Чем сильнее инерция, тем крепче традиции?

Конечно! Но эта статья была чисто теоретическая. А Станок как бы ревновал, но ничего особенного не предпринимал. И тут у нас произошел вполне дружеский разговор. Он мне говорит: «Эта система не работает. Ты ее на погребальных обрядах, допустим, можешь доказать, а для каменного материала она непригодна». Я удивился: «Почему непригодна? Ничего лучше каменного материала вообще не бывает. Ведь трасология ясно показала несоответствие форм и функций каменных изделий». На самом деле, все развитие специализации каменной индустрии техники производства орудий – и есть дополнительные трудовые затраты, потому что можно было обойтись и более примитивными орудиями. Специализация как бы ни к чему. Станок говорит: «Неправильно. Давай проверим на моем материале». Я согласился.

Он мне предоставил материалы раскопок своих памятников – Мирного, Белолесья и других, и велел Галке Сапожниковой дать мне по ним все трасологические определения, датировки которых были известны по результатам типологических исследований. Я пообещал написать статью и ему показать. Сел, все посчитал, написал огромнейшую статью, на три с лишним печатных листа. Забыл, как она называлась. Что-то о принципах соцологической реконструкции по материалам каменных индустрий.

Я разобрался в этом камне по-своему, и вдруг нашел соотношение между трасологией и типологией мезолитических каменных орудий. Эта статья, в итоге, выросла в кандидатскую диссертацию. Не могу сказать, что я написал диссертацию за полчаса, но в очень ограниченное время. Принес статью Владимиру Никифоровичу. И тут началось. Наши выводы, естественно, не совпадали и, мягко сказать, противоречили. Станко все время получал одни результаты, а я предложил и обосновывал совершенно иные датировки. Он добродушно рассмеялся и заявил, что это бред сивой кобылы.

Что такое трасология?

Трасология – наука о следах. «Traсe» – это «след», по-французски. Дело в том, что все каменные орудия раньше определялись чисто типологически, на глаз. То есть, если изделие похоже на резец, его называют резцом. Но на самом деле, никто не знает, резал им кто-то что-то или кого-то в первобытности. Есть скребок, который таковым всего лишь считается, и никто не знает, скребли им или нет. По виду он лишь похож на резец или на скребок. И, чтобы в этом разобраться, ленинградский академик Сергей Аристархович Семенов придумал экспериментальный метод установления действительных функций этих орудий. Чтобы узнать, соответствует ли форма орудия, которая определяется чисто типологически, его функции. Говорят, что ранее этот Семенов работал в криминалистических лабораториях КГБ и привнес свой тамошний опыт в археологию. Как бы там ни было, получилось очень удачно и продуктивно.

Несколько человек в трасологической лаборатории Семенова сидели и делали эти орудия, повторяя первобытные модели и образцы. Их интересовало, как и с какой скоростью можно производить такие каменные инструменты. Обнаружилось, что довольно быстро, если наблатыкаться. Эксперимент заключался в следующем. Ребята выезжали в экспедицию и скребли своими орудиями шкуры, допустим. А потом в микроскоп смотрели, какие следы на поверхности орудия остаются. Потом брали резец и начинали им резать разные материалы: дерево, кость или еще чего-то. В итоге был составлен атлас следов, эталонная колонка. Затем изучили настоящие, палеолитические орудия из раскопок на предмет оставленных на них следов. И выяснилось, что большинство орудий ранее были определены неправильно. Потому что резцы оказались скребками и наоборот, и так далее... Это был в какой-то мере переворот в палеолитоведении. Сейчас трасологическая экспертиза стала нормой изучения материалов со стоянок первобытного времени. А тогда, в пятидесятые годы, произошла настоящая научная революция. Интересно, что знаменитая французская школа палеолитоведения параллельно и независимо занималась такими же исследованиями. Но питерцы к этим выводам пришли первыми.

Среди первых учеников Семенова была Галина Федоровна Коробкова, жена известного петербургского археолога, академика Вадима Михайловича Массона. Славная, добрая и приветливая женщина. Коробкова очень квалифицированный трасолог и, поскольку, Станок копал крупный мезолитический памятник Мирное, в Одесской области, ее услуги ему были необычайно важны. Массон в то время уже был доктором наук и туркменским членкорром. Они фактически правили бал в Ленинградском отделении Института археологии. Желая дружить, Станко пригласил Массона прочесть несколько лекций у нас в университете.

Нас даже обязали идти его слушать. Станко вечно меня подсовывал на какие-то мероприятия себе на голову. На этих лекциях я и увидел впервые этого человека. Массон мне сразу же очень понравился, хоть это был не такой блестящий лектор, как Петр Осипович. Читал Массон очень гладко, внятно, свободно и явно квалифицированно. Превосходно знал свое дело. Это образованный, знающий языки и очень талантливый человек. Такое сразу же хорошо видно по качеству речи. Он методично, умело и спокойно рассказал нам обо всех мировых достижениях в области палеолитоведения, и на привычном тусклом фоне это производило яркое впечатление.

К тому времени, когда я познакомился с Массоном и его женой, Семенов был жив, но с трудом. А они были еще сравнительно молодыми людьми. Все московские коллеги на них шипели от зависти. Не могли простить, что питерцы придумали трасологию и так хорошо работают на высочайшем западном уровне. Ведь даже глава французской школы палеолитоведения Франсуа Борд признал приоритет открытия за питерской школой. В наше время трасология считается самым надежным экспериментальным и научным методом. Другое дело, что трасологов очень мало, потому что они требуют долгого и специального обучения. Все зависит от исполнителя. В Одессе есть только один грамотный специалист в этой области – Галя Сапожникова, ученица Коробковой... Но она сама уже не первой свежести, а учеников у нее, насколько мне известно, нет.

В моей статье все получилось замечательно. Выяснилось, что в датировках Станка собственных же материалов царит полный бардак, несоответствие типа и функции орудий. Я посчитал каменные орудия по своей формуле и вывел другие даты его памятников.

Научная суть моего конфликта со Станком состоит именно в этом. Пока я возился со своей голой теорией, я ему был не опасен. Но когда влез в памятники каменного века, которые он мне сам предложил рассмотреть, я увидел, что у меня получилась готовая диссертация. Она так и называлась: «О принципах социологической реконструкции на материалах каменной индустрии на примере северо-западного Причерноморья». Это были памятники мезолита, поскольку трасология работает только на материалах специализированных, а не многофункциональных орудий. Мало того, там было много орудий, которые никогда не использовались. Их было больше, чем тех, которые находились в употреблении. По-видимому, орудия делались с запасом. Их тоже считали. На самом деле, это признак высокой специализации производства, признак процветания общества.

А мой друг Женя, или Джон Новицкий занимался тогда микротрапециями, которыми тоже никто не пользовался в древности. Полагали, что это произведения искусства, стилизованные букрании - головки быков, то ли еще что-то. Совершенно ничего не понятно с этим камнем. Проблематика находилась только в стадии разработки. Но, когда я положил по своей детской наивности, очень довольный, Станку эту статью на стол, как своему гуру, он ее быстренько прочел и меня возненавидел. На следующий день Владимир Никифорович заявил, что такого бреда не видел никогда, и приличным людям это показывать нельзя. Легко понять, чем была вызвана такая реакция.

Помимо эмоций и амбиций, дело в том, что на самом деле, он еще не был доктором наук и готовил докторскую диссертацию. Именно по этим материалам. Публикацией своей статьи я сразу же ставил под сомнение добротность его диссертации. Он запретил публикацию не столько из зависти, сколько из защитных побуждений. Так инквизиция истребляла любую ересь, защищая святую церковь.

Это занятие Владимир Никифорович мне предложил, прекрасно понимая, я один отщеп от другого не отличаю. И это действительно так. На палеолит я перешел с медиевистической тематики и поэтому он мог не волноваться. И совершенно уж он не ожидал, что я ровно через три месяца напишу диссертацию и подам ее на стол. В ней было прямо написано, что Владимир Никифорович не то, чтобы полный невежда, но близок к подобному состоянию. И в собственном материале разобраться не может. Разумеется, не прямым текстом, но из статьи это как бы тоже вытекало. Или подразумевалось. Наверное, Станок просто испугался и злился, что так прокололся на собственной тематической территории.

Своим изобретением в области соотношения между типологией и трасологией я до сих пор горжусь. Эта затея не пошла дальше, но, по-моему, они ее все равно как-то используют. Ссылаться на эту теорию никто не желал. Подавали, словно само собой разумеющееся. Как правило, при предъявлении обвинений в плагиате, можно слышать такое: «Эти идеи витали в воздухе. И без тебя все было известно». Сейчас, когда я достиг пика своей научной карьеры, к таким вещам отношусь куда легче и снисходительнее. А для молодых людей, занятых в науке, право авторства и приоритет имеет, конечно же, большое значение.

И тут в Отдел, с инспекцией из киевского Института, приехал разбирать какой-то очередной финансовый скандал заместитель директора Владимир Федорович Генинг. Это была фигура, главный теоретик археологии на Украине. Генинг проверял отдел по факту очередного хищения в какой-то нашей экспедиции. Помнится, что тогда проворовался Чеботаренко – его разоблачили и выгнали с работы. В данном случае, правильно сделали.

К тому времени у меня была готова статья о социологической реконструкции по данным погребального обряда, а также по материалам мезолита – материалам Станка. Судя по всему, Станко действительно был убежден, что эти работы бредовые, потому что передал статью Генингу, когда тот обедал у него в кабинете, со словами: «Полюбуйтесь, что пишет один из моих сотрудников. По-моему, это какой-то пьяный бред. Не пора ли его выгнать с работы? Как вы думаете?». Генинг начал читать и сказал, что статьи необычайно свежи и интересны. И велел позвать меня немедленно. Меня вызвали. Владимир Федорович отложил столовые приборы и говорит с явной симпатией: «Ваши работы весьма новаторские. Вы не хотите поступить ко мне в аспирантуру?». Я поблагодарил за предложение и ответил, что уже учусь в аспирантуре у профессора Карышковского. Но могу переориентировать тематику и проблематику …

В общем, мы познакомились. Оказалось, что Генинг находился в оппозиции к директору киевского Института археологии, в чем следует усматривать великий замысел Москвы. Его же тоже прислали «на партийное подкрепление», но он был доктором наук и не из гэбэшных кругов. Конфликт с Артеменко был очевиден. В отличие от своего начальника, Генинг являлся довольно увлеченным ученым. Кроме того, они были примерно ровесниками, что создавало социальную угрозу власти директора. Владимир Федорович оказался довольно красивым и вполне интеллигентным человеком. И, в общем, тоже иерархически озабоченным. Его задевало, что не он директор Института, а этот недоучка Артеменко.

Артеменко же наоборот, выглядел каким-то убогим. Красномордый, жирный, с парализованной рукой, приплюснутый. Куча комплексов. Но власть тогда держал крепко – ставленник самого Рыбакова. Его научная степень была настолько же жалка, как и его заслуги перед самой наукой. Он долго ходил в кандидатах, но защитил, в итоге, докторскую диссертацию, на своем же совете. Кто ему ее написал – неизвестно. Как неведомо и то, существует ли она в природе. После чего они там быстро сделали его членкором, чтоб соответствовал занимаемой должности.

Генинга сделали его заместителем. Потом они под это «вступили» его в партию для соответствия. Генинг был немцем, хотя немецкого языка не знал в принципе. Отсидев за национальность, сделал карьеру, стал доцентом Свердловского университета. Доктором стал за пятьдесят. Производил впечатление необычайно энергичного и увлеченного человека. Был обаятельным ученым-романтиком. И при всем уме и прагматизме, каким-то наивным. Он искренне верил, что теорию археологии создать можно.

Генинг был очень хорошим полевым археологом. Но он не понимал, зачем заниматься наукой сознательно халтурно. Зачем копать, если раскопщик не соображает, что делает. Все время искал теоретические основания археологии. И он увидел во мне родственную душу при всей своей талмудистско-марксистской выучке. Он считал, что археология - это социологическая наука, и при помощи категорий социологии можно создать «теорию среднего звена». Дело поиска концепции он возлагал на новые, молодые кадры – такие, как я.

Весь Институт жужжал, что Генинг сам ничего не делает, а только учит жить других. Он же ставил им в упрек, что они тупо роют землю, а потом столь же тупо и бездумно публикуют материал. Поскольку Генинг являлся научным руководителем Института, то перестал пропускать их работы в печать. Научная продукция большинства археологов состояла из сплошных отчетов полевых экспедиций. Весь Институт работал по такой схеме. Сначала сотрудник раскапывает памятник в соответствии с назначенной плановой темой. Потом публикует черепки, которые там-то лежали и типологически соответствуют тому-то. Больше ничего. Генинг донимал: «Зачем вы этим занимаетесь?» Ему отвечали: «Для того чтобы ввести в научный оборот новый материал». Он заявлял, что этого не достаточно. Сколько такого мусора введенного или не введенного в научный оборот накопано: «Вы объясните, зачем вы копаете? Что нового вы открыли? Какую гипотезу высказали?»... Генинг требовал делать этнокультурные социологические и даже исторические заключения.

Это и есть научная работа...

И укорял: «Думайте на эту тему! Вы для чего работаете? Чтобы ввести в научный оборот дикое количество совершенно невостребованного мусора?». Эти научные сборники – братские могилы. Кто их открывает? Таких сборников дикое количество. Они хороши, когда человек пишет диссертацию, у него есть идея и ему надо пользоваться материалом...

Трудно сказать, кто из них прав, кто ошибался. Во всяком случае, без установки Генинга нет науки. Есть публикации отчетов, которые, безусловно, следует хранить в архиве (на то отчет и создан). Но тогда всех сотрудников надо сделать либо архивариусами, либо лаборантами. Ведь научных работ они не создают. Генинг спрашивал: «Чем ваш новый материал отличается от старого?» Они отвечали: «Этот материал подтверждает прежние выводы». «Если только подтверждает, так нечего и копать».

Станко ведь мог попытаться с вами договориться. Попросить, например, не публиковать статью, прежде чем он не защитится.

Мог, и я этого ожидал. И заведомо был согласен. Но он решил, что проще, надежнее и куда приятнее меня просто сгноить. Потому что, даже если я это опубликую и после его защиты, то все равно испорчу ему репутацию. Поэтому следовало уничтожить сам источник этой ереси в зародыше. То есть меня убить. Разумеется, как ученого – выгнать с работы. Но тогда этому воспротивились обстоятельства. Станок уже выпустил джинна из бутылки - обе свои статьи я отправил в Киев Генингу. Тот оценил их по их же достоинствам и включил меня в плановую тему своего отдела теории археологии. Получалось, что я выполняю плановую тему по двум отделам. Правда, вторая статья, по камню, так и не была опубликована. Она начала ходить в рукописи, а Генинг настаивал на публикации. Тогда Станок начал искать третейского судью. А именно – Коробкову и Массона. Он послал им мою статью о каменных орудиях. С Массоном я не был лично знаком в тот момент. Поскольку, он мало пьет, то ему долго читать не пришлось. Массон дал ответ, который Станок от меня скрыл. Но до меня дошли слухи, что статья, по мнению мэтра, вовсе небезупречна, но необычайно интересна. По крайней мере, никаких научных ошибок в ней им не обнаружено. Отношения с Владимиром Никифоровичем начали портиться экспонентно. Я – существо настырное и написал Массону из экспедиции письмо, не будучи с ним знаком. Он мне ответил, что будет ближайшим летом в Одессе, и мы сможем поговорить. Это был семьдесят седьмой год. Судьба так причудливо распорядилась, что они поселились на даче у Алпопа со своей экспедицией. Алпоп повел меня с ним знакомиться. И мы просидели весь вечер за разговорами. Массон сказал, что эта тема вполне диссертабельна, хотя и опасна. И посоветовал: «Лучше конечно не защищать диссертацию на эту тему, но если вам уж так хочется, то рискните. Вы еще молоды, давайте попробуем».

Тогда Станок решил, что я не имею права писать диссертацию вообще. Потому что диссертация – это мое личное дело. Если ты сидишь в его Отделе и пишешь диссертацию в рабочее время, то нарушаешь тем самым трудовую дисциплину. А в рабочее время я должен выполнять плановую тему, за которую получаю зарплату. Надо копать, сдавать отчеты. Все. А если кто-то из сотрудников пишет диссертацию, то она должна быть закоординирована ученым советом Института. Тогда сотрудник имеет право ею заниматься. Ясное дело, что координация шла с позволения лишь самого Станка. Никто из сотрудников никакие свои научные труды не имел права пропускать мимо Отдела. А я, видите ли, пустил свои статейки в обход и таким образом поставил себя вне трудового коллектива. Хуже того – над ним. И все работы, которые я пишу, не имеют отношения к моей плановой теме. И зарплату мне платить не за что. Это – вопиющее безобразие. Такова была его аргументация. Хотя я успевал и то, и другое.

Генинг включил меня в свою плановую тему, чтобы вывести из-под гнета Станка. Он открыл при Институте археологии отдел теории и методики археологии, куда я плавно входил. Тогда Владимир Никифорович начал возникать, что я должен переезжать в Киев и работать в отделе Генинга, а тут, в его Отделе мне делать нечего. Так или иначе, но справиться со мной Станок не мог, потому что научным сотрудникам они обязаны координировать темы лишь в тех случаях, если они их собственные соискатели. В таком случае, они обязаны защищаться на совете самого Института археологии. Мое положение было двойственным и выигрышным: работал я в Отделе у Станка, а учился в аспирантуре у Петра Осиповича, при университете, который вообще не входит в систему Академии Наук. Станко мне отказал в рекомендации к диссертации, без которой работа не принималась к защите. Тогда я попросил о помощи Карышковского, и кафедра истории древнего мира меня рекомендовала к защите на всех законных основаниях, как аспиранта университета.

Тогда Станко погнал на Самого Карышковского. Он утверждал, что Петр Осипович всего лишь какой-то там нумизмат-антиковед и ничего не понимает в каменном веке. Я с детства плохо и нервно переношу, когда высокий авторитет моего любимого учителя ставится под сомнение. Поэтому возражал, что Карышковский доктор исторических наук и ему виднее. А он, Станок, пока не доктор, и ему, Станку, пока виднее хуже. Пускай сначала доктором станет, а потом квакает. Вел я себя по-хамски. Вернее, держался на равных, что приравнивалось к хамству. Этого Станок не мог выдержать. Я наивно считал, что коль скоро мы пьем вместе, гуляем вместе, - значит, мы равны. Почтение к старшим – это, само собой. Но в научной сфере я имею право высказывать свое мнение.

Короче, Петр Осипович, как мой научный руководитель, повез работу в Киев на совет, членом которого являлся. Совет тут же ее отклонил по формальной причине. Петр Осипович вернулся с виноватым лицом. Я немного дулся на него, что он не подрался за меня. Но он пояснил, что ситуация действительно складывается не в нашу пользу. Задним числом я понимаю, что ПэО был прав. Справиться с ними было тогда невозможно, это совершенно ясно. Вступить в конфликт с начальником в советскую эпоху, равносильно самоубийству. Впрочем, я на это решился впоследствии, за что и получил. Хотя, в результате выиграл.

В Киеве сказали, что тема неправильно закоординирована, работа не обеспечена достаточным количеством публикаций. Я пошел себе и выпил с горя с киевскими корешами. Тогда тут Генинг, чтобы я так не горюнился, придумал перекинуть меня на Ленинград, на кандидатский совет Массона. Вадим Михайлович не возражал изначально. Сказал: «Когда диссертация будет готова, приезжайте». Я ему предварительно позвонил, приехал в Питер и явился к ним домой.

Жил Массон вместе с женой, тещей и достаточно взрослой дочерью в двухкомнатной квартире. Ходили упорные слухи, что он все свои диссертации писал в сортире. Я был в его комнате, там действительно нет места. Довольно тесная квартирка с прихожей. Она рассчитана на одного или двух молодых людей, у которых нет детей. При этом он был директором головного Института археологии. Неизвестно, как в нее помещались еще две огромные туркменские овчарки. Хотя в доме было чисто.

В экспедиции им жилось куда лучше. Помню, когда я прилетел к ним в Ашхабад, меня встретили на машине какого-то богатого туркменского аспиранта. Они жили в гостинице ЦК Компартии Туркмении, в шикарном трехкомнатном номере. Галина Федоровна повторяла: «Мы здесь очень любим бывать. Тут живется просторнее, чем дома. Три комнаты на двоих». Собаки, мать и дочь, путешествовали с ними, но уже были не так заметны в этих огромных хоромах. Ведь их природная задача – охранять отары овец от такырных или степных волков. На Алтыне их выводили на прогулку. Мать звали Алта, то есть золотая. У нее тогда была течка. Вокруг бродят всякие кобели. Собаку выводили из отдельной палатки в розовом трико, чтобы она не спаривалась. Смотрелось очень трогательно и красиво. Особенно на заре. При этом Алта делала в штаны, но главное породу сберегли.

Собаки воспитывались в интеллигентнейшей петербургской квартире, и культура нанесла свой неминуемый флер на их инстинкты. Волкодавы оказались чрезвычайно приветливы и изыскано воспитаны. К Массонам все время приходят разные люди, поэтому хозяева приучили приветствовать всех гостей. Когда я первый раз появился у Массона, ко мне навстречу бросилась Алта – новый человек, какая радость. Она кидается тебя обнимать, став на задние лапы. Я от неожиданности и страха чуть не потерял сознание. Я думал, что она меня загрызет. А она встала на задние лапы и передние положила мне на плечи. Это признак большого расположения, даже дружелюбия. Я не очень высокий, но и не пигмей. Когда она вытянулась, морда оказалась напротив моего лица. И она тщательно вылизала мне все это лицо. И пасть страшная, огромная с клыками, слюна течет... А воспитана, как болонка...

Меня покормили и дали понять, что дело тусклое, диссертация скользкая. Тем более что Станок поднял хипеш среди своих питерских палеолитических друзей. Этим тоже моя работа не нравится. Массон сказал, что может, конечно, провести мне предзащиту, но я сильно рискую оказаться заваленным. И предложил пойти по мягкому варианту. Об ту пору он был всего лишь заведующим сектором ленинградского отделения и не таким всемогущим. Коробкова была зав лабораторией, а директором Института являлась такая палеолитоведка Гурина. В этот старый клан входил и Станок. Массон был не их человеком, отчего мы и сдружились. Они же и его потом сожрали, хотя ему довелось править очень долго.