Как вы подружились с Карышковским?

Как внука моего дедушки он меня опознал еще на первом курсе. Но, виду не подавал. Опознание было им проговорено на экзамене в конце второго семестра. Сдавать ему экзамен не считалось делом сложным, он был довольно снисходителен к студентам. Это был экзамен по истории древней Греции и Рима. Читал он предмет два семестра. Его исполнение казалось непревзойденным. Дух захватывало. Я к нему сел со своей бумажкой и изо всех сил старался ответить хорошо. Он меня вдруг спрашивает: «А какова судьба библиотеки Константина Павловича?». Я рассказал, что осталось несколько шкафов с книгами, все сберегается. «Отвечайте на первый вопрос». Я ему ответил. Петр Осипович морщится, но говорит: «Вроде ничего страшного. А как у тебя с языками?». Я отвечаю, что английский, французский, немецкий знаю в пределах домашней подготовки, читать и писать умею. «Это, – говорит, – довольно неплохо. Отвечай на второй». Я ответил, он снова поморщился. Третий вопрос касался основания Рима. Начинаю рассказывать про Ромула и Рема. Петя морщится все больше. А я заливаю, как братьев уложили в корзинку, про волчицу, которая их вскормила... Тут он меня резко прервал: «Не тебе мне сказки рассказывать! Молодой человек с такой культурной подготовкой так отвечать не должен. На тебе четыре, иди».

Тем не менее, я ходил за ним, как влюбленная собака. Записался к нему в археологический кружок, и мы постепенно подружились на почве любви к истории и веселому винопитию. Видимо, основные центры удовольствия в организме Петра Осиповича наиболее возбуждались двумя факторами: древней историей и выпивкой. Хотя алкоголиком он вовсе не был – никогда не опохмелялся. И никогда не пил один, только в компании. Когда Петя чувствовал, что может выпить вечером (а он это всегда чувствовал), но понимал, что не с кем, настроение портилось. Если же он знал, что придет Эдуард Антонович Ашрафьян, директор музея морского флота, его хороший друг, или я, допустим, хожу под руками, то настроение заметно улучшалось. Карышковский был компанейским пьяницей. Денег было немного, но нам, как правило, всегда хватало.

Петру Осиповичу все время сильно не везло в семейной жизни. Жен ему пришлось менять не один раз. Первую его супругу я не знал, зато со второй был знаком. Ее звали Валя, она его на себе женила императивным путем. А именно – забеременела и пошла в партком. Петя в это время был женат на своей первой жене Тане. И очень ее любил. Жили они вместе довольно долго, лет десять. Я как-то спросил Петю, отчего он завел себе эту Валю. Петр Осипович ответил, что вовсе он и не собирался ее заводить. Просто она ходила себе там под руками, захотелось ее трахнуть, он взял и трахнул. А она взяла и забеременела. И пошла в партком университета жаловаться. А партком, поскольку Петр Осипович был беспартийным, не мог не принять меры. И передал дело в ректорат.

Вот Петра Осиповича и вызвали к ректору. Ректор был человеком правильным. Он сказал Пете: «Безобразие, моральное разложение!». Погрозил сообщить жене. Советские времена. Петр Осипович понуро и обреченно ушел. И действительно, ректорат, вдохновленный парткомом, сообщил жене. Поднялся хипеш, переросший в гишпанскую трагедию. Таня взяла и ушла. Валя снова пошла в партком и попросила, чтобы ПэО на ней женился. Так вот, Петя на ней женился, но обиделся и ушел жить в какое-то общежитие. Прошло некоторое время. Ребенок родился. Это небезызвестный тебе Роман Петрович Карышковский. ПэО опять вызывает ректор и говорит: «Некому заведовать кафедрой, а вы весь такой талантливый и шикарный. Но это вам не поможет. Мы назначим другого человека, если вы не наведете порядок в семье». Ректором был тогда академик Юрженко, как сейчас помню. ПэО спросил, что от него требуется. Юрженко говорит: «Вы должны вернуться в семью».

В общем, Петя вернулся в семью и стал за это заведовать кафедрой. Им дали квартиру. Так и жили... Потом ему снова стало тошно, и он опять ушел в общежитие. Не любили они друг друга. В итоге его опять вызвал ректор и сообщил, что было бы неплохо жить со своей женой постоянно, поскольку это хорошо с партийно-идеологической точки зрения. «Поживите, – говорит, – со своей супругой, иначе мы вас снимем с должности». Петя снова вернулся и помирился с женой, в результате чего родилась Ирка, его вторая дочь. Так он себе ходил туда-сюда, жил с Валей и детьми. Дома бывать не любил, никогда туда не спешил, предпочитал гулять в свободное от работы время по алкогольным «Кругам». И тут он подружился с Лушей, которая работала лаборанткой у профессора Михаила Ефимовича Раковского… Я могу рассказывать об этом бесконечно…

Луша, или Алла Ивановна, была дочкой начальника МВД Ровенской области. Всей области без исключения... Короче говоря, у них возник роман.

Луша является женщиной такого же типа, как моя жена. То ли это археологическое восприятие, то ли такие женщины хорошеют с возрастом. На мой взгляд, сорок лет назад Луша, как и моя жена, выглядела намного хуже, чем сейчас. Кстати, шутка об археологическом восприятии женщин принадлежит Агате Кристи. У нее был муж археолог-египтолог. И она говорила, что ей с замужеством страшно повезло, потому что археолог ценит женщину тем больше, чем она древнее. Поскольку у меня восприятие жизни археологическое, я это хорошо понимаю. Чем дольше я живу со своей женой, тем больше она мне нравится. Да и Луша сейчас просто прекрасна.

В общем, он завел с ней роман. Я ходил с ними третьим и делал вид, что это моя девушка, а не Петра Осиповича, поскольку мы с ней почти ровесники. Петя ходил рядом в роли научного руководителя. А на самом деле, это был дешевый камуфляж, всем быстро все стало ясно.

И тут внезапно произошло ужасное событие, которое оказалось воистину судьбоносным. Вторая, стало быть, по счету жена ПэО, Валя случайно убила свою мать во время домашней ссоры на кухне. Зарубила секачкой. Это довольно трагическая история. Мы с Ромой отмывали там всю кухню от крови. Валю, естественно, посадили. Происходило все это в контексте Петиного семейного угнетения и романа с Лушей... Это «Рукопись, найденная в Сарагосе», то, что я тебе рассказываю... Дело в том, что Валя до этого училась в аспирантуре на кафедре философии. И ей научный руководитель профессор Уёмов Авенир Иванович определил тему под названием «Исторический факт». То есть, тему диссертации по философии. А эту диссертацию, естественно, должен был писать Петя. И это справедливо – дело ведь семейное.

Об этом я узнал случайно, летом, в день получения диплома. Диплом, ясное дело, надо обмыть, и рубль у меня был. Встречаю Петю в коридоре факультета, приглашаю, и он мне говорит: «Понимаешь, я-то с радостью, но меня арестовали – до сентября надо написать диссертацию по этому ёбаному историческому факту». Мы пошли в научную библиотеку к Виктору Семеновичу Фельдману, который помог подобрать нужные книжки. Набралось две плетеные авоськи. Помню, тяжелые.

Но диплом ведь все равно надо обмыть. ПэО говорит. «Андрюша, помоги мне отнести эти книги домой. Проводи меня. К тому же я получил только что отпускные. Тысяча рублей у меня в кармане. Боюсь, не донесу домой – вдруг вытащат в троллейбусе. Мы пойдем пешком, и ты меня будешь охранять». «Как скажете, Петр Осипович» – говорю.

Вышли с факультета, идем дальше. Петя рассуждает как бы вслух. «Это мой последний шанс, потому что я арестован на весь отпуск, до конца лета». Идем по Пушкинской, мимо гостиницы «Красная». Я несу эти книги в этих авоськах. ПэО говорит: «Отчего бы нам все-таки не выпить? Сдать деньги Вале, конечно же, надо. Все отнимет. Но хоть рубчик-то можно пропить!». «Как скажете, Петр Осипович» – говорю я. Заходим в бар и берем по сто граммов коньяка. В этот момент заходит Владимир Никифорович Станко, мой преподаватель и будущий начальник. Он радостно сообщает, что у него родился сын от первой, надо заметить, жены. И предлагает выпить по сто граммов. «Я, – говорит, – получил отпускные». Станко тогда был доцентом, и его отпускные составляли примерно шестьсот рублей. Выпили еще по сто грамм, обмыли сына. Пошли дальше. Станок куда-то свалил, а мы двинулись в сторону вокзала.

ПэО все время размышляет: «Андрюша, пора прекращать, меня жена прибьет» и все такое прочее. И потом: «Но я ведь буду целых два месяца под арестом и почему бы нам не спуститься в наш любимый подвальчик на той же Пушкинской? Конечно, мешать нехорошо. Может, еще по коньячку? Или по смесям. Ведь сармак-то пока еще у меня». «Да, конечно, – говорю, – Петр Осипович, как скажете»…

Не могу не отвлечься. Сейчас на этом доме по Пушкинской, 57 висит мемориальная доска Петру Осиповичу – он жил в нем еще со своей первой женой около десяти лет. Жил в коммунальной квартире, одним из его соседей был знаменитый ныне гроссмейстер Ефим Геллер. У них был общий сортир. В те времена туалетной бумаги не существовало в природе, и все подтирались газетами, или кто чем. А Геллер подтирался Мопассаном. Петя его за это ненавидел и, рассказывая, бурно возмущался: «Ты можешь себе такое представить, Андрюша? Ну каким же это надо быть мудаком и ублюдком, что рвать том за томом собрание сочинений Мопассана и им методично подтираться! Нет, чтобы людям дать почитать, если у него самого никаких мозгов не осталось… А может, он читает жопой? Как ты думаешь?».

Так вот, только спустились мы в эту бодежку, и тут, вслед за нами, заходит Анатолий Ильич Гуляк, доцент кафедры истории КПСС в Высшей мореходке. Гуляк – выпускник Петра Осиповича, а тот, значит, – его учитель. Короче, Гуляк говорит: «Петр Осипович, я только что получил отпускные. Шестьсот рублей. Их, конечно же, надо отнести жене, но прежде я хочу поставить. Душа рвется вам поставить, дорогой Петр Осипович». Петя сопротивляется: «Нет, я буду ставить!». У меня тоже был, примерно, рубль в кармане, и я честно его вытащил. Но они сказали, чтобы я свой вонючий рубль засунул «обратно». Короче, выпили по двести граммов... Куда мы пошли затем, я плохо помню. Они все время торговались, кто кому будет ставить, а я нес книжки. Заходим еще в один подвальчик около вокзала, выпили и решили, что надоело пить в центре города, нужно поехать куда-нибудь на окраину, для разнообразия. Тогда Гуляк позвал нас к себе в гости. Жил он на Черемушках, на углу генерала Петрова с чем-то там. Взяли тачку, приехали. Перед носом кафуха под названием «Космос». Самолет там еще стоял напротив... Значит, заходим мы в этот «Космос», и тут Гуляк захотел в сортир. Я помню, Петя очень забавно себя повел. Он мне предложил выпить «по бикицеру» без Гуляка, пока тот отвлекся. Мы так и сделали. Это была такая странная питейная реакция. Не могу ее объяснить. Дальше я плохо помню. Восстанавливается в памяти, лишь то, что Гуляк нас развез на тачке по домам...

Но книги Пете были доставлены. Звонить я ему не мог, телефона у него дома не было. Карышковский сидел под «арестом» и написал эту диссертацию до сентября. Потом отдал жене. Его комментарии к диссертационным правкам научного руководителя работы, профессора Уёмова, – очень знаменитого философа-систематика, – звучали следующим образом: «Гондон штопанный! Я же ясно пишу: “идиографические”. Потому что под этим словом в неокантианстве подразумеваются “особые науки”. Это ведь любой козе понятно. А этот баран мне переправляет “ид и ографические” на “ид е ографические”. Ведь, “идиос” – это “особый”. Отсюда и слово “идиот” пошло... Блядь, идиот!».

К делу Петя подходил необычайно тщательно и скрупулезно. Он вообще был совершенно безупречен в работе. Короче, защитила Валя свою диссертацию благополучно, после чего убила свою мамочку и села в тюрягу. Петя остался один с детьми, в полном отчаянии. Тогда Луша, как его любимая подруга, поселилась к нему в дом, потому что, примерно, некому было стирать и убирать. Дети к тому времени уже подросли и они все необычайно сдружились. Потом Луша стала Галкиной подругой, а я уже был ее подругой, мы стали дружить семьями. Зарплату Петя получал профессорскую, семья хорошая, никто никому не мешает жить. И главное – все дружат и полная психологическая совместимость. Неудивительно, что они решили пожениться. Они и поженились. Галка и Сапог были свидетелями на свадьбе. О Сапоге – потом.

И тут возвращается Валя, которая попала под амнистию. Ее посадили на четыре года, но выпустили через полтора, потому что убийство произошло в состоянии аффекта. Вернулась, естественно, к себе домой, к своим детям. Больше ведь некуда. Тогда Петя с Лушей оставили ей квартиру и ушли. Уходить им тоже было особо некуда, и они поселились у нас на холодной даче. Пете к тому времени стукнуло пятьдесят семь лет, и я считаю, что вся эта история его в конечном итоге и убила. Как говорила его лаборантка Ира Загинайло – когда человеку шестьдесят лет, нечего по бабам бегать и водку пьянствовать. Надо сидеть дома и пить кефир. Она была мудрой еврейской женщиной. Хотя сама всегда была влюблена в Петю, и могла такое сказать от ревности.

В конце концов, Карышковскому дали комнату в общежитии на Островидова. Они жили в соседстве с бабкой-алкоголичкой. Без всяких дополнительных удобств. Десять лет. Эта бабка их доводила до белого каления... Ира Загинайло была права. Первый инсульт у него случился в пятьдесят восемь лет. Вычухали. Я, честно говоря, задним числом согласен с мадам Загинайло. Мне сейчас самому пятьдесят восемь, и когда ходят под руками там всякие, я не знаю, девоньки, то лучше гнать от себя неуместные мысли. Целее будешь...

С ПэО просто произошло несчастье. Если бы Валя не убила свою мать, он бы в жизни с ней не развелся. И не мучался бы десять лет с бабкой-алкоголичкой. И прожил бы куда дольше. Ужасно обидно. Он ощущал себя совершенно молодым человеком. Общался со мной, и не только со мной, на равных, я почти не ощущал едва ли не тридцатилетней разницы в возрасте. Он был очень спортивен, мы с ним часто и много гуляли по городу и по склонам побережья. Историю каждой улицы, каждого дома он знал великолепно, я обязан ему своей изначальной краеведческой выучкой. Лучшего одесского чичероне не сыскать. Петя не раз говорил, что не любит общаться со своими сверстниками – они жалуются на жизнь и болезни, а также все время талдычат, как лично они выиграли Великую Отечественную войну. Поэтому он стремился окружать себя молодыми людьми.

Но при этом организм постепенно сдавал. Сейчас я понимаю, что ткани не те, что в молодости. После первого инсульта он захотел съездить к Исааку Бенционовичу Клейману в экспедицию, на раскопки Тиры. Мы с Сережей Мохненко и Леной Столярик, его тогдашней аспиранткой, составили ему свиту. Почему бы двум благородным донам и одной ученой леди не съездить в Тиру, когда туда собирается Сам Петр Осипович? Клейман, начальник экспедиции, встретил нас, находясь в плохом состоянии. Он болел, и ему нельзя было пить. Нам стало скучно. Выпили на пристани и решили поехать к Мише Агбунову, который находился со своей подводной экспедицией между Роксоланами и Овидиополем, в районе мыса Отарик. Мы сели на паром, выпили и там, переправились на противоположный берег лимана, в Овидиополь. Там снова выпили, отправили Лену в Одессу, и пешком, по берегу, направились в сторону Роксолан, иначе Мишу отыскать возможности не было. Добрались, нашли. Миша возрадовался несказанно. А также все его аквалангисты.

ПэО не отрывался от стакана, и даже меня это начинало все более тревожить. Миша уложил его в палатку, мы дали ему выспаться. Утром я встаю и вижу, как Петя сидит у ведра вина с эмалированной кружкой и стремительно напивается с шофером какого-то самосвала. Я от страха превратился в кудахтающую мамочку, перепугался, стал хватать его за руки и отнимать ведро. Короче говоря, мы его отодрали от шофера самосвала, а также и от Миши Агбунова с его гостеприимством, вывели на трассу, посадили в тачку, отвезли на дачу. Положили под дерево – он еле двигался, – снова дали выспаться. Потом отправили домой... Был второй инсульт. Прошло. Здоровье железное. Причем, довольно быстро он стал на ноги. Это случилось в июле месяце, жаркое и хмельное время. После этого Петя поехал в Ольвию. Там была какая-то антиковедческая конференция. Напился, естественно. Развлекался тем, что совершал возлияния, сидя на каменном алтаре ольвийской агоры. Произносил речь с киликом вина в руке по древнегречески, не мог долго остановиться. А камень был холодный… После чего он вернулся домой и загремел в больницу. Сделали ему операцию. Здоровья это ему, естественно, не прибавило....

Я никому никогда в жизни не завидовал. За исключением единственного раза. Позавидовал Петру Осиповичу, когда он лежал в гробу. На похороны съехались его ученики, виднейшие антиковеды: Юра Виноградов, Федя Шелов-Коведяев, Костя Марченко, Миша Золотарев и многие другие. Со всего Союза, мгновенно. Все они были изрядно пьяны. Я же пребывал тогда в глухой в завязке, не пил вообще. Знаешь, я отошел и посмотрел на всю сцену со стороны. Вот лежит человек, который уже никому не нужен, и как рыдает и убивается, в общем-то, очень элитная, изысканная публика, блестящие люди, над его телом! Они рыдают, потому что его больше с ними нет и им неохота без него жить. Я сам стоял, обливаясь слезами. И тут ему позавидовал: это же надо ухитриться так жизнь прожить, чтобы над твоим гробом Такие люди искренне умирали от горя! Вот что я имел в виду, когда говорил о зависти...

Карышковский был самоучкой?

И да, и нет. Петр Осипович прекрасно владел несколькими языками. Как он ими овладевал – не знаю, но он ведь необычайно талантливый. Древнегреческий и латынь знал прекрасно. Что касается современных языков, то немецким владел просто превосходно и мог на нем почти свободно разговаривать. Французский знал средне. Английский почти не знал. А русская речь у него была просто изысканной. И богатейший лексикон. Очень красиво. Такого великолепного собеседника у меня никогда не было и, боюсь, не будет. И внешность у него была истинно профессорская, очень эффектная – высокий, красивый, с седой гривой. Но он часто вел себя не совсем адекватным образом, обильно и громко матерился, при этом как бы оправдываясь: «Откуда у меня могут быть хорошие воспитание и манеры? Я вырос на Молдаванке и на Новом базаре, не хуй ко мне приёбываться».

ПэО был членом большого ученого совета университета. Он называл это «Великим Сидением» и ненавидел принимать в нем участие. Но должность обязывала. Он там заседал раз в месяц и читал книжки. … Однажды какой-то проректор делал доклад о совершенствовании идейно-воспитательной работы. Он уже проговорил около часу, когда Петя оторвал глаза от книжки и громко, видимо, машинально, сказал: «Кончай пиздеть!» И тот ответил: «Сейчас, сейчас, Петр Осипович, уже кончаю». И таки кончил.

Петя мало мне рассказывал о своем отце. Я спрашивал его об этимологии фамилии, и он сказал, что точно не знает. Но где-то на стыке границ Белоруссии, Украины и Польши есть какое-то село под названием Карышки. И оттуда происходит его фамилия. Довольно редкая. Ее все путали. Моя мать помнила его в молодости, он приходил к деду. Она говорила, что с возрастом он стал в тысячу раз красивее, а в молодости не на что было особенно и смотреть.

Петю почему-то считали учеником профессора Готалова-Готлиба. Хотя сам говорил, что у того было учиться нечему, если честно. Кроме интриг, лицемерия и коварства. А вот у профессоров Варнеке и Болтенко было чему поучиться. Он считал их своими наставниками. Но, в принципе, Карышковский действительно самоучка и стал образованным человеком автоматически, читая книжки. Кстати, он читал книжки всегда, даже когда пил или шел на работу, на улице, в трамвае, на перерывах между лекциями, в бодегах.

В социальном отношении ПэО всю свою жизнь был очень боязливым и осторожным человеком. Ведь он оставался на оккупированной территории во время войны, в Одессе. И учился тут в университете, который тогда был румынским. Как он выжил, непонятно. Он об этом старался не говорить, несмотря на то, что я с пристрастием расспрашивал. После войны работал в археологическом музее, который тогда назывался историко-археологическим. В пятьдесят шестом году историческую часть из него выделили и сделали отдельный историко-краеведческий музей. В тот период Петя занимался не античной нумизматикой, а историей Византии. Он византинист изначально, и его первые публикации посвящены этой проблематике. Его кандидатская диссертация называется «Политические взаимоотношения Византии и Руси при Святославе». Археологом он не был никогда, хотя все его таковым считают. Чистый историк древнего мира. Энциклопедистского типа – память у него была изумительной. По-моему, он наизусть знал едва ли не всех древних авторов. Причем, в оригинале.

Он никогда не копал, не любил это дело и не желал этим заниматься. На раскопки ездил только для того, чтобы выпить. Дружил, естественно, с многими археологами. И если ПэО надумает посетить какую-либо экспедицию, то для ее начальника это была высокая честь и большой праздник. Принимали его с распростертыми объятиями. Мне повезло, так как я часто оказывался в его свите – тогда и на меня его аура тоже немножко распространялась. Ведь едва ли не все нынешние мэтры антиковедения считают себя Петиными учениками. А я с ними познакомился еще в молодости, в экспедициях. Наверное, поэтому, когда я занялся на старости лет античной археологией, они соглашаются со мной разговаривать. Все-таки помнят, что я – любимый ученик ПэО. Это же «фирма».

Как вы учились в университете? Какие были оценки по тем дисциплинам, которые сейчас преподаете своим студентам?

По тем дисциплинам, в которых я достиг пика своей научно-педагогической карьеры и сейчас преподаю – по археологии, а также истории первобытного общества и этнографии, – у меня стояли трояки. По всему спектру марксистских социально-политических дисциплин наоборот, сплошные пятерки. Хотя на занятия не ходил в принципе. Добровольно посещал только лекции Карышковского и Завьяловой. С остальных стремился смыться под любым предлогом и даже без оного. Конспектов не вел. За все пять лет обучения у меня сохранилась общая тетрадь – одна для всех дисциплин. Да и то она заполнена лишь наполовину, причем в большинстве своем играми в балду, виселицу или слова – в них можно было безопасно играть на лекциях.

Преподаватели, естественно, требовали разные конспекты – то по научному коммунизму, то по истории партии, то еще по какому-нибудь подобному бреду. Самое противное – это конспект первоисточников. Но мне девочки их давали. А также я очень умело пользовался шпорами. Главное – отвечать бойко и уверенно. Меня выручала высокая техника речи. К тому же, зачастую я знал социально-политические предметы не хуже многих наших преподавателей. Редкая ограниченность и партийно-идеологическая зомбированность была присуща многим из них совершенно органично. Мне даже неохота дурно отзываться об этой публике – это смотрелось необычайно противно и скучно. Впрочем, многие из них давно лежат в могиле. Не могу сказать, что все они были ничтожествами. Скорее, несчастными людьми. Таков был способ их существования. Иначе им нельзя было бы выжить.

Эти люди, видимо, были куда более несчастными, чем это казалось со стороны. Несли они свою научно-коммунистическую херню довольно уверенно, с апломбом. Никак не скажешь, что они страдали от этого занятия. И все же, я помню один случай, который меня поразил. У нас был преподаватель научного коммунизма с французской фамилией Бельфор, не помню его имени и отчества. Вполне благообразный, доброжелательный и спокойный человек. Занятия со студентами проходили при полном взаимном равнодушии сторон к этому процессу.

В один прекрасный день доцент Бельфор пришел на работу, но, вместо того, чтобы идти в аудиторию, пошел в деканат и начал раздеваться. Снял пиджак, штаны, рубашку и остался в одном исподнем. Белого цвета. После чего уселся на стол методиста и стал грубо ругаться, выкрикивать проклятия вперемежку с антисоветскими лозунгами. Пафос его выступления сводился к самобичеванию: он проклинал свою собачью судьбу, презирал и ненавидел себя за то, что всю свою жизнь растратил на невероятную бредятину. И более так жить он категорически не желает. Ни за какие коврижки. Он вообще более жить не желает. Попытки его успокоить подручными средствами к успеху не привели. Вызвали какую-то карету, его увезли. И все. Кажется, он умер очень скоро в какой-то больнице. Как видишь, двоемыслие, а скорее, двоедушие – это очень серьезное заболевание, и от него запросто можно и сандалии отбросить. Разумеется, Бельфор был повышенно саморефлексивен, но, убежден, что многие кпсэшники сильно страдали. Я от них слышал много подобных разговоров. Уважения или сочувствия это не вызывало.

Что до нормальных преподавателей, то я уже назвал самых ярких личностей, которые блистали своими достоинствами в моих (и не только в моих) глазах. Но при этом на факультете было несколько человек, которые работали вполне квалифицированно и любили свое дело. Это доцент Анатолий Георгиевич Загинайло, читавший археологию и нумизматику, доцент Анатолий Диомидович Бачинский, превосходный архивист и специалист по истории Украины, доцент Анна Михайловна Шабанова, которая преподавала русскую историю. Очень прилично читал лекции доцент Семен Осипович Аппатов. У них тоже было чему поучиться. Если захотеть. Просто мне не всегда хотелось. Зачем, когда у меня были Карышковский с Завьяловой.

Аспирантуры были почти исключительно по марксистско-ленинским дисциплинам. Кстати, по статистике советского ВАКа, 98% всех исторических диссертаций тогда защищалось по специальности «история КПСС». Или «история СССР» советского периода. На всю остальную историю человечества оставалось около двух процентов.

Для зачисления в аспирантуру нужно было стать членом партии. Вступление в партию и написание соответствующей диссертации по историко-партийной тематике было единственным способом сделать научно-историческую карьеру в советское время. И я страдал, естественно. На прием в партию существовала квота. Особенно на интеллигенцию. Если ты не принят в партию, считай, что у тебя нет вида на жительство. Многие специально шли работать на завод, чтобы вступить в партию. Также можно было вступить в партию в армии. Люди из-за этого шли в армию. И тогда тебе обеспечена нормальная карьера, если захочешь ее делать. Так, мой друг Гена Тощев вступил в партию. Но его поступок, в результате, оказался ошибкой, потому что он относился к людям, которые не склонны вести партийный образ жизни. Следовательно, они ничего не могут получить от своего положения. Гелик только и думал, как бы что-нибудь раскопать. Поэтому своим партийным положением он никак не воспользовался. Только платил членские взносы и получал взъебки на партсобраниях, как неактивный член.

Кстати, ПэО мне настоятельно советовал вступить в партию. Хотя сам не вступал. Но говорил, что если я собираюсь стать историком, но не буду при этом членом партии, то всегда себя буду чувствовать «человеком с одним яйцом».

Археологом мне поначалу было неохота сразу становиться. Я ведь – мальчик домашний и ухоженный, мне поначалу не очень нравился этот образ жизни. Сидишь в грязной яме, копаешь... Потом лежишь в еще более грязной палатке. Что в этом хорошего? Вкус к этому мне лишь с возрастом пришел. Зато медиевистика очень пришлась по душе, тем более что заняться ею меня научил Петр Осипович. Дело в том, что Карышковского в свое время выгнали из Археологического музея за воровство, которое было на самом деле осуществлено его директором Сальниковым – имени отчества его не припомню, да и не думаю, что это необходимо для мировой истории, потому что говно было редкое. «Жидкое», в терминологии ПэО. Сальников продал пару монет Александра Македонского. На эти деньги купил себе глиссер, примерно. Знаешь, что такое глиссер?.. И ездил на этом глиссере с какими-то бабами. А когда у него кончались деньги, он продавал следующую монету Александра Македонского и опять ездил на глиссере с какими-то очередными бабами. Когда и эти деньги у него кончались, Сальников продавал следующую монету. Такой причудливой оказалась судьба нумизматической коллекции Одесского музея древностей в руках его советского руководства. Вскользь замечу, что и после Сальникова эта здоровая уголовная традиция была продолжена и творчески развита его последователями. Тогдашняя заведующая музейной библиотекой Людмила Павловна Латышева рассказывала, что Иван Тихонович Черняков, как директор, регулярно брал под ее ответственность редкие книги и честно их пропивал. А потом обвинил в этом Латышеву. И уволил за воровство.

Короче, когда все же пришли менты и спросили, где нумизматическая коллекция, Сальников указал на Петра Осиповича, который был об ту пору совершеннейшим пацаном, свежим выпускником истфака. В музее его назначили хранителем фондов из очевидных соображений – чтобы держать козла отпущения. Время послевоенное, конец сороковых, начало пятидесятых годов. Начиналась борьба с космополитизмом, и они все думали, что Петр Осипович – тайный жид. Или с сильной прожидью. Не исключено, что в нем плескалась еврейская кровь. Это, наверное, так, поскольку столь одаренный человек не может быть совсем уж без капли еврейской крови в жилах. Правда, это чисто теоретические рассуждения, никаких доказательств у меня нет.

Короче говоря, Петю поймали «на воровстве» и выгнали с работы с волчьим билетом. Не посадили, видимо, просто по небрежности. И в эту не самую светлую пору Петиной жизни, нашелся человек, который решился взять его на работу. Таким человеком оказался мой дед, Константин Павлович. Он считал, что Карышковский очень талантлив, и нельзя дать ему пропасть. Не знаю деталей, но семейная легенда именно такова. Будучи деканом истфака, дед как бы злоупотребил своей властью - в то время он уже сильно болел, и бояться ему было нечего. Дед был революционером старой закалки, прошедшим царские тюряги и ссылки, где он и подхватил свой туберкулез. Думаю, его посадили бы или расстреляли, если б не полная безнадега со здоровьем. Деда не трогали, хотя и подбирались. Решению Константина Павловича все сопротивлялись, но он настоял, и Карышковский был принят в штат университета. Дед в скорости умер, а Петр Осипович так и остался на факультете...

Студентом, я был отвратительным. От партийных дисциплин меня подташнивало. На всю эту партийно-номенклатурную лавочку у меня была однозначная физиологическая реакция – меня просто тошнило. Я вырос в книжном доме и, как любой ребенок, ритуально подражал взрослым. Я все время читал книжки, неважно какие. Тем не менее, эрудитски образованным человеком так и не стал. У меня плохая память, я не помню, что читаю. То есть, книжки читаются как бы не для того, чтобы усвоить информацию, а ради самого процесса. Это просто такое времяпрепровождение. В моем организме этот центр наслаждений очень жаден – все время хочется читать. Примерно, как пить или курить. Мне все равно, что читать, хоть расписание поездов, какой-то прейскурант, любую газету и журнал, Федора Гладкова или, там, Джека Лондона – совершенно безразлично. Где бы я ни был, я читаю без конца, если мне не с кем поговорить. Лишь бы глаза по строчкам бегали, это наркотическая процедура. Я книжный наркоман.

Так меня и вырастили. Вся эта информация где-то в подсознании остается. У меня хорошее ассоциативное мышление – если я пристально задумываюсь над каким-то конкретным сюжетом, то она из подсознания выплывает. И поэтому меня раздражало, когда меня учили в университете тому, что уже было известно. Причем, скучно учили, без самоотдачи и азарта. Очень скоро я для себя выяснил, что куда более начитан, чем большинство моих преподавателей. Даже в областях их как бы профессиональной компетенции. Они же не умеют читать книжки, а учат только по методичкам. Образованных людей вообще мало на этом свете. Ходить на занятия и слушать всю эту жуткую бредятину, которую они с важным видом несли по политэкономии, истории партии, особого желания, естественно, не было. И поскольку подобные идиотские дисциплины преобладали, мои пропуски были регулярны.

Подобные - это какие?

Преобладающие курсы – история КПСС, марксистско-ленинская философия, то есть диамат, истмат. А также научный коммунизм и все сопутствующие дисциплины. Да еще и спецкурсы. И ходить на них не было никаких сил, когда тебе восемнадцать или девятнадцать лет. По студенческому легкомыслию, я не посещал лекции, полагая, что как-нибудь выкручусь. За что и получал. Периодически меня вызывали в деканат и отчитывали перед портретом дедушки. Заира говорила, что он вертится в гробу волчком от жгучего стыда за такого внука.

В ряду моих особо злостных университетских гонителей находился доцент Николай Андреевич Моисеев. Этакий затаившийся антисемит. Моим гонителям вообще никогда не везло. Причем, летально. С возрастом я заметил странную закономерность: без моей на то воли, и даже пожелания, все они скоропостижно мрут, как мухи, стоит им причинить мне серьезную неприятность. Мрут сами по себе, от каких-то болезней или внешних видимых причин... Так вот, п ервым был Моисеев. Будучи студентом, я еще никак не мог предощутить, что это станет закономерностью. Даже не мог ведать о ней. Моисеева, очевидно, страшно раздражала моя полуеврейская внешность, а также тот факт, что я таскался по бодегам с девочками вместо занятий. Наверное, он не пил, и ему бабы не давали. Или давали, но не те. Или не так. Короче, Моисеев был таким унылым преподавателем советской политической экономии эпохи капитализма и социализма. Но впертым.

И как-то раз, вместо того чтобы сидеть на лекции по политэкономии, я переспал с одной девицей в случайно свободной в это время аудитории. Был такой постыдный поступок в моей биографии. Но меня застукали. Я уединился со своей сокурсницей в аудитории имени не помню уже кого. Лежим себе на столе, как люди, прикрыли дверь, думали, что успеем. Ведь пара идет. И тут вошли доцент Чухрий, тогдашний парторг факультета, и доцент Сизоненко, у которой нос на портрете западал. … Знаешь этот анекдот о стадиях сифилиса? Первая – это когда причиндалы в унитаз падают. Вторая – когда нос на портрете западает, а третья – когда цветы на могиле не растут. Так вот, у мадам Сизоненко, видимо, была вторая стадия, у нее был сгнивший нос.

Короче, они обнаружили чудовищное моральное разложение на идейно-выдержанном факультете. Вопиющее безобразие. Радостно подняли хипеш и побежали докладывать Заире. Но даже сама Першина не нашлась, как реагировать на это происшествие. Ведь сразу выгонять за такое из университета обоих им самим было неудобно. Несмотря на то, что выгнать меня из университета было святым делом их жизни. Короче говоря, они подумали и мне объявили выговор. Текст был необычайно изящен и красив. Выговор висел на доске, в коридоре. Я могу воспроизвести его в почти аутентичном виде: «Студенту Добролюбскому А.О. объявляется строжайший выговор с занесением, там хрен знает куда, за то, что он сожительствовал со студенткой такой-то (не назову ее фамилию, потому что это достойнейшая женщина) в аудитории номер 7». Подпись: декан факультета Першина. После чего меня лишили стипендии...

Любви ко мне со стороны деканата и преподавателей марксизма-ленинизма эта история не прибавила. Когда наступило время очередной сессии, надо было сдавать экзамен по политэкономии капитализма и по «Капиталу» Маркса. Ты будешь очень смеяться, Андрюша, но я, вообще-то, «Капитал» внимательно прочел. Он у нас и сейчас в сортире на полке стоит. Причем, все три тома, потому что у меня наркотическая привычка читать всякую белиберду. В те годы я был молодым человеком и поэтому запомнил содержание этих великих трудов. Иными словами, я был в курсе проблематики. Короче, доцент Моисеев гонял меня по «Капиталу» минут сорок, а может даже пятьдесят. Я сопротивлялся, как сумасшедший и, по-моему, отвечал очень прилично. Но Моисеев глядел в мои мерзкие жидовские глаза, задавшись целью завалить меня полностью. И, несмотря на мое долгое сопротивление, он все-таки поставил мне двойку. Кстати, о Моисееве пишет в своих воспоминаниях профессор Саул Яковлевич Боровой, как о гэбешной гниде, которая работала в свое время в Институте народного хозяйства и его гноила во времена оно.

Ясно, что его ненависть ко мне была классовой. И я даже не имел к нему особых претензий. Обижаться было не на кого – только на самого се