Как генинг относился к станко.

С недоверием, я бы даже сказал, с брезгливостью. Он все время хотел его снять… Ученый из Станка вышел неважный, это я тебе могу сказать точно. Но он очень способный актер. Родом из Терновки под Николаевом, закончил аспирантуру в Институте археологии и, видимо, поначалу был этим увлечен. Но быстро превратился в продукт советской системы. Мы все продукты советской системы. Но Станко воплотил одни из худших вариантов: он стал таким же, как академик Рыбаков, только на местном уровне. Именно такие люди превратили научную структуру Академии Наук в обком партии. И единственное, что их интересовало, это должности, власть и влияние.

Академические должности просто иначе назывались, но они соответствовали партийно-номенклатурному рангу. Допустим, если в партийно-номенклатурной системе есть второй секретарь обкома партии, то здесь – зав отделом, или зам директора Института. Наука таких людей не занимала вовсе. Их занимал только карьерный рост. Они создали чистую пирамидально-иерархическую систему. Чрезвычайно авторитарную, хоть и с иллюзорными признаками демократии. В этой системе попадались приличные люди, которые, как правило, вышибались системой. Их упраздняли такие как Владимир Никифорович.

Под категорию опасных сотрудников подпадал и я. Станко довольно быстро пришел к выводу, что от меня надо избавиться. Основные его опасения определялись боязнью моего возвышения, в результате которого произойдет его собственное изгнание. Решив меня уволить, он начал искать повод. Лучший повод – прогулы. Меня стали заставлять ходить на работу. И я действительно стал на нее ходить. Самой страшной вещью в Отделе являлась табельная книга, в которой надо было расписываться ровно в девять утра. Можно было, конечно, договориться с ученым секретарем Светой Смольяниновой, – это его ученица, которой он не давал защититься примерно лет до пятидесяти пяти, – и тогда не являться вовремя. Станко, кстати, вообще большой любитель не давать людям защищать диссертации. Света ко мне неплохо относилась, и я позволял себе иногда некоторые вольности.

На работе делать было решительно нечего. Там не было ни одной книги. В наше время помещение этого обшарпанного Отдела еще хорошо выглядит. Обеденный перерыв длился час. Ежедневные заседания для проформы… Наши со Станко фактические конфликты начались из-за моей подруги Ивы – Светы Ивановой. Поскольку делать было категорически нечего, мы ходили с ней пить. Пили «Лидию С.» Лидия Эс – это «сухая лидия». Это вино водилось в подвальной бодеге на Пушкинской, 57. «Сухая лидия» очень редкий напиток об ту пору, необычайно вкусный. В бодеге была другая большая редкость – телефон. Продавщице можно было позвонить и спросить, не завезли ли Лидию Эс. В табельной книге мы просто записывали «Лидия С.» и указывали адрес с телефоном. Ведь с работы можно было и отлучаться. Например, полагался «фондовый день», потому что мы должны были работать в фондах. Полагался «библиотечный день». В остальные дни следовало ходить в Отдел и там отсиживать. Если желаешь уйти, распишись в книге посещений, куда именно пошел. Станко потом все это читал на досуге.

Так вот, Иве нельзя было отказать в остроумии. Мы долгое время скрывали причину наших отлучек, пока она не предложила записать, куда мы пошли. Я подумал и написал правду: «Пушкинская, 57»... Никакой реакции. Товарищ не понимает. Мы ходили пьяные и веселые. На следующий день я записал еще раз: «Пушкинская, 57» и ушел. Ноль внимания. Ива, конечно, провокаторша, но в данном случае, я сам виноват. Однажды она выяснила адрес вытрезвителя. В справочной назвали адрес: «Коммунальный спуск, 7а». Это на Слободке. Я записал в книгу посещений, и мы снова ушли гулять.

В вытрезвитель я ни разу не загремел за всю жизнь, честно признаюсь. При всем своем пьянстве мне всегда удавалось каким-то образом уклониться. Меня менты отпускали. Я от ужаса немедленно трезвею, начинаю просить. Главное не сознаваться, где ты работаешь. Паспорт им можно дать, а служебное удостоверение ни в коем случае. Однажды я нагрелся на этом. Произошло все исключительно по глупости. Мы гуляли вместе с моим учителем Петром Осиповичем, его женой и Володей Ванчуговым, который был пьян, как сосиска. Точнее мы провожали Карышковского на вокзал. Он ехал в Киев на заседание ученого совета. Накупили бухла, которое начали распивать по дороге. Мы были средне пьяны, а Ванчугов чрезвычайно. Петя уехал, а мы решили, что нам мало и купили еще две бутылки вина под названием «Фетяска». Сухое вино. Решили сесть в сквере 9-го января на скамеечку. Ныне это Сенная площадь. Ванчугов сидел скрюченный, а мы с Лушей были ничего.

Мимо идет мент. С авоськой. В те времена пить запрещалось на улицах, за это брали. Останавливается и говорит: «Распиваете». Я даже решил, что он шутит. Мы его уговариваем, а он требует документы. Луша достает паспорт и протягивает ему. Я решил, что это не галантно с моей стороны и достаю служебное удостоверение. Паспорта у меня не было. Мент переписал все наши данные. Он спросил: «Где вы работаете?» Она ухитрилась солгать. Сказала, что работает в какой-то школе. В сторону полумертвого Ванчугова он даже не посмотрел. В результате, милиция разослала повестки. Бумага пришла прямо в наш ректорат. Я тогда работал на хозтеме, учился в аспирантуре. На повестке ректор написал резолюцию: «Нам пьяницы в НИСе не нужны!» и спустил бумагу вниз. Для того времени это была обычная история, но крайне неприятная*.