А с чем связано употребление мата в вашей довольно рафинированной семье?

Трудно сказать. Если бы мои бабушка и дедушка услышали в доме невинное слово «хуй», они от ужаса, стыда и позора мгновенно скончались бы на месте. Мои родителей тоже были так воспитаны – они никогда не использовали эту терминологию, а когда слышали – брезгливо морщились и даже делали своим детям замечания.

Ксанкино, да и мое, поколение, очень любило вставлять матерные слова в свою изящную речь. Вот видишь, я люблю. У Красавчика был какой-то приятель, который составлял даже толковый словарь определений с корнем «пизд». Скажем, «пиздеть» – это распространять ложную информацию. Или «опизденеть» – сильно удивиться, поразиться. Собрал, кажется, более сотни таких терминов. Жаль, что не опубликовал, и эта культура ушла в небытие.

Но сейчас меня поражают мои дочери. Слушаю я их и «опизденеваю». Они – профессорские дети в четвертом поколении, великолепно начитаны, богатейшая лексика, очень образованы, весьма тонко и рафинировано воспитаны. Сестры очень любят друг друга, у них нежнейшие отношения. Так, вот, старшая, Юленька, которая заведует кафедрой, приходит с работы, где она прочла изысканнейшую лекцию, допустим, о китайской культуре чаепития, скажем, эпохи Тан. Юлька – великолепный преподаватель, у нее очень красивая и элегантная манера читать лекции. Студенты просто заворожены ее эстетизмом, компетентностью и интеллигентностью. Да и коллеги тоже. Но тут ее вызвали после лекции в ректорат и дали какое-то очередное дегенеративное предписание Министерства освиты. Приходит домой, горько жалуется на судьбу и комментирует, весьма изощренно, обильно и лексически разнообразно используя матерные слова и выражения. Затем видит, что младшая, Лизонька что-то взяла из ее вещей без разрешения. И так ласково ее журит, нисколько не сбавляя матерного тона. На что та спокойно отвечает в том же жанре. Причем матерный словарный запас у нее даже побогаче. Сестры вовсе не ссорятся и не ругаются. Они просто иногда так любовно беседуют. Но только дома, только между собой. Не так уж часто это и происходит – обычно они разговаривают совершенно нормально, очень бонтонные девицы. Это какая-то игра.

Я как-то спросил об этом странном культурном феномене Феликса Кохрихта. И он мне, как культуролог культурантропологу, объяснил это так: «Наверное, мат перестал быть ругательством и постепенно превращается в обычную нормативную и даже литературную речь»...*

Еще одним человеком из питерской компании была Люда Штерн, с которой я познакомился уже после университета. Причем, совершенно случайно. После армии я поступил в аспирантуру и работал в Роксоланах, на раскопках античного города Никоний. Ксанка тогда вышла замуж за своего Рудика и они привезли чету Штерн на раскопки. Ничего там особенно интересного не было, но раскопки были красивыми. Античный город на берегу лимана, море черепья, ямы, землянки, оборонительная стена – весь набор исторических ценностей. И приняли мы их очень хорошо: дали палатки, поселили на берегу лимана, все как полагается. Люда мне показалась дамой интеллектуально озабоченной. Мы сидели на краю раскопа, рассматривали какое-то графитти. Она, вдруг, спросила меня перевод. Я говорю: «Понятия не имею что здесь написано. Не знаю древнегреческого языка». На что Люда мне отпарировала: «Это не профессионально, Андрей. Что вы здесь, в таком случае, делаете?». Эти слова меня сильно смутили. В продолжение разговора она тут же привела в пример профессионализма саму себя. Профессионализм должен быть полным и окончательным. Она рассказала, как ее, еврейку, не брали в аспирантуру. Никаких шансов не было. Но она подала на конкурс и сдала экзамены таким образом, что ее вынуждены были взять в аспирантуру. Экзаменаторы попросту не сумели ее завалить. Люда – геолог по образованию. По-моему, кандидат наук.

На меня этот разговор тогда произвел сильное впечатление. Потом в Одессе мы еще некоторое время ходили на пляж и дружили. Когда Женя Голубовский мне передал ее книжку о Бродском, я вспомнил эту историю. Я даже и не знал, что они уехали. За этим, как говорится, не следил. Получив книжку, я растрогался, и тот же Голубовский, а также Валерий Хаит предложили мне написать свои воспоминания о посещении Довлатовым и Рейном нашей дачи. Тогда я к этому отнесся прохладно. Но мне захотелось узнать, не помнит ли Люда Штерн об этих же самых посещениях что-нибудь такое, чего я не знаю. Оказалось, что Соня Кобринская, сотрудница Хаита, находится с Людой в электронной переписке. Она дала мне адрес, я написал письмо, не сильно даже рассчитывая на ответ. Она мне мгновенно ответила, сказала, что хорошо меня помнит. В общем, мы некоторое время переписывались. Не убежден, что сохранил эту переписку, потому что мы поменяли компьютер, но содержание ее можно восстановить по памяти. Живет Люда сейчас в Бостоне. Я время от времени поздравляю ее с очередным Новым годом. Писательница она, по-моему, превосходная.