Знание языков имело такое значение для утверждения вашей кандидатуры.

Невозможно заниматься европейской медиевистикой, не зная материала, который публиковался на соответствующих языках. Иначе это просто профанация. Петя мне посоветовал поработать с Завьяловой, взять у нее тему курсовой, а потом написать диплом. Я обратился к Завьяловой. Она сказала: «Очень хорошо! Вот и поработайте, если вы знаете французский язык». Я признался, что не так уж его и знаю. «Ничего, есть хорошая тема, справитесь». Была такая знаменитая ученая дама Александра Дмитриевна Люблинская. Она работала в Петербурге, в Институте всеобщей истории. Занималась французским абсолютизмом эпохи Людовика XІІI. Все прекрасно знают эту эпоху по «Трем мушкетерам». Люблинская издала неизвестные раннее документы, которые отражают внутриполитическую и экономическую ситуацию во Франции. Точнее в Лангедоке, Дофине и Провансе. Документы на старофранцузском языке о том, чем занимались интенданты в этих французских провинциях. Заявьялова предложила мне писать диплом на эту тему. А также дала гору французских книг на французском же языке. В виде фотокопий – ксерокс в те времена массам не был доступен. Среди прочих книжек выделялся знаменитый труд анналиста Эммануэля Ле Руа Ладюри «Крестьяне Лангедока». Тогда же я впервые узнал о «Школе Анналов».

История этих документов примечательна. Они родом из архива канцлера Пьера Сегье. Сегье был главным налоговиком Франции при Мазарини. Все донесения интендантов об обстановке в провинциях стекались к нему. Это тридцатые, сороковые годы семнадцатого века, перед Фрондой. Мне поручалось изучить обстановку, которая привела к возникновению Фронды 1648 года, откуда взялась «Фронда принцев», «Фронда нищих»... Этим профессионально занимались всего два человека в Советском Союзе. Первым был профессор Поршнев, который потом отвлекся на палеолит. Им издана еще в 40-е годы огромная книга: «Народные восстания во Франции перед Фрондой». Вторым оказалась профессор Люблинская. Они оба были превосходными специалистами, но научными конкурентами, и потому терпеть друг друга не могли. Люблинская публично говорила, что Поршнев не знает языка, и документы неправильно им переведены. Тот, со своей стороны, утверждал, что она неграмотная, и двух слов даже по-русски связать не может. Социально он был круче, потому что старше и из Москвы. А она из своей питерской глуши квакает еще. С Поршневым я не был лично знаком, а с Люблинской потом познакомился.

Архив канцлера Сегье хранился в Бастилии. Через сто пятьдесят лет крепость была взята народом в ходе Великой французской революции. Этот самый народ все документы вышвырнул на улицу. Мимо проезжал в карете тогдашний русский посол во Франции Петр Дубровский. Увидел это дело, выскочил и стал собирать бумаги прямо на площади. Ему не мешали, потому что бумаги никого больше не интересовали. Дубровский собрал, сколько мог, погрузил в карету и перевез архив в Петербург. Культурный, интеллигентный человек. В Питере эти документы стали едва ли не основой Императорской библиотеки, главным хранителем которой и был назначен Дубровский. Ныне эта библиотека носит имя Салтыкова-Щедрина. Документы там хранились и никого не интересовали еще примерно сто пятьдесят лет. Пока не появилась Люблинская и не взялась за это дело. Она опубликовала их частично. Вот это все мне и вручила Заявьялова со словами: «Noblesse oblige!».

Французская историческая литература к нам не поступала и носила почти самиздатовский характер. Разве что, не считалась запрещенной. Причем, даже такое не следовало хранить – ГБ этого не любил. Все что не издано официально в Союзе, считалось запрещенным. Даже порнография, хотя она никак не подрывала устои советской власти. Завьялова хотела, чтобы я въехал в проблематику по-настоящему, научился читать по-французски на языке XVII века. А заодно, чтобы мозги прочистил. Не исключено, на подсознательном уровне, она отыгрывалась на мне за то, что мой дедушка в свое время донимал ее своей педантичностью. Ирина Владимировна издевалась надо мной довольно изощренно. Так, она мне велела подготовить тезисы доклада для рядовой студенческой конференции. Я показал ей текст перед выступлением. Она быстренько прочла и сказала, что более безграмотной работы не читала. Я переписал. Завьялова посмотрела снова и сказала, что это еще хуже, чем было. Я переписал в третий раз. Завьялова морщилась: человек с моим культурным развитием не может допускать тавтологий и повторения одного и того же слова на одной странице. С девятнадцатого раза она меня все-таки выпустила на трибуну. До сих пор я бесконечно благодарен ей за такую выучку. Так и надо работать.

В итоге, к окончанию университета у меня получился довольно изысканный диплом. Он явно выделялся среди прочих дипломных работ тогдашнего исторического факультета. Наступил день защиты. Председателем ГЭКа был приглашен из Киева академик Гуржий, автор наукової монографії «Повстання в селі Турбаях». Эта книга его сделала академиком АН УССР. Совершенно неожиданно для меня он оказался следующей моей жертвой после доцента Моисеева. Тогда я этого не понимал. Я осознал эту роковую тенденцию задним числом.

Председатель комиссии говорил по-украински. Я был то ли с перепою, то ли у меня зуб болел. Зато уж Гуржий был точно с перепою. Идет защита, академик сидит в президиуме и плохо видит. Мается. Его явно мучил сушняк, он все время пил воду из графина. Тут меня выставили на трибуну. Я сразу уловил с его стороны флюиды неприязни. Он смотрел на меня с отвращением. Хотя я говорил хорошо и сделал изящный доклад, употребив несколько французских слов. А Гуржий, судя по всему, даже по-русски не больно понимал. Секретарь обращается к залу: «Есть ли вопросы?». Академик подумал немного и спрашивает: «А ось, що писав Володимир Ілліч Ленін про народні повстання у Німеччині?». У меня глаза на лоб полезли. А Гуржий за свое: «Твір “Селянська війна в Німеччині”, це хто написав? Володимир Ілліч Ленин. Ви розумієте? Як цього можна не знати»...

Реакция моя была импульсивной, а потому - идиотской. Я искренне удивился и отвечаю: «Вы понимаете, что говорите? “Крестьянскую войну в Германии”, насколько мне известно, написал Фридрих Энгельс. А Владимир Ильич Ленин не имел специальных трудов по этому вопросу»...

Знаешь, какого цвета стал академик Гуржий? Вот как этот арбуз, который мы сейчас едим! Он совершенно потерял лицо. Заорал на всю аудиторию, причем уже по-русски: «Мальчишка! Молоко на губах не обсохло!». И так далее. Я думал, что у него случится инсульт. Заира декоративно схватилась за сердце. Вся комиссия схватилась за свое совокупное сердце. Карышковский перепугался. Завьялова чуть не упала в обморок... Гордость факультета! Внук самого Константина Павловича!..

В общем, меня выгнали с трибуны, поставили двойку. Естественно, с горя я нажрался со всей своей компанией – Хасей, Сережей, Володей. Все меня жалели. Дома, разумеется, получил по полной программе. Карышковский сказал, что большего мудака, чем я он редко встречал. Завьялова просто молчала, как идол. Отец заявил, что никакая больница меня не примет, мама тоже осудила. Даже жена пожурила. Короче, на следующий день я робко пошел в университет, чтобы узнать как дела. Завьялова с Карышковским хоть и обиделись, но все равно меня любили. Куда же от любви денешься? Дай им Бог здоровья!.. То есть, я имел в виду – пусть земля им будет пухом...

Короче, Завьялова была крутой дамочкой. Даже не знаю, с кем ее сравнить... Она наехала на этого джентльмена как танк на немца. Сказала, что не допустит произвола, потому что я лучший студент факультета и вообще черт знает что! Ну ладно, мальчишка, дурак, ветер в голове и все такое прочее, но не лишать же диплома? Завьяловой бояться было нечего, она беспартийная. А она, кстати, никогда и ничего не боялась. Берет она, значит, этого Гуржия за его хохляцкую задницу и говорит, что если мне поставят двойку и не выдадут диплом, то она ему, Гуржию лично устроит настоящее повстання в селі Турбаях. А всем остальным – Варфоломеевскую ночь, Утро стрелецкой казни или Кровавое воскресенье.. Или я не знаю, что… Ах, какая женщина!

Те посовещались и решили, что с Завьяловой лучше не связываться – она безумна, и могут быть неприятности. Мне поставили четверку. Но к чему я это рассказываю. Академик Гуржий скончался месяца через полтора после этой истории, будучи совершенно здоровым, вовсе не старым человеком. А меня после окончания университета не позволили оставить на кафедре. Виной тому было дурное поведение на защите. Желание кафедры оставить меня на работе ничего не означало. Заира всеми силами хотела меня отправить в село или куда подальше. Но ей не дано было это сделать, потому что я удачно женился. Мою жену совершенно случайно распределили раньше меня на целый месяц. Она закончила инженерно-строительный Институт. Его тогдашний ректор, Георгий Павлович Владыченко был нашим семейным знакомым. Поэтому он сделал ей нужное распределение. А директор проектного Института «Гипроград» по фамилии Шарапенко, тоже наш семейный знакомый, принял это самое распределение. Вот Галка и была распределена в Одессу. Из-за этого Заира была вынуждена мне дать свободный диплом, поскольку, по закону, нельзя разбивать молодую советскую семью. Так что и здесь мне повезло с женой.

Это был семьдесят первый год. Устроиться в Одессе историку в то время было совершенно невозможно. Правда, на меня было заказано место в целевой аспирантуре по специальности «средние века». Но после конфуза с академиком Гуржием дорога туда мне была закрыта. Карышковский ранее заказал это место в Москве, в Институте всемирной истории. Но в Москву я не поехал – место не пришло. Снова постаралась Заира. Единственное в чем она была бессильна, так это в отправке меня в сельскую местность.

Я начал искать работу и пошел в городской отдел образования. Попросил найти место в школе. Мне сказали, что поставят в очередь триста восемьдесят седьмым. Я бродил по городу в отчаянии, пока не встретил свою подругу Наташу Николаеву. Она мне сказала, что есть место старшего лаборанта в Высшей мореходке на кафедре истории КПСС. Я обрадовался, как ребенок. В те времена следовало заводить трудовую книжку, без которой меня могли посадить за тунеядство. Остроту ощущений новой жизни усиливали бесконечные повестки в армию. От армии, впрочем, можно было отмазаться. Следовало купить себе справку, о чем я подумывал, поскольку служить не очень хотелось. Да и семья начала принимать какие-то меры по добыче такой справки…

Прихожу я в эту мореходку и узнаю, что кафедрой заведует доцент Василий Дмитриевич Слуцкий. Меня бы в жизни не взяли, за одно даже выражение лица. Но, поскольку я внук своего дедушки, то Слуцкий узнал фамилию. Спросил, не однофамилец ли я Константина Павловича. Я ответил: «Это мой дедушка». Тот взмахнул руками: «Боже, это же мой учитель. И я вас помню! Вы были таким маленьким. Я так любил вашего дедушку». Сердце у него не выдержало, он велел немедленно меня оформлять на работу.

Слуцкий был довольно смешным человеком. По специальности историк партии. Мореходка – режимное заведение, заведующий кафедрой там называется начальником. Все ходят в форме с полосочками и лычками. У лаборанта одна лычка, у ассистента две, у доцента три, у профессора – одна очень широкая лычка. Слуцкий панически боялся любого начальства. Причем, я никогда не видел, чтобы у человека так натурально поднимались волосы дыбом. У доцента Слуцкого они поднимались регулярно. Остатки волос на голове, – поменьше, чем у меня сейчас, – вставали, как наэлектризованные, когда он пугался. Стоило ему узнать, что идет комиссия или какая-то проверка, или просто вышестоящий начальник по коридору, как волосы сами поднимались. И некоторое время стояли... Слуцкий был человеком незлым, но довольно противным и суетливым.

Так вот, он мне по-отечески посоветовал вступить в партию, и тогда они меня отмажут от армии. Затем пообещал нагрузку по истории КПСС, аспирантуру и соответствующую карьеру. Мой отец был очень доволен – получалось так, как он хотел. И действительно, на кафедре – люди как люди. Есть хуже, есть лучше. Несут свою марксистко-ленинскую бредятину совершенно бездумно и равнодушно. Совершенно не страдают по этому поводу. И даже не огорчаются. Никто меня не трогал, все хорошо относятся.

Как раз приближался юбилей 50-летия образования СССР. Слуцкий меня вызвал и так доверительно говорит: «Андрюша, вы должны себя достойно проявить и сделать боевой комсомольский доклад перед молодежной аудиторией». Иными словами, кому-то нужно было прочесть лекцию в подшефном профтехучилище на Слободке на тему: «Торжество ленинской национальной политики». Судя по всему, их харило туда тащиться самим – лекция-то бесплатная, и они отправили меня. Я безропотно сказал: «Есть, сэр!» и пошел читать эту лекцию.

Бедный Слуцкий! Угораздило же его взять меня на работу, на свою больную голову! Короче, прихожу на Слободку. Меня приняли с некоторым удивлением. Мне тогда было двадцать два года, и вид был, как я сейчас понимаю, цыплячий. Как лектор я выглядел совершенно не солидно. Тем не менее, меня выпустили на трибуну и я начал читать лекцию об этом самом торжестве. Смотрю в зал. А там сидит все это профтехучилищное кодло, глядит на меня пустыми глазами. Скопище зомбированных дегенератов. И вдруг с моим организмом происходят совершенно неожиданные вещи. Хорошо помню это ощущение. Буквально через минуту или две, – причем я был трезв как стекло, – к горлу подкатывается рвотный комок и не дает говорить. Я еле успел извиниться, спустился с трибуны и пошел в сортир, в коридоре переходя на бег. Там и проблевался. Посмотрел на себя в зеркало, прополоскал рот – и не вернулся в зал.

В тот момент я понял одну простую вещь: ты и твой организм это две большие разницы. Это разные субстанции. Я-то был согласен прочесть лекцию по торжеству ленинской национальной политики, но организм был категорически против. Поэтому я вышел из училища и поплелся прямо в Жовтневый райвоенкомат сдаваться. Уж лучше по плацу с автоматом бегать, чем так жить. Я тогда был согласен всю жизнь драить сортиры. Лишь бы никогда не читать лекции о торжестве ленинской национальной политики. В военкомате меня приняли охотно и назначили срок явки.

Дома я в очередной раз получил от родственников. Отец сказал, что я сумасшедший, неврастеник, истерик, испорчу себе всю жизнь и стану неудачником. И ничего из меня путного не выйдет. А мама подумала и говорит: «Ладно, иди в армию. Может это и к лучшему. Заодно узнаешь, что мир состоит не из одних научных работников». Даже процитировала Бомарше: «Не довольно ль резвиться, кружиться, не пора ли мужчиною стать?».

На следующее утро я поперся на кафедру и написал заявление об уходе. Слуцкий был возмущен и обижен: «Мы же для тебя все сделали, а ты с нами так некрасиво поступаешь». И заставил меня отработать две недели. Как и полагается по трудовому законодательству. На следующий день он посадил принимать за себя экзамен по истории КПСС у заочников. Его самого ломало с ними возиться.

Вид у меня был такой же цыплячий, а заочники люди взрослые. К тому же, все они военные, поскольку заведение особое. Смотрю, в аудитории все сидят в погонах. Тогда я вообще плохо понимал, какие звездочки что означают. Я сижу себе за столом, а они все списывают, естественно. Вокруг какие-то дядьки неопределенного возраста. В мои двадцать два года мне они казались они глубокими стариками. Хотя в то время все эти люди были куда моложе, чем я сейчас. В общем, не помню, в каком ранговом диапазоне – то ли майор, то ли полковник, – сидит человек и беспардонно списывает. Положил, сволочь, учебник по истории партии на стол и передирает, в открытую, не прячась даже декоративно. Я-то не против, списывай себе на здоровье, все списывают, я плохо вижу, но тут уж был явный перебор с его стороны.

Мне показалось, что это дурные манеры. Я подошел к нему чисто ритуально, и вежливо сделал замечание: «Списывать нехорошо, спрячьте, пожалуйста, учебник». Он посмотрел на мое младенческое личико и нагло пожал плечами: всякая, мол, сопля будет ему тут кукарекать. Я молча сел на место и начал обычный опрос. В порядке очереди майор-полковник сел отвечать. Я даже помню, что он должен был охарактеризовать работу Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме» и оценить ее всемирно-историческое значение. Я-то эту херню наизусть помню, а он даже и не догадывался, о чем идет речь. Бормочет что-то. Я даже с некоторым удовольствием поставил ему двойку и отправил. Он растерялся от неожиданности, а я пошел домой. С остальными было все в порядке...

На следующий день встречаю в коридоре доцента Слуцкого с его волосами. Он орет на меня чуть ли не матом: «Что ты себе позволяешь?! Это какой-то там зам начальника чего-то! Мы тебе доверили такое дело!». Этот зам начальника отвечал в первой группе. Поэтому Слуцкий мне и говорит: «Сегодня экзамен у второй группы, полковник придет, поставишь ему пять. И не вздумай своевольничать!».

Начинается экзамен, заходит вчерашний кадр весь такой вежливый. Я на него как бы не обращаю внимания. Подсаживается ко мне, вынимает свою экзаменационную бумажку, несет, естественно, какую-то чушь. Я его прерываю: «Давайте не будем унижать друг друга. Вы же прекрасно знаете, что мне приказали поставить вам высокую оценку. Давайте зачетку». Он обиделся: «Ну, зачем же вы так?». А я ему говорю: «Вы же первый начали». Он стал извиняться, и тогда я понял, что передо мной нормальный человек. Короче, мы разговорились. Я ему пожаловался, что меня забирают в армию, но понятия не имею, куда зашлют. Он говорит: «Не беспокойтесь, я подберу вам хорошую часть». Он оказался начальником какого-то военкомата. Дал свой телефон, попросил перезвонить и напомнить. И я ему перезвонил и напомнил. Впрочем, без всякой надежды. Он мне снова пообещал, что все будет в порядке, но довольно холодно и деловито.

Через две недели я уволился из мореходки, в военкомате назначили срок явки на первое ноября. Являюсь на областной призывной пункт со своей котомкой, на станцию «Одесса-товарная». Меня провожала плачущая Галка. Все как полагается. Меня запустили на территорию, она некоторое время порыдала у забора и пошла домой. А на пункт приезжают из разных частей так называемые «покупатели», которые набирают в гарнизоны призывников. Мы с опаской смотрим, кого куда забирают. Ведь есть очень неприятные службы. В Германии, например, тогда было сурово служить. Германия, может быть, страна и красивая, но там не выпускали из гарнизона. Плохой службой считался стройбат, там сильно развита дедовщина. Чернопогонники, то есть артиллерия, тоже не в раю служат. Стать краснопогонником, то есть попасть во внутренние войска, – еще хуже.

Я понятия не имел, куда меня возьмут. И решил, что полковник ничего не сделал, глупо было бы на это рассчитывать. Но, оказывается, сделал. На областном призывном пункте было около трех тысяч человек. Оставили двоих – меня и еще одного парня. Всех распределили и увезли, а нас отправили домой. Велели прийти через три недели. Представляешь, как мы с Галкой и моими друзьями пили и гуляли эти три недели. Даже родители не возражали. Но, увы, через эти же три недели я пришел на указанное место и меня забрали в авиацию, в учебку, в село Лебяжье, под Ленинградом.

 

 

Песнь третья, солдатская.

БАЛЕРИНА В СТРОЮ

 

«Дописывай, блядь,

свой конспект и чеши домой!»

Полковник Порядин

 

Пляж «Ланжерон», сентябрь 2005 года.

 

…Итак, семья меня проводила со слезами, как на войну. В эшелоне было вполне терпимо. Условия обычные, полутюремные. Представь себе плацкартный вагон, с отсеком на девять человек. Мест всего девять, а запихивают десятого, он спит на полу. Естественно, на полу у нас оказался самый слабый и безропотный. Остальные распределились в соответствии с врожденным ранговым потенциалом. Мне досталась вторая полка. Это не супер, но очень неплохо.

В этом же отсеке я познакомился с двумя ребятами, которых тоже призвали после университета. Один лежал на нижней полке, а другой – напротив меня, на второй. То есть и здесь мы оказались практически равны по рангу. Естественно, мы мгновенно сдружились. На фоне семнадцатилетних юнцов мы выглядели вполне солидными людьми. Мои новые приятели оказались очень симпатичными наркоманами. Они курили травку, то есть у них была куча плана. В жизни не брал ее в рот до этой встречи, но поскольку в эшелоне невозможно выпить, то я решил попробовать. Лишь однажды мы сумели пронести шкалик, который немедленно отобрал капитан. Даже не успели открыть. Пасут вовсю. А травку хрен у нас найдешь. Мы ее покуривали в тамбуре, и мне понравилось.

Эти двое оказались истинными одесситами, жителями центра города. Миша Белокаменский, весь такой скандинавского типа красавец, и его друг Шурик Добров. Тоже очень был хорош собой. После армии мы поддерживали некоторое время отношения, но недолго. В армии сильно сдружились, будучи земляками, а еще потому, что ходить обкуренным было хорошо, выгодно и удобно. Не сразу видно, попробуй, поймай. Но в Одессе дружба как-то разладилась.

На вторую половину службы я попал в Семипалатинск, где насобирал этого плана на целых два килограмма. Мы его там сами делали. Есть «зимний кайф» и «летний кайф». Зимний как делается, напрочь забыл, а летний помню, поскольку сам этим не раз занимался. Нужно бегать по конопляным полям с влажной простыней. Пыльца к простыне прилипает. Потом соскребаешь это дело, раскатываешь в пластины и сушишь. Я пристрастился в Средней Азии к этому делу и привез после армии два килограммчика кайфа, полагая им пользоваться, а также угощать своих друзей. Не знаю, как сейчас, но тогда в Одессе это было огромное богатство.

После армии я снова не мог устроиться на работу, да и не особо интересно было работать. А эти ребята были очень комфортными в общении: все время ходят и веселятся. Они даже не сильно пили, разве что рюмочку коньяка. Денег у них было всегда достаточно, закусывали маленькими бутербродиками с черной или красной икрой. Причем мазали, не жалея. Очень круто по тем временам. Они фарцевали на толчке, продавали джинсы и еще какие-то тряпки. Красавцы необычайные, один был похож на картинного викинга, а другой – на Филиппа Красивого. Мы с Аленом Делоном по сравнению с ними – два Квазимодо.

У Шурика имелась комнатка на Преображенской, угол Софиевской. В центре этой комнаты стоял большой кальян. В него сыпали дурь. Какие-то девушки лежали по углам. На столе бутылочка коньяка, к ней немного черной и красной икры. Всё в полном порядке, а на дворе советские времена. И дурь, то есть план, который на вес золота. Я неоднократно посещал эту комнату, пока не устроился на работу в ту же мореходку.

Очень скоро я понял, что это не мой наркотик. Алкоголь – мой, а дурь – нет. Чем алкоголь хорош? Ты можешь нажраться водярой или винищем как угодно, но утром все равно будешь трезв. Пускай с больной головой и с больной печенью, но трезв. И к середине дня отпускает. А здесь, в случае с дурью – каким идиотом ты заснул, таким же идиотом и проснулся. Работать невозможно в принципе, отходняк растягивается дня на три. Чтобы выйти из-под кайфа, надо очень долго терпеть – несколько дней. Но терпеть не хочется, и поехало. Это называется «присесть».

Помню, мы как-то с Джоном Новицким однажды пошли в мастерскую к его дяде, Илье Шейнкеру, знаменитому художнику. И нашли там много ампул героина. Начали раздумывать: будем пробовать или не будем. Джон говорит: «Нет, я боюсь!». Я говорю: «И я боюсь»... И Джон загнал эти ампулы Мише и Шурику. Кажется, за немалые бабки. Но они охотно взяли.

Короче говоря, хожу я на работу в эту мореходку, ничего не соображаю. Посещаю комнату время от времени. В один визит лег на диван и чувствую, как у меня сердце то падает куда-то в подземелье, то поднимается в небеса. Ощущение превосходное. Но вдруг стало очень страшно. И тогда я совершил резкий, но истинно мужской поступок. Взял весь свой запас плана и подарил этим ребятам. Представляешь, какое это сокровище? Они чуть не на коленях передо мной стояли от благодарности. Спрашивали, что могут для меня сделать. Я сказал: «Ничего не надо, это подарок. Только я ухожу. Буду пить свой шмурдяк, мне это подходит». И прекратил. Завязал, как выяснилось, навсегда. И правильно сделал. Потому что они кончили плохо и быстро. Ребята мой план выкурили где-то в течение полугода. Им снова понадобились деньги. Работать ломит, и сил нет. Тогда они решили взять квартиру какой-то старушки, у которой в тумбочке деньги лежали. Залезли к ней и стали требовать бабки. Старушка, разумеется, сопротивлялась по мере своих старушечьих сил. А поскольку они были обкурены, то без труда завернули ее в ковер и изрубили на части. Правда, милые ребята?

Достоевщина какая-то...

Вот, их взяли на этом деле и расстреляли... Когда я об этом узнал, то понял – если бы я тогда не отдал бы им все свои запасы дури, то вполне мог бы вместе с ними рубить старушку. Запросто. Значит, я тогда сам спас себе жизнь…

Так вот, нас долго везли в эшелоне в неизвестном направлении. Командование никогда не сообщает пункт назначения. В результате, привезли в это самое село Лебяжье Ломоносовского района, а ныне Ораниенбаумского. Ораниенбаум переводится, как «апельсиновое дерево». Это в окрестностях Петербурга. В советские времена его переименовали в город Ломоносов. Есть даже анекдот по этому поводу: «На самом деле, Ломоносов был евреем. Почему? Потому что его настоящая фамилия Ораниенбаум!»... В часе езды на запад от Ломоносова располагался наш учебный авиаполк. Рядом находились знаменитые форты «Красная Горка» и «Серая лошадь», – отсюда подавляли не менее знаменитый кронштадтский мятеж большевики во время десятого съезда партии. Прямо на берегу Финского залива, в сосновом лесу располагался тот учебный авиационный полк, в которой я попал служить.

Учебка называлась ШМАС. Расшифровывается как «Школа младших авиационных специалистов». Летная служба считалась очень хорошей, майор-полковник не обманул. Мы начали с курса молодого бойца. Вещь достаточно неприятная. В шесть утра «Рота подъем!», значит, и поехали бегать по всему плацу. Выпить не дают вообще, и решительно никаких возможностей к кайфовой жизни нет. Но приблизительно через недели две-три начальство стало задумываться, как бы меня использовать более продуктивно, чем просто гонять по плацу и очки драить. Качество речи меня всегда выдавало. Или я как-то выделялся своей интеллигентностью. Хотя я никому и ни на что не жаловался – гоняют, так гоняют, бегать, так бегать, прыгать, так прыгать. Неохота, конечно, но бывает и хуже.

Мое освобождение от строевой службы произошло случайно. В один из этих прекрасных дней состоялся смотр строевой подготовки авиаполка. Командование по невинности или по недосмотру поставило меня в первую шеренгу справа. То, есть ближе остальных к трибуне. А я был довольно высоким парнем, до того как сломал позвоночник. На смотр приехал генерал Кардашев с инспекцией. Идем мы себе строевым шагом, при подходе к трибуне следовало приветствовать начальство со всеми делами. Когда наш взвод прошел мимо трибуны, генерал Кардашев, указав на меня, гневно приказал командиру части: «Уберите эту балерину из строя!». Что и было выполнено. Кажется, это оказалось единственной претензией к части. Меня вытащили из шеренги, но не наказали. Потому что командиру полка полковнику Штерну доложили, что у меня имеется высшее историческое образование.

Начальство ко мне, вообще, очень хорошо относилось. В учебке как раз открылась школа прапорщиков, где основные предметы ничем не отличались от тех, которые меня заставляли читать в мореходке, и я стал их преподавать. В городе это вынести было невозможно, а в армии – в самый раз, особенно если обкуришься. В рамках политподготовки было достаточно выучить состав блока НАТО, а также биографию Ленина. Это считалось совершенно непознаваемыми дисциплинами. Командир части меня вызвал и спрашивает, не могу ли я попреподавать в этой самой школе. Пообещал произвести в младшие сержанты. Я сказал, что это сложная процедура, потому что мне нужно много готовиться и сидеть в библиотеке. Мне наляпали две лычки, освободили от строевой подготовки. Вместо нее я ходил в библиотеку. Полковые библиотеки – это мечта. Намного лучше, чем сельские. Там все можно найти. Именно в этих библиотеках я стал образованным человеком. Прочел всего Альфонса Доде, сплошняком прочитал Эмиля Золя, всего Сервантеса, какого-нибудь Алоиза Ирасека или Мартина Андерсена Нексе. Поляков, помню, перечитал – Пруса, Жеромского, Сенкевича. Кучу всего. Дома я бы в жизни не удосужился это сделать, а здесь читалось запоем. Сидел там целыми днями и читал книжки. И горя не знал.

Лекции по биографии Ленина я проводил следующим образом. Придумывал имена, события, действующие лица. Выдумывал на ходу, изобретал что попало. Будущие прапорщики весь этот бред тщательно конспектировали. Все равно никто ничего не понимал. Да и на гимнастерке авторитетно висел ромбический университетский значок. Я рассказывал, как в Цюрихе Ленин проводил время с Инессой Арманд или Кларой Цеткин и какие последствия эти встречи имели для Второго Интернационала... Проверять ведь никому в голову не приходило, поскольку факты редкие, на что я обращал их особое внимание. Помню, придумал, что на самом деле у Ленина был роман с Фаиной Каплан, но он ей предпочел Крупскую. И Фаина в него стреляла из ревности. Слушателям все это необычайно нравилось.

Поскольку я стал младшим сержантом «особого назначения», то подчиняться мне было, в сущности, некому. Меня нельзя было гонять, так как я находился вне строя. И никто меня не трогал. Единственный человек, который меня за все это возненавидел, был замполит нашей роты капитан Степаненко… Можно я пойду в сортир, потому что потом лучше расскажу?..

…Так вот, продолжая эту бесценную мысль, замечу, что капитан Степаненко был недоволен моим вольным статусом и высшим образованием. А он учился где-то мучительно долго и на заочном. И вообще он злился, что я нахожусь на особом положении и имею возможность ему не подчиниться, апеллируя к приказу вышестоящего начальника. Ему оставалось лишь каждый раз искать возможность опередить этот приказ. При этом командир роты майор Ананьев и командир полка ко мне очень хорошо относились. Я им был вполне удобен, они даже пытались вести со мной интеллектуальные беседы «про историю», и вообще за жизнь. А я всегда их охотно вел с каждым желающим. А этот замполит, наверное, точно знал, как надо жить правильно, и очень не любил таких бесед, он более всего хотел всеми командовать. Но, желательнее всего, именно мной. Не упускал случая, чтобы меня как-то достать. Если командир роты с утра был на месте, то он распоряжался, чтобы я спокойно шел в свою библиотеку, и оттуда меня уже никак не выскрести. Но если командир роты с утра отсутствовал или отвлекался, то замполит мог успеть меня перехватить и распорядиться иначе. И он всегда этим пользовался. Особенно он наслаждался, посылая меня на хозработы. Причем, на самые унизительные.

Как-то утром командира роты не было на построении, и замполит быстренько отправил меня на хозработу. Надо признать, чувство юмора у него было. Но особое, солдатское. Нужно было кого-то отрядить в помощь свинаркам полкового свинарника. Ну, кого же, как не меня? «Это очень ответственное задание, – рассуждал перед строем замполит, глумливо ухмыляясь. - Никто его не сможет выполнить лучше вас, ведь у вас высшее университетское образование. А остальные университетов не кончали, им никак не справиться». Что ж, деваться некуда, приказ есть приказ. Одели меня в военно-хозяйственную робу и отправили. Я прибыл на ферму и поступил в распоряжение двух свинарок. Они распорядились спаривать хряка с маткой. Для этого нужно вытащить хряка и отогнать к маткам в соседний свинарник. А ему неохота идти, потому что лень. Ты бы видел этого хряка! Он такой здоровенный, в тысячу раз больше меня, килограммов триста весу. Я его боюсь, значит. Пинаю сапогами, тот нехотя, но встал.

Свинарка говорит: «Возьмите веревку и перетащите его». У них там какая-то своя технология. А я вообще-то существо субтильное. Ну куда мне справиться с таким хряком? В таком деле навыки нужны. Я имею в виду, профессиональные. Короче, я его сумел как-то выпихнуть из свинарника, а он убежал в лес. Я его с улюлюканьем побежал ловить, не справился. Пришла подмога, ищем хряка по лесу.

Тогда мне дали другую работу, поскольку конец рабочего дня еще не наступил. Вручили ведро и приказали черпать свиную мочу, чтобы я провел, таким образом, оставшееся рабочее время. В центре свинарника была такая приятного вида яма для стока и в ней полно свинячьей мочи. Ее надо было время от времени вычерпывать. Я честно и старательно черпал свинячью мочу несколько часов, и свинарки сказали, что это единственное, на что я способен. И то не очень.

Судьба того спаривания мне неизвестна, поскольку кончился рабочий день, рота уходила с аэродрома, и меня забрали. Вели вне строя, с подветренной стороны, вонь от моей дипломированной особы шла кошмарная, даже по казарменным меркам. В части старшина выдал новую одежду в индивидуальном порядке и позволил помыться в бане в виде исключения.

Но замполит все равно оставался неудовлетворенным – он то ставил меня дневальным, то посылал драить очки. И однажды, увлекшись, он совершил крупную методологическую ошибку. Перестарался. Поскольку, рядом находился военный городок, где жили офицеры части, то замполит отправил меня посыльным к себе домой с каким-то поручением. Срочно передать какой-то пакет его жене. Я прибежал, позвонил в дверь, открыла эта самая жена. Молодая, красивая женщина. Я замер на пороге, затем вошел и мы, как бы потактичнее выразится, очень неплохо провели ближайшие семь-десять минут. То есть, понравились друг другу. И я стал бегать к ней в самоволки регулярно. Взвод меня, естественно, всячески прикрывал – замполита все терпеть не могли. Правда, все село об этих похождениях мгновенно узнало и стало активно это обсуждать. Интересно, ведь. Думаю, кое-что стал подозревать и сам замполит. Мне было удобнее всего к ней ходить на ночь, в те сутки, когда ее муж дежурил по части. Он не мог отлучиться с КПП и проверить, сплю ли я в казарме. Происходили эти дежурства довольно часто. Конечно же, я сильно рисковал – о моих ночных прогулках вскоре узнала и вся часть. Мало того, осталась этим очень довольна. Все потешались. На вечерней поверке личсостава сержант Жуколин зачитывал список и делал вид, что плохо видит. Когда называл мою фамилию, кто-то из взвода кричал «есть!». Возвращался я к шести часам, прямо к побудке. Пролезал через тайную, но всем известную дырку в заборе без пяти шесть и ложился в постель. Я вообще от природы очень пунктуальный человек, никогда не опаздываю. Через пять минут кричали «рота подъем!» и давали сорок пять секунд на то, чтобы одеться и выстроиться. Так я развлекался месяца полтора. В результате, замполит все узнал и решил поймать меня на горячем. В его очередное дежурство по части, вылезая из этой тайной дырки, я попал в руки комбата, его же собственные замполитовские руки, и руки сопутствующего им сержанта. Они меня ждали... Комбат даже расстроился, я ему нравился.

Естественно, меня арестовали. Командир части тоже был очень огорчен. Я ему тоже нравился, к тому же срывались мои лекции в школе прапорщиков. Читать-то биографию Ленина некому. Но что делать? Пришлось меня разжаловать. Через час меня вывели на плац и сорвали перед строем полка, под барабанную дробь, сержантские лычки. Потом отправили на «губу» на пять дней. Но мне, как всегда, дико свезло. Я вообще баловень судьбы. Авиаполк был большой, и у нас было свое немалое хозяйство, например, тот же свинарник. Была и своя полковая «губа». По какому-то счастливому совпадению или недоразумению меня охраняла моя родная рота... Мне в карцер разве что баб не водили. Выпивку таскали, ни на какие работы не гоняли. Правда, на прогулку караульный с автоматом под прицелом меня выводил. Потом заводил обратно и приносил выпивку. Это были едва ли не лучшие дни моей службы. В основном пили красный портвейн, покупали в селе. Мы с караульным и его автоматом однажды даже сами сходили за портвейном.