Здесь, на успенской, вы провели всю свою жизнь. Обстановка и интерьер квартиры не изменились со времен вашего деда, константина павловича. За десятилетия не изменился даже номер домашнего телефона.

Телефон несколько изменился – был пятизначным, а стал шестизначным, а теперь уже и семизначным. У нас очень традиционная семья – мы почти никогда не покупаем новую мебель добровольно. Только в тех случаях, если эта рухлядь уже совершенно выходит из строя и решительно никакой починке не подлежит. Но в основном это старая и очень добротная мебель. Поэтому она у нас и сохраняется десятилетиями. Более всего у нас старых книжных шкафов. Самые старые вещи в доме – огромный буфет, раздвижной обеденный стол, напольные часы, которые до сих пор идут. Это – 1870-80-е годы. Письменный стол Константина Павловича, за которым я сижу, а также платяные шкафы и шифоньеры, помоложе – начало ХХ столетия. Нам нравится жить в такой обстановке, мы все ее очень любим и ценим. Я рад, что и мои дочери ее берегут. Кажется, это ныне большая редкость.

Тем не менее, родились вы едва ли не на улице...

Да, моя мать, Мария Гавриловна, действительно родила меня на улице. Но это вышло по ее рассеянности и легкомысленности. Она тогда очень много работала и, наверное, отвлеклась от того, что была мною обременена. Не до того. Когда истек девятый месяц беременности, она догадалась, что я переношен и, по ее словам, стала надеяться, что пошел обратный процесс, и я рассосусь. Эти ее надежды оправдывались недели две. Успокоившись, мама встала утром и стала работать по хозяйству. Семейная легенда гласит, что она, почему-то решила с утра вымыть полы. Наверное, они показались ей грязными. Тут-то у нее и начали отходить воды. Но она решила все равно их домыть: в о ды отходят, делов-то!

Это был апрель сорок девятого года. В нашей семье была тогда едва ли не единственная в городе частная машина, – старый «москвич» с колесом на багажнике, помнишь такие? Дедушке, Константину Павловичу, даже выделили персонального шофера, как декану исторического факультета. Почему-то я помню имя шофера. Его звали Павлик. Водить эту машину умел и мой отец. Это умение ему пригодилось, когда моя мама грохнулась в обморок. Родственники безумно перепугались. Мой отец от страха не мог завести машину. Дергал ключ и возился с замком зажигания. Мама, тем временем, лежала на заднем сидении в полусознательном состоянии рядом с моей бабушкой Элеонора Исидоровной – бабой Норой. В результате отец все-таки справился с замком, завелся и повез маму в клинику медина, на улицу Пастера. Ты знаешь, где клиника медина находится?.. Отец необычайно нервно вел свой «москвич» и родился я в машине, на заднем сидении. Родила меня мама прямо в свое тогдашнее советское трико. При этом она боялась произнести зкольку мой отец от ужаса мог врезаться в столб или еще что-то... Моя мать была человеком необыкновенной силы воли – надо же ухитриться не произнести ни звука, родив ребенка. Свои ноги при этом она держала на коленях свекрови. Произошли роды на углу Пастера и Преображенской.

В клинике работала старинная мамина подруга по имени Галина Мамиконовна Погосянц. Она, заметив, что мы подъехали, выбежала навстречу, Мама ей тихо говорит: «Я уже родила, детка, видимо мертвая, молчит». Погосянц жутко перепугалась: «Идиотка! Что ж ты наделала?! Ты мыла полы!». Меня вынули из трико и начали оживлять. Меня били, колотили как угодно. За минуту до того, как врачи могли бы решиться выбросить меня в мусорную корзину, я вдруг заорал. Так я остался жив, и живу по сей день. Наверное, мне очень повезло с матерью. Она мне рассказывала, что несколько месяцев я был покрыт какой-то паршой, шелушился. Меня моя сестра Ксанка чуть ли не до совершеннолетия дразнила шелудивым. Лишь со временем я узнал, что такая шелуха означает счастье, как бы родился в рубашке. А мне в медицинской карточке так и записали в графе «место рождения» – «уличные роды».

Ксанка вообще была огорчена, что я родился, и на нее все перестали обращать внимание. Она заболела тогда скарлатиной, и ей запретили ко мне подходить. Но она тайно пробиралась к моей кроватке и специально дышала мне в лицо, чтобы я заразился и умер. Она мне сама потом об этом рассказывала. Но я не умер, как видишь, и бедной Ксанке пришлось с этим смириться. Она даже впоследствии была этим очень довольна и даже мной гордилась.

Из клиники меня привезли вот в эту комнату, в которой мы с тобой находимся. Положили на эту кровать, и я на ней лежу по сей день. В той же обстановке, в окружении этих же книг. Я, кажется, единственный человек среди моих знакомых, который, дожив до пятидесяти восьми лет, лежит на том же месте, на той же кровати, в той же самой комнате, искренне полагая при этом, что лучшего места в мироздании не существует.