно невзрачный, и замусоренный. Дверь обшарпана и засрана. Наверное, для конспирации.

Этот Павел Сергеевич мне и говорит: «Хотелось бы, чтоб вы с нами сотрудничали. Нам нужны характеристики на разных ваших знакомых. Вы можете оказаться очень ценным сотрудником, у вас очень широкий социальный спектр знакомств. Вы одновременно свой в и кругу сельских шоферов, в среде одесских и ленинградских диссидентов, а также московской академической элиты». На что я отвечаю: «Хорошо. Сколько вы мне будете платить?» «Вы должны помогать нашей Родине». Я говорю: «Вам же платят за то, что вы помогаете Родине». Он отвечает: «Давайте это обсудим в следующий раз. Но имейте в виду, мы же вас не трогали, дали вам защититься».

Я пришел домой и рассказал все своей жене. Она растерялась. Мать тоже. А Эдуард Александрович мне звонит и говорит: «Приходите еще раз». Я сказал, что не понимаю, чем могу быть ему полезен. Он вежливо повторяет прежний текст: «Вы не беспокойтесь, мы вас не тронем. Нам бы лишь хотелось, чтобы вы составили на своих друзей и приятелей из Одессы и Петербурга письменные характеристики». А я точно знаю, что писать ничего ни в коем случае нельзя. «Я, собственно, могу рассказать. У меня самые добрые впечатления обо всех знакомых. А что они, собственно, такого делают?». «Нет, вы напишите. Мы же не просим, чтобы вы писали что-нибудь плохое». Мне стало все ясно. Это посадка. Я помню, мне Лева говорил, что Клейн перед посадкой специально пошел лечить себе зубы – в тюрьме никто тебе лечить зубы не будет, если вдруг заболят. Или тебе их там повыбивают. Тогда я сразу тоже решил пойти к зубному врачу. На всякий случай, у меня вообще-то зубы кариесные.

И тут мои мать и жена мне дружно говорят: «Да пошли ты их на хер!» Кстати, я им очень за это признателен. Я удивился: «Вы что, сдурели? Нас же всех посадят». «Или посадят, или не посадят – пускай поработают. Вроде времена не совсем те». Раз мои домашние так сказали, то я его немедленно и послал при следующем же телефонном звонке. Он все-таки настаивал на встрече: «Я хочу вас познакомить с нашим третьим сотрудником. Можно я за вами зайду?». «Ну, ладно, зайдите», говорю. Он зашел, мы направились в скверик на Базарной. Эдуард Александрович по дороге талдычит: «Вы такой ценный кадр, ну почему вы не хотите сотрудничать? Ведь и мы могли бы оказать вам многочисленные ответные услуги. Ну, давайте попробуем хоть один раз. Вот Анна Полторацкая, ваша приятельница. Она ездила в Голландию. Что она рассказывает? Напишите, что вам стоит».

Я отвечаю, что занятие, которое они мне предлагают, связано с хранением государственных тайн. А я как раз не умею хранить тайны, потому что необычайно болтлив. К тому же я пьяница, как выпью – так просто ужас. А пью я почти всегда. Все всем разболтаю. «Тем более, – говорю, – что вы и так уже нанесли мне моральный ущерб своими предложениями. И вообще, я с перепою. Так хочется выпить, а денег мало. Просто совсем нет. Могли бы и поставить, как приличный человек». На углу Успенской и Екатерининской была тогда бодежка, мы зашли туда по дороге. Он говорит: «Конечно же, я вас охотно угощу». Я до сих пор горжусь тем, что выпил за счет одесского ГБ два стакана крепляка. На шару. Так что, по-своему, я не хуже Левушки.

После чего, я стал добрее, и он повел меня на Базарную площадь, которая тогда тогда называлась площадью Кирова и была еще без памятника лошади атамана Головатого. На скамейке нас ожидал начальник их отдела, в темных очках, Сергей Павлович. «Мы, – говорит Сергей Павлович, – могли бы наладить сотрудничество, если вы дадите нам информацию обо всех своих друзьях ленинградского и одесского круга». На что я ему отвечаю, достаточно вежливо: «Пожалуйста – все мои друзья достойные и достаточно интеллигентные люди... И вообще вы не по адресу обращаетесь. У вас одна профессия, у меня совершенно иная. Вы следите за государственной безопасностью, а я могилы копаю. Я умею делать только это. Вам, случайно, могилу не надо выкопать? Великолепно и быстро копаю. Давайте разделим функции. Я буду рыть могилу, а вы будете следить за своей государственной безопасностью». Сергей Павлович не выдержал и повысил тон: «У вас на даче широкий круг сомнительных друзей вашей сестры, там свило гнездо ЦРУ!». Он так и выразился. «Возможно, ЦРУ там что-то и свило, но я ничего подобного не заметил. Да, действительно, там всегда были всякие пьяные люди, но никаких признаков ЦРУ я там точно никогда не видел. Клянусь».

На этом разговор был, в сущности, закончен. Сергей Павлович еще более резко повысил тон: «Так. Не морочьте нам голову! Вы ведь умный и образованный человек. И прекрасно понимаете, что от вас требуется. Советская власть помогает только тем, кто и ей помогает. А кто ей не помогает, тому советская власть тоже не помогает. Или уничтожает». С этими словами он встал и ушел. А Эдуард Александрович остался, и так, просительно, по-дружески: «Ну что же вы так? Может, подумаете?». Я ему говорю, как наставляли жена и мать: «Да пошел ты на хуй!». Повернулся и ушел... Думал лишь о том, успею ли сходить к зубному врачу.

Самое забавное, что этим дело и кончилось. Единственное что, они капнули в Институт. И когда меня Генинг отправлял на стажировку в Ленинград, то обмолвился: «Андрей, я все понимаю, но не могли бы вы пересмотреть круг своих ленинградских друзей?». Впоследствии, когда меня выгоняли с работы, и я хотел сопротивляться, Генинг меня предупредил, что у меня нет шансов. Помимо интриг Станка, в этой истории присутствовала гэбэшная информация, и даже если я буду писать любые жалобы в президиум академии, их точно отклонят.

На стажировку в Ленинград я попал по нескольким причинам. С одной стороны, по собственному желанию – я хотел там написать докторскую диссертацию. С другой, я договорился с Генингом. С третьей, меня туда согласился отпустить Станко после конфликта с сарматкой – чтобы я вдруг не возникал. Потому что на Отдел совершило наезд какое-то КРУ, о котором я толком не знал. И Владимир Никифорович решил меня отправить подальше, как прямого свидетеля их финансового скандала. Кроме того, Вадим Михайлович Массон охотно согласился меня принять, – тогда он уже стал директором Ленинградского отделения Института археологии. Наш, киевский Институт мне отдельно стажировку не оплачивал, зато сохранял зарплату и оплачивал стоимость перелета.

Вещи собирать долго не пришлось. Я купил билет на самолет, оформил необходимые бумажки и улетел. Целый год перманентно прожил у Левы на Петроградской – у них большая квартира с маленькой комнаткой у черного хода. Он меня туда и поселил. Поместился. Меня его тетка, Лидия Соломоновна, кормила сосисками по утрам на кухне. А с черного хода, который функционировал, можно было тихо водить девиц или бегать за водкой, чтобы родители не видели. Но целый год жить на одном месте неудобно, потому что неловко так стеснять гостеприимных хозяев. Вообще-то я старался периодически менять места обитания. Например, время от времени гостил у своего приятеля Гриши Манюка, у которого была художественная мастерская на Васильевском острове. В общежитии я жить не умел, поскольку был мальчиком домашним.

В своем напутствии Генинг мне дал задание заниматься не всякой херней со своими сомнительными корешами, а погребальной обрядностью, которая его тогда особо занимала с позиций теоретической археологии. Поэтому хоть я и жил по разным своим друзьям, но в библиотеки ходил все время... Еще одним питерским адресом для меня стала квартира Нади Бровенко, которая недавно, увы, умерла. Прелестная женщина. Родом из Умани. Работала реставратором в Институте востоковедения, уникальный специалист по разворачиванию древних тибетских свитков. Она мне страшно нравилась. Быть может, у меня странные вкусы. Жирных теток я просто не переношу. А Надя была худосочной, высокой и элегантной дамой, в очках, которые ей очень шли. Мне вообще нравятся женщины, которые худы настолько, что не разобрать, где у нее профиль, а где фас. Надя от ветра колыхалась, ну совершенно прозрачная. Для меня это – идеал женской красоты. Все время хотелось ее накормить.

К вопросу о еде. Проблема пропитания стояла довольно остро, потому что денег не было вообще. Но все-таки у советской власти имелись свои немалые преимущества. Можно было, скажем, позавтракать вполне прилично (пока я жил на Васильевском острове) в кафе «Молочное» за двенадцать копеек. Тарелочка манной каши стоила восемь копеек. Стакан чая, если с лимоном, то пять копеек, если без, то две. И кусочек хлеба впридачу. За одну копейку. Или же поесть в кафе «Пирожковая», на Невском, угол Желябова, ныне Конюшенной. Правда, мне Надька говорила, что это гастритница и питаться там нельзя. Не знаю, это была самая известная пирожковая на Невском, и все в нее ходили. Пирожок стоил пять копеек, или шесть. Причем, вполне сносный и теплый. Его можно было запить кофе – знаешь, был такой «желудевый» сорт кофе? Ты не застал этого времени. И мало что потерял. Чашка стоила тоже пять или шесть копеек. Так что пообедать можно было за копеек двадцать, двадцать пять. И тогда возникала возможность все остальные деньги быстренько пропить. Если они были. Их никогда не было, но в тоже время они всегда немножко были.

Каждый день я ходил в библиотеку Института археологии, честно, как на работу. В этом смысле у меня трудовая дисциплина всегда железная. Поскольку добровольная. Хотя бы три-четыре часа в день на чтение книжек потратить следовало обязательно, иначе я считал бы его бесцельно прожитым. В Институте ко мне относились очень хорошо. А публичная библиотека - вообще идеальное место для знакомств. Туда вообще всякие девушки специально ходят, в надежде удачно выйти замуж – может, удастся подцепить перспективного аспиранта или, там, кандидата наук. А если сильно свезет – то и доктора. Они туда ходят, как на охоту. В Питере библиотека заменяет им пляж, по-видимому. Я подружился там почти со всеми сотрудниками Института. Библиотека меня жестко дисциплинировала. Институт археологии находился на набережной, напротив Петропавловской крепости, дом архитектора Штекеншнейдера. Я писал диссертацию за крайним столом у окна, с видом на Неву и крепость. Только ради одного этого зрелища стоило там сидеть над книгами.

Друзья селили меня в разных местах, где им было удобно. Так я немного пожил у Риммы, когда она еще не была женой Левы. Римма ему досталась от его друга Лени Жмудя. Потом поселился у Нади. Когда стало неудобно жить у нее, снова переехал к Леве. Затем опять перекочевал к Грише Манюку – своему одесскому другу детства, который потом перебрался в Ленинград. В конце концов, меня выгнала из его мастерской комиссия ЖЭКа, где жить не полагалось, и я снова ушел на недельку к Наде. При этом ежедневно посещал библиотеку, где выписывал все, что касается социологической реконструкции погребальных обрядов по разным признакам, как мне и велел Генинг. То есть честно отрабатывал стажировку. Старался выработать всю возможную литературу. Думаю, что питерская тусовка отчасти еще и потому меня приняла, что я умел читать на некоторых европейских языках. Это даже вызвало некоторое удивление со стороны моих петербургских друзей. Помню, мы как-то шли втроем с Левкиной тогдашней нахуйницей Аленой Спициной. Она решила понтонуться, и стала вышивать по-французски. Я небрежно вступил в разговор. Она с искренним изумлением повернулась к Левке и спрашивает: «Откуда эта провинциальная невежда может знать французский язык?» Это – к вопросу о снобизме.

Так вот, в научной среде того времени, думаю, что и нынешнего тоже, знание языков – достаточно большая редкость. Библиотека старалась выписывать все основные европейские и американские археологические журналы. Я сидел и читал их. Там я эпизодически виделся с Клейном. А Генинг не умел читать на языках, вот он мне и поручил эту работу. Интересно, что я не могу задним числом вспомнить, на каком языке получал ту или иную информацию.