Каким образом институт вам давал открытый лист. Ведь вы составляли им конкуренцию.

Станок, как выяснилось, ничего не контролировал. Мы так быстро все организовали, что никто ничего не успел заметить. Джон поехал в Киев и напоил там кого надо в Полевом комитете, дал им бабки. И нам не смогли отказать в открытом листе. Бабки решают все. Центр начал процветать, а Отдел, стало быть, соответственно, чахнуть. Победа полная. Тогда же мы организовали первые «Чтения памяти Петра Осиповича Карышковского», несмотря на сопротивление университета, издали их материалы под своей эгидой. Настала полная независимость и благополучие.

Но, «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал» - напряжение в нашем Центре нарастало по мере увеличения сумм договоров и характером распределения добычи. Наташа не имела финансовой власти. Впрочем, как и всех денег, а также меня. Должность ее была чисто номенклатурная. Археологическая среда ей чужда. При виде пыльного раскопа она теряла сознание. Мы же все время бегали с Джоном по полям и строительным конторам, как сумасшедшие. Я ясно излагаю? Будучи прирожденным аппаратным работником, Наташа изредка наблюдала за процессом из машины. В сущности, она перестала быть нам нужна. И это хорошо чувствовала. А Джон лишь как бы жаловал ей бабки «с барского плеча». Ей было обидно, она хотела заниматься этим сама.

Хотя Джон вел себя вполне прилично, назначал всем хорошие зарплаты, премии, решал все финансовые вопросы честно. Вот и выходило, Наташа получала зарплату наравне с нами. Этого она вынести никак не могла. Мне, например, сколько дали, тем я и удовлетворился. Я не жадный. А ей хотелось больше денег и власти. И Наташа решила действовать. Сначала она проверила, склонен ли я на ней жениться. И обнаружила, что не женюсь ни при каких обстоятельствах. Тогда она организовала заговор.

Сохранив рычаги управления, Наташа созвала заседание Центра, и сообщила, что лишает Джона должности по обвинению в финансовых злоупотреблениях. Следовало ожидать комиссии. Тот растерялся, потому что могли и посадить. Финансовая комиссия явилась, и начался шмон.

Как существо импульсивное, я немедленно бросился в контратаку. Пошел к замначальника управления Белову и сообщил, что Наташа передергивает отчетную и финансовую документацию. Правда, сначала она мне предложила должность Джона. Я возмутился и отказался. Этот разговор состоялся в кафе «Вечерняя Одесса» на Пушкинской.

К тому времени у меня уже накопился некоторый опыт написания докладных записок. Закаленный в борьбе с Владимиром Никифоровичем, я стал опытным солдатом. И начал писать встречные жалобы, кинулся на помощь Джону. Технологии атаки на советского начальника я уже был обучен. Заставил собрать заседание трудового коллектива, который только что пытался отстранить Джона. Возникла особая ситуация. Власти регулярно декларировали, что все решает трудовой коллектив и ничего не зависит от администрации. Выяснилось, что и у Наташи есть свои недруги в верхах. Начальник управления культуры Черкасский относился к ней прохладно. Особенно активно нас поддерживал его заместитель, Белов. Планировал даже отстранить ее от власти, а Джона назначить начальником. Что и произошло. Штербуль отстранили решением управления культуры, а Джона назначили. Мы радостно отметили это всей командой. После чего я поехал спокойно в Москву на защиту, зная, что завалю ее полностью.

Что и произошло. Но пока я кувыркался в Москве, события в Одессе развивались следующим образом. На место уволенного Станка в отдел была назначена моя сокурсница Таня Самойлова, с которой у меня всегда сохранялись самые добрые отношения. Это назначение меня тогда устраивало. Джон мне сообщил, что ее отдел хочет проинспектировать раскоп прошлого сезона в Измаиле. Надо сдать отчеты, ситуация опасная, могут больше не выдать открытый лист. Владимир Никифорович вовсе не потерял всех своих связей, уйдя в университет. При его участии и была организована инспекционная поездка в Измаил.

Правда, Наташа мне тогда предложила компромисс: «Уберите свои бумажки, и в доме станет тихо». То, что произошло дальше, наглядно демонстрирует советскую систему управления. Мы-то приняли и провели все административные решения по Центру. Однако нынешний супруг Наташи и тогдашний начальник управления культуры Палиенко неожиданно перешел в обком партии. И все наши махинации и постановления потеряли смысл. Поскольку обком партии тогда еще был главнее всех. И Палиенко там пролоббировал о восстановлении Наташи в должности. Обком отменил решения управления, восстановил Штербуль. И она сразу со мной расправилась - организовала комиссию на Измаил, предъявив мне встречное обвинение в том, что мы неправильно копаем памятник.

Молодцы, нечего сказать…

В это время я лежал дома после завала диссертации в сильном стрессе. И потому не слишком боеспособный. Отчет по Измаилу был предоставлен своевременно, и я не видел повода для беспокойства. Но тут я допустил роковую ошибку – увлекся атакой и пренебрег техникой безопасности. Мы с Джоном написали жалобу в Полевой комитет на сотрудника Центра Сашу Росохатского, который снес ногайский могильник бульдозером под тем предлогом, что это «этнография», которая не имеет значение для науки. Он искал своих черняховцев, не обращая внимания на другие эпохи. Написали из мести - мы его обласкали, взяли к себе на работу, а он переметнулся на сторону врага - Наташи. В ответ на эту жалобу Институтом археологии справедливо была создана комиссия.

Создавал ее Сергей Дмитриевич Крыжицкий - зам директора Института археологии по науке. И поставил во главе этой комиссии своего кореша Станка – единственного тогда доктора археологии в Одессе. А также в нее входили Татьяна Львовна Самойлова, Наталья Анатольевна Штербуль и мой любезный друг, директор археологического музея Владимир Петрович Ванчугов. По кличке «Вонючкин». Все они, наконец-то, получили сладкую возможность расправиться с этими проходимцами. Полностью и окончательно.

Так наша жалоба оказалась бумерангом, который, вернувшись, нас же и прибил. Мы вместе поехали на инспекцию. После завала я скверно себя чувствовал. И они благородно решили меня добить. Тут я совершил еще одну ошибку – дали им свой экземпляр отчета по раскопкам в Измаиле. Мне казалось, что он безупречен. Отчет был послан в свое время в Киев и для того, чтобы изучить его и написать отрицательный отзыв, им пришлось бы обращаться в киевский архив, а это целая история. Мы бы могли выиграть время. Но… облажались. Комиссия немедленно расправились с нами на основании «грубейших ошибок в составлении научной отчетности».

Еще одна моя ошибка состояла в том, что я поехал вместе с этой комиссией в Измаил и Беленькое. Внешне все выглядело очень светски. Самойлова молчала, как идол. Она была единственным реальным членом комиссии, который выехал с инспекцией в поле. Все остальные, разумеется, сидели дома. В Измаиле мы постояли на раскопе, она посмотрела, ничего не сказала. Я спросил все ли в порядке. Она кивнула.

На основании ее доклада было вынесено решение управления культуры. В управу явилась уже вся комиссия, во главе с Владимиром Никифоровичем. Начальник управы все тот же Черкасский. Открыли, значит, заседание. Мы сидим с Джоном тоже. Самойлова встает и неожиданно делает доклад о том, что налицо вопиющее нарушение раскопочной методики в Измаиле. А вот в Беленьком все образцово. Станок кивает в сторону Росохатского: «Это замечательный раскопщик, грамотный полевик, на него надо равняться». Я пытался отбиваться. Сказал, что это пристрастное мнение. Владимир Никифорович со своей высочайшей техникой, которая у меня вызывает восхищение, говорит: «Да, Андрей Олегович, к вам все пристрастны, все несправедливы. И московский совет был пристрастен и мы заинтересованы. Очевидна ваша полная безграмотность. Ваша докторская диссертация – это же курам на смех. Животики от хохота надорвут. Как же можно было такое подавать на защиту? Беспокоить ученый совет, занятых почтенных людей своими бреднями» Это был звездный час его мести. Он просто сиял от счастья. А я обомлел и окончательно потерял волю к сопротивлению.

В итоге постановили: для того чтобы снять конфликт, передать Центр археологической экспертизы во главе с Наташей из управления культуры в общество охраны памятников. Общество охраны памятников в те годы являлось довольно значимой организацией. Ею командовал в тот момент то ли полковник в отставке, то ли генерал, по фамилии Мельников. Такие номенклатурные должности для бывших военных были в стиле советской власти. А Наталья Анатольевна, перейдя под покровительство Мельникова, поделила власть и перспективы ее укрепления с Отделом археологии, во главе с Самойловой.

Это была полная хана. Джон сразу же уволился. Правда, ему было куда – он успел перехватить бабки по раскопках одному из предстоящих договоров какого-то поселения под Беляевкой. Открытый лист у него уже был. А мне увольняться было некуда. Я попросил Джона взять меня и моих ребят на работу к себе, в Беляевку. Но ему это было невыгодно. Поэтому он ответил, что меня пока не выгнали, терять место не стоит, можно подраться еще немного. А у него нет средств, фонд зарплаты не резиновый. Хотя я точно знал, что там было тысяч сорок.

Вместо нас он набрал себе мертвых душ. Тем не менее, мы приехали к нему и начали помогать. Раскоп был заложен на обрыве. Могу тебе рассказать, как велись эти раскопки. Они велись тайно. Надо было закопать сорок тысяч. Те ямы, которые удалось проследить в ходе разведки, тянули максимум на четыре-пять тысяч, со всеми реставрационными нормами. Джон подвел меня к котловану огромного карьера и спросил: «Как ты думаешь, здесь будет на сорок тысяч?» Я говорю: «Нет, разумеется. Но кто знает, где находится линия обрыва?». Джон воскликнул: «Вот про это я тебе и говорю!». К тем ямам мы пририсовали на чертеже еще один огромный раскоп нужного размера. Нарисовали землянку, хозяйственные ямы. Керамику зачертили по имеющимся материалам – поселение было довольно велико, черепков валялось под ногами множество. Потом я сляпал отчетик, и дело было сделано.

А я продолжал себя отвратительно чувствовать после завала защиты. Поскольку я дважды заваливал защиты, могу сказать, что состояние это отчаянное. А тут еще и выгоняют с работы, опять денег нет, и снова все из рук вон плохо. Крыжицкий спустил на меня всю свою свору. Станок лично руководил травлей, как старший егерь. Вся эта мелиха набросилась на меня с радостным упоением. Но драться надо до конца.

В Центре у Наташи я пока оставался. Она меня отправляет в Измаил, копать памятник по договору, который следовало выполнять. Условия поставила железные. Я поехал в эту экспедицию начальником, хотя сильно сопротивлялся. Мы копали турецкую крепость. Следила за нашей работой директор измаильского музея имени Суворова мадам Шишкина, которая хотела создать музей истории Подунавья. И создала, вышибив самое лучшее здание в Измаиле, на проспекте Суворова. Она была поначалу инициатором этих раскопок и моей поклонницей, а затем, когда ветер подул в другую сторону, превратилась в главную мою гонительницу в экспедиции.

Нас было несколько человек, все энтузиасты, обреченные, но гордые: Ирка Дынник, Танька Ойстрах и Сережа Гизер. Работали мы честно. Вставали в шесть утра, трудились до обеда. Жару пережидали. Вечером опять на работу. Обычный график. Мы совершенно не пили. Я вообще редко пью, если у меня серьезные неприятности. Ведь нужно быть всегда настороже, в спортивной и боевой форме. А если неприятности кончаются – тогда пей себе на здоровье, сколько влезет.

И тут на раскоп является кортеж черных «волг». Из одной машины вылезает начальник Измаильского горисполкома и хвастается нашими работами. Из другой «волги» вылезает зампред облисполкома, доктор философских наук, профессор Кавалеров. Мы не были знакомы. Он приехал в Измаил инспектировать «Водоканалтрест». Наверное, этому тресту для успешного перекачивания воды по каналам тогда не хватало именно философского руководства. Из этих же машин выскакивает Белов, который, кстати, мне очень симпатизировал. А Кавалеров очень приветливо-заинтересован, оживленно мне рассказывает, как он с детства мечтал стать археологом.

Я немедленно повел все это кодло на экскурсию по раскопу. И рассказываю: «Вот здесь была мусорная яма, вот здесь наливайка, вот здесь такой стратиграфический период, здесь сякой». Он говорит: «Как зд о рово! А чем я могу вам помочь?». Я хватаюсь за соломинку: «Можно, я к вам зайду?». Тут Белов меня подхватывает, отводит в сторону и говорит: «Оставь. Не знаю, чем твоя Наташка взяла этого Мельникова, то ли она ему хорошо дала, то ли еще что-то... Короче, дела ваши труба». Я махнул рукой и успокоился. А с Кавалеровым подружился, и подарил ему автореферат заваленной диссертации. Он взял, попросив надписать. Я надписал, и они уехали. К Кавалерову я еще вернусь в другой связи.

Вскоре приехала Наталья Анатольевна с комиссией. Вышла из машины и везде начала ставить печати на все наши бумажки. Прямо как Полыхаев. Штербуль страшно любила ставить печать на свою подпись. Просто торчала от этого. Я ей советую: «Ты еще у меня на лбу распишись и печать поставь. Можешь не только на лбу, у меня есть и иные, не менее привлекательные части тела». Росохатский в это время бегал с рулеткой и начал замерять объем раскопа, искать нарушения в методике. Мы с Таней Ойстрах ходили неподалеку. Ты не знал Таню Ойстрах? Это очаровательная женщина…

При всей строгости комиссии, Наташа не выдержала и отвела меня в сторону. Смотрит в глаза и спрашивает: «Ты спал с Таней Ойстрах?». Я говорю: «А тебе какое дело?». «Ты, сволочь, спишь с Таней Ойстрах. Твою жену я тебе еще прощу, а Таню нет»… Нарушения в методике, естественно, оказались вопиющими…

Я не знал, что делать. Советоваться мне было решительно не с кем – Гизер и девицы в таких делах мало что соображают. Ясно, что пора сваливать, пока не пришибли. И я с горя поехал в Одессу на аудиенцию в управу, к своему начальству. И тут узнаю, что на раскоп в Измаил собирается новая комиссия, снова во главе со Станком. Видимо, он упивался своей победой и хотел побыстрее меня добить. А раскопы открыты, нарушений там можно найти сколько угодно, если захотеть. В панике звоню Гизеру и прошу немедленно достать бульдозер и зарыть все подчистую. Чтоб не дать повод к инспектированию. Но поздно было Васе пить боржоми, печень уже отвалилась. Комиссия составила очередной акт о мародерском и чудовищном нарушении методики. Меня обложили со всех сторон. Охота им удалась на славу.

Был конец августа. Я пошел к Черкасскому, прошу помочь. Он мне говорит: «Я прекрасно знаю, что ты...». Эта обкомовская привычка разговаривать на «ты»… «Я прекрасно знаю, что ты блестящий ученый. Это бросается в глаза. Но я не могу тебя защитить, потому что этот Мельников и этот Станко – научно-гэбэшная мафия. Поэтому я вынужден тебя уволить. Лучше подай заявление об уходе по собственному желанию. Тебя уволят, но ты еще молод, профессионал и сможешь устроиться на любую работу. А я всего лишь управленец и ничего больше не умею делать. И если я тебя возьму под защиту, меня выгонят с работы, и никакая больница больше не примет». Я настолько поразился откровенности этого разговора, что извинился и вышел из его кабинета странно удовлетворенный. Ведь лучше ужасный конец, чем ужас без конца. С удовольствием написал заявление об уходе по собственному желанию. Сдал его Мельникову, чего тот не ожидал. Думал, что я пришел устраивать скандал. Но даже уволиться оказалось не так просто. Мельников долго не хотел отдавать трудовую книжку, предлагал остаться. Своим уходом я портил какую-то кадровую статистику.

Уволили и всю мою измаильскую команду. Я немедленно отправил ребят к Джону, который бодро продолжал «зарывать бабки» по своему договору. Но он не пожелал платить им зарплату, предпочтя взять ее себе. Моя команда ему уже была не нужна. После наших манипуляций с чертежами и планами Беляевского раскопа, он вообще не собирался копать. Просто поставил в поле лагерь, снес, что мог, бабки отмыл. А отчет нарисовали мы вместе… На самом деле Джон тайно собирался сваливать в Америку. Навсегда. Но мне об этом он тогда ничего не сказал. Об отлете все мы узнали лишь в последний момент… Он умер недавно в Нью-Йорке, утром, мгновенно, по неизвестной причине. Сердце остановилось …