Могут ведь поймать и устроить скандал.

Не нашелся еще такой фининспектор, который умудрился бы сверить научную отчетность с финансовой. И это я понимал уже тогда. А значит, если разлагаемся, так разлагаемся до конца. Начальствовала в экспедиции Александра Васильевна Гудкова, которая нас не ущемляла в средствах. Мы купались в придунайских озерах - Кагуле, Ялпуге, ходили в разведку. Лева без конца присылал мне из Питера каких-то девиц, которые истосковались в тамошнем климате по южному мужскому обществу. Тогда я и познакомился с Машкой Чекановой, дочкой начальницы Лурье. Лева тогда работал в музее истории Петербурга в Петропавловке, экскурсоводом. А тут еще приехал Джон и обстановка в экспедиции приобрела черты завершенности, а также половой и эмоциональной гармонии.

И мы все немедленно подружились. Девушки были очень склонны к развлечениям. Распорядок дня в экспедиции был след у ющим, как выражался Владимир Никифорович - Гелик ехал с утра на курган и рыл его бульдозером. Все остальные либо ему помогали, а если работы не было - шли на пляж с барышнями. Их было штук десять. Хоть Гелик и бросал порой в нашу сторону укоризненные взгляды, но о науке мы тоже не забывали. Джон, например, нашел бивень мамонта в береговом обрыве. Это было замечательно. Он поставил девушку в позу и в процессе любовался пейзажем местности. Вдруг заметил в обрыве бивень. Сразу же бросил девушку, побежал к вещам, нашел нож, и достал целый бивень. Все обрадовались, как дети.

О наших повальных озерных оргиях и разгуле пошли слухи по селу Плавни. На второй или третий день на склонах берега стали собираться все дети этого села и смотреть на наши развлечения. А мы стояли по пояс в воде и так проводили время. Это называлось ТЮЗом - Театром Юного Зрителя. Зрелище, видимо, было уникальное для сельского детского невинного взора. Хотя, наверное, лишь для нашей эпохи. Скажем, древнеримские греки примерно так и проводили свои вакханалии, дионисии или, там, орфические игры. Да и нынешние сатанисты так развлекаются. Я лишь знаю точно, что для античности это было нормой.

Лева был причастен к диссидентскому движению. По этой причине ему сорвали кандидатскую защиту. Его попросту отклоняли все советы. Не брали работу – и все. Тогда он каким-то чудом устроился соискателем в город Саратов. Там был и нужный совет. Но Леву содрали с трибуны прямо на защите. ГБ его выискало даже в этой глуши. Лева был активен в своей деятельности, бесконечно читал книжки, собирал самиздат. Он в этом смысле был довольно инициативен. Это был круг тех самых людей, которые в шестьдесят восьмом году вышли на Красную площадь с протестом против ввода танков в Чехословакию. В Петербурге особо отличался Всеволод Рогинский. Он кстати, с Львом Самойловичем Клейном сидел вместе.

За что посадили?

Не помню. У них там тоже свои внутридиссидентские разборки, о которых мне трудно судить. С Левой приятельствовал такой Андрей Васильев. Он был русский националист. Я с этим Васильевым однажды повздорил, мягко говоря. Все было очень смешно. Он как-то сказал, что украинского языка и украинской культуры не существует. Причем этот разговор состоялся достаточно давно, когда Советский Союз еще стоял монолитом. Я возмутился и спросил у Левы: «Что этот мудак безграмотный несет?». Лева начал нас мирить: «Еще не хватало, чтобы мои лучшие друзья поссорились из-за украинского языка». Так во мне еще при большевиках проснулось чувство украинского самосознания.

За эти выходки Васильева сам Бог наказал. Однажды мы смертельно напились, и я не попался гэбэшникам исключительно по технической причине. Мы сидели на Марсовом поле. Васильева пасли за то, что он распространял какие-то листовки в защиту кого-то. Мы возвращались с какой-то квартиры, где лежали пласты каких-то баб. В то же самое время на Марсовом поле стоял памятник борцам, отдавшим жизнь за честь революции… Короче говоря, Васильеву страшно захотелось ссать. Я успел поссать с Левой в углу в темноте, а он поссал прямо на советский флаг у памятника. Отнюдь не из идейных соображений. Просто он был трезвее нас и не упал в кустах, а сумел дойти до более надежного и монументального прикрытия. Он плохо видел, и ему, наверное, понадобился ориентир. Он нассал прямо под древко, на котором висел этот самый флаг Советского Союза. Тут его и взяли. Посадили «за особый цинизм» на год или, кажется, больше. Во всяком случае, вышел он через год. Потому что, как потом признался мне Лева, он на самом деле, оказался говнюком - стал в тюряге служить начальству. Лева сказал: «Он был человеком не нашего круга, он сильно любил деньги». Васильев был среди нас единственным человеком, который имел машину. По тем временам и в нашем сообществе это было просто непристойно.

Поссать на памятник вождей революции было, разумеется, особым удовольствием, если не острым наслаждением для творческой интеллигенции. Дело в том, что «узок» был «круг этих революционеров», как говорил Владимир Ильич Ленин, «но дело их не пропало». Мы просто торчали от этого.

Таковым было культурное настроение нашего круга. ГБ нас всюду пас и искал повода взять за задницу. В принципе, посадить за политические убеждения в мягкие брежневские времена формально было трудно. Зато такие убеждения считались психическим отклонением, и тебя засовывали в психушку. Если ты не согласен с генеральной линией партии, значит ты - сумасшедший. А повод искали такой, чтобы посадить за уголовку.

Леву тоже пасли. Но не сажали, потому что его мама, академик Ганелина, – великолепнейший кардиолог, не по номенклатуре, а по качеству. Изумительный, уникальный врач. Она лечила все петербургское ГБ в Большом доме на Литейном проспекте. Умела великолепно ставить диагноз и назначать лекарства. А в ГБ, наверное, нелегко работать - они там регулярно получали свои инфаркты и инсульты из-за своих служебных стрессов. И жрали друг друга, как собаки. Гэбэшное начальство разумно опасалось, что если посадить ее сына, то мама может огорчиться и неправильно даст лекарство. Поэтому с работы они его выгнали, но не сажали. И он стихийно оказался вместе с Севой Рогинским в первых рядах петербургских диссидентов того времени.

За это Леве «по рангу» полагалась регулярная слежка. Мы с ним однажды на этом наварили. У нас, как всегда, не было денег. Вообще. Образ жизни сумасшедший. Причем Левушка любил выпить с трудностями, которые сам себе и создавал. При советском режиме достать выпивку после восьми вечера было невозможно. Магазины закрывались, это тебе не нынешние времена. Если сейчас меня посреди ночи посетит каприз выпить водки, то я мгновенно ее найду на любом углу. А при большевиках ее можно было добыть только в кабаке, и то только до одиннадцати. Леве обязательно надо было дождаться одиннадцати часов и только тогда обязательно захотеть выпить. Я же, как человек предусмотрительный, всегда считал, что нужно запастись бухлом до восьми часов вечера.

Водка также продавалась у таксеров. Можно было либо вызвать такси по телефону, либо поймать его на улице и купить у них бутылку. Шоферы возили их с собой, так как знали, что всегда найдутся желающие. Они запасались заранее. Кто хочет выпить, должен остановить такси, но купить в два или три раза дороже. Можно еще и поторговаться. Если у данного шофера нет водки, он по рации свяжется с тем, у кого есть. Тебя подвезут или же тот сам подъедет. За дополнительную, естественно, плату.

Лева любил именно этот стиль. Ему обязательно надо было залезть с черного хода, уговорить швейцара, скрыться от ментов... Нынешнее поколение молодых людей не знает этих проблем…

Так вот, в основном я жил у Левы. Вместе мы вели соответствующий образ жизни. Леву не сажали, но он бродил на свободе под наблюдением. На работу его не брали решительно никуда, хотя более талантливого человека я редко встречал в своей жизни. Сейчас Лурье достаточно известный тележурналист и историк. Необычайно образованный, блестящий человек... Однажды благодаря Леве мне довелось выпить за счет ленинградского ГБ. Денег в тот день у нас не было вообще. Мамаша ушла лечить своих гэбистов, взять не у кого. В их семье господствовал такой же стиль, как и у нас – деньги все время есть, и все время их нет. Но выпить хочется всегда. И тут Лева говорит: «Я знаю способ. Видишь, там Вася под окном стоит? Это моя слежка».

Мы сидели в их квартире на Петроградской, на площади Толстого. Вася ожидал под домом с газетой в руках. Мы вышли на улицу, и он двинул за нами. Лева, как истинный петербуржец, превосходно знал все закоулки и подворотни. «Теперь, – говорит, – быстро сматываемся в проходняк!». Мы бросились в какую-то подворотню, Вася кинулся за нами, но отстал очень быстро. Через минуту он уже стоял на проспекте в телефонной будке, докладывал начальству. Там его, видимо, слегка журят за оплошность. А тут мы подходим. И Лева ему и говорит: «Ты же не хочешь еще раз нас потерять? Тогда ставь, сука!». Слежке в ГБ, видимо, выделяли капусту и на это. Мы пошли в рюмочную на Большом проспекте, и он нам поставил по сто граммов. Лева снисходительно хлопнул его по плечу и сказал: «Ладно, теперь можешь следить. Мы пошли дальше». Идем себе спокойненько, плавно беседуем. Лева немного подумал и снова говорит: «По-моему, маловато. Давай у него возьмем еще по сто грамм?». Опять подходим к Васе: «Если ты нам не поставишь еще по сто грамм, мы смоемся от тебя проходняками, ты в жизни нас не найдешь и у тебя будут служебные неприятности». Вася так испугался, что поставил нам моментально...