Сколько за один подход можете сделать.

Сейчас шесть раз. Несколько лет назад - двадцать раз, или около того, в зависимости от состояния. За голову, разумеется. Но сейчас я нагрузку компенсирую плаванием. Это панацея от всего. А также, с тех пор я всегда сплю на доске. Мало того, настолько привык, что не могу спать на мягком. Если мне негде спать, беру простыню, ложусь на пол. Чудесно! Лучше не выспишься. На столе можно, так теплее...

На следующий год после травмы Владимир Никифорович меня даже не послал в экспедицию. Пожалел. Надо отдать ему должное – с лежачими он не воевал. Потом увидел, что я выздоровел, и жалеть перестал. А на меня этот перелом позвоночника произвел очень важное психологическое впечатление. В тот момент, когда хрустнула ветка, я как бы умер. Принято считать, что люди, которые падают или выбрасываются с этажей, долетают до земли мертвыми. Они умирают в дороге. Здесь произошло почти то же самое. Сознание отключилось. Но я быстро приземлился, и, потому, скончаться не успел.

Ну и как Там?

Во-первых, ничего особенного. А во-вторых, ничего Там нет... А теперь moralite. Как ты думаешь, могут ли у меня быть после этой истории б о льшие неприятности, чем смерть? Выкарабкавшись из больницы, я перестал чего-либо бояться. По крайней мере, за себя. Тот же Станко в моем сознании, или любой начальник, не мог теперь доставить б о льшие неприятности, чем те, которые у меня были. И я немедленно стал соответственно себя вести. Держался очень независимо. Впрочем, когда дети подросли, начал беспокоиться за них…

Но тогда дети еще не подросли, и я оставался легкомысленным. Поэтому после выздоровления отношения с начальством стали развиваться по нарастающей, в прежнем стиле. Станок потребовал, чтобы все диссертационные работы сотрудников обязательно проходили рецензирование через Отдел. На самом деле, по уставу Академии, это не обязательно. Но выхода не было, и я подал докторскую на рассмотрение Отдела.

Станок страшно обозлился и, видимо, перепугался – ведь я мог стать самым молодым доктором наук по специальности «археология» не только в Одессе, но и на Украине. И совершенно ясно, кто тогда станет зав отделом. Кажется, я забыл сказать, что Владимир Никифорович старше меня лет на пятнадцать. Мало того, его опасения имели под собой почву. С его точки зрения. А не с моей – я всегда инстинктивно шарахался от руководящих должностей. Но никто мне не верил, что это искренне. Так вот, я довольно часто ездил в Киев к Генингу, который меня однажды прямым текстом спросил: «Не хотите ли стать зав отделом? Я позабочусь об этом. И докторская у вас готова». Я ответил: «Не хочу, Владимир Федорович». «Вам что, охота работать под руководством дураков?». Я говорю: «Какую бы должность не предложили, всегда найдется следующий дурак, под руководством которого можно оказаться». Генинг ухмыльнулся и отстал. Быть может, принял намек на себя. По-видимому, эти слухи дошли до Владимира Никифоровича. Или же тот сам их распространял, утверждая, что я, такая сволочь, интригую в дирекции, мечтаю его сожрать, усесться в его уютное кресло и помахивать ножками.

В этом контексте он и решил попробовать меня уволить. Изгнание означало конец диссертационной карьеры, потому что монополия на совет по защите находилась в Институте. Вне отдела я становился археологическим бомжем, без права на защиту. Сначала Станко мне попытался провалить аттестацию темы, я позвонил Генингу и пожаловался. Генинг тут же навел порядок. Но тут произошли необратимые события. С бедным Владимиром Федоровичем приключился инфаркт. Его уложили в соответствующую реанимацию. Все хронологически совпадало. Пока Генинг лежит со своим инфарктом, Станко просит меня написать полевые отчеты.

Какие отчеты?

Сейчас расскажу. Дело в том, что здесь надо хорошо сосредоточиться… Для того, чтобы все было дальше понятно, следует поставить себя на место Станка. Представь, каково ему. У него в кабинете, и в ближайших окрестностях оного, периодически развлекается этот фраер с его молодой возлюбленной. И мерзко ухмыляется. Потом на тот же стол он кладет докторскую диссертацию. Представляешь себе его психологическое состояние? И помешать этому он не в силах. Поэтому, как обычный мужчина, а одновременно как нормальный советский функционер, озабоченный своим рангом и должностью, Станко должен отомстить во что бы то ни стало. Но он прекрасно понимал, что меня выгнать из Института не так-то просто. Я десять лет проработал в Отделе в должности младшего научного сотрудника. Защитил кандидатскую, издал две монографии, опубликовал десятки научных трудов. Должно произойти нечто фантастическое, чтобы ученый совет Института дал добро на увольнение. В противном случае доказать в президиуме Академии Наук несостоятельность кадровой политики руководства Института археологии мне не составит труда. Потому что такими кадрами не бросаются. Увольнение в этом случае выглядело бы чистой интригой, как мера предосторожности в виду моей чрезвычайно продуктивной научной деятельности. И как очевидное сведение счетов. Короче, я все это отлично понимал и поэтому особо не беспокоился.

Мне казалось, что я, как Иван Грозный, справляюсь с ситуацией и вижу Станка. Кстати, ты знаешь, кто на самом деле изобрел рентген? Иван Грозный. Потому что он еще в шестнадцатом веке повторял своим боярам: «Я вас, блядей, насквозь вижу».

Так вот. По характеру Станок – чистый шизофреник, такой же, как и я. Но у него куда более развит маниакально-депрессивный психоз. Он только и делает, что резко меняет образы. То он дружит, то угнетает. Но при всем своем умелом актерстве он диагностировался достаточно легко. Диапазон его отношений ко мне определялся по четким признакам. Как советский номенклатурщик, Владимир Никифорович обращался ко мне по имени и отчеству в периоды опалы. Когда относился чуть лучше, говорил мне: «Андрей». А когда совсем хорошо, называл Андрюшей.

Но я явно недооценил своего гонителя. Владимир Никифорович – опытнейший и совершенно беспринципный интриган, он все устроил элегантнейшим образом. В один прекрасный день он вызывает меня в кабинет и говорит: «Андрюша, выручи меня, пожалуйста. Ты же делал разведки по Березовскому району? Мне нужно срочно представить документацию». Я думаю: пуркуа бы и не па? Только над этим надо посидеть: «Конечно, раз вам нужно, Владимир Никифорович, о чем речь». Совершенно потерял бдительность. У нас сложился очень доброжелательный разговор. Я даже немного поторговался: «В таком случае я не смогу ходить на работу». Станко словно ждал этого хода: «Так ты и не ходи. Сколько тебе нужно времени?». Необходимо было дня три или четыре. Короче, мы договорились, что я посижу дома три дня и поработаю над этими отчетами. Я пришел домой и как честный человек корячился три дня. Старался даже закончить пораньше: ну просил человек, говорит, срочно надо. Принес работу в срок. Он взял, не сказав ни звука. Поблагодарил. Я сказал «Не за что» и пошел себе в башню, с очередной девицей.

А за то время, пока я сидел дома с отчетами, каждый день моего отсутствия регистрировался как прогул. Были составлены соответствующие акты, которые подписывали сотрудники Отдела. Все правильно, ведь меня действительно не было на рабочем месте в рабочее время. Согласно трудовому законодательству, за эти прогулы меня можно было увольнять без всяких разговоров. О чем Станко, как завотделом, и попросил дирекцию Института, написав соответствующий рапорт. Мне, разумеется, ничего сказано не было. Ходил, приветливо улыбался. Достойный человек, правда?

Такое изящное коварство со стороны даже красиво выглядит. Учиться надо. Молодец, он все правильно рассчитал. Начиналась плановая трехгодичная переаттестация сотрудников отдела. В Академии, в вузах все время идут эти переаттестации и переизбрания. Комиссия Института тайным голосованием решает, кого оставить в должности, а кого уволить.

Я об этом мало думал. Тем более, что у меня в это время вышла вторая книжка в академическом издательстве, что считалось высоким показателем научной деятельности. Я начал мечтать о повышении. Мне показалось унизительным работать в должности младшего научного сотрудника. Лучше, хотя бы на ранг выше. Например, в должности старшего научного сотрудника. Тогда бы мне светила зарплата около трехсот рублей. В должности мэнээса оклад начинался со ста пятидесяти рублей. Это был средний оклад. Например, старший лаборант получал сто двадцать рублей...

Прошло всего несколько лет после моей кандидатской защиты. Мне напомнили об этом на аттестационной комиссии в Киеве. Вызвали и попросили отчитаться по плановой теме. Я отчитываюсь: книга та, книга ся, подана докторская диссертация... Тут вскакивает тот самый Баран: «Вы что?! Прошло всего лишь четыре года после кандидатской защиты!». Не простил он мне того, что Генинг из-за меня его в свое время изнасиловал.

Ну и что? Разве это много?

Конечно же, нет! Это просто не имеет никакого значения. Но в академической среде считается неприличным и нескромным. Сами-то они пишут докторские десятилетиями. И чаще всего, ритуально. Зато считается, что человек упорно и вдумчиво разрабатывает свою научную ниву. Не то что всякие недозрелые выскочки, такие, как я. Они, видите ли, быстро работают, лезут без очереди. Подобное безобразие следует пресекать на корню и выжигать каленым железом. Такого сотрудника лучше сразу же выгнать с работы, он как зловонная язва на здоровом теле Института. А они, как хорошие врачи, должны беречь свой родной социальный организм. Всем известно, что профилактика – лучшее средство лечения любых заболеваний.

А самим можно десятилетиями ничего не делать. Ведь смысл всей деятельности любого энэса гуманитарного подразделения Академии Наук сводился к своевременному выполнению плановой темы. Для мэнээса объем этих работ смехотворно невелик - один печатный лист в год. Для старшего, кажется, полтора. Или два. И все. Такую работу я могу легко выполнить за неделю-другую. Наверное, поэтому, когда я со временем стал университетским преподавателем и нисколько при этом не снизил своей эпистолярной активности, то проникся к своим бывшим «академическим» коллегам настоящей классовой ненавистью. Ведь мы постоянно тянем педагогическую лямку, читаем на потоках, возимся со студентами и прочее. А эти «академические» бездельники решительно ни хрена не делают за такую же зарплату.

Работая в академической системе, я всегда перевыполнял плановую тему. Писал в стол. И этим создал себе возможность планировать на следующий год только то, что у тебя уже готово. Это очень разумно - мало ли что может случиться. Но все сотрудники Института почему-то пишут отчеты в последний момент и, естественно, не успевают. Как только остается две или три недели до сдачи отчетов, немедленно начинается запарка. Плановую тему принимает соответствующая комиссия, состоящая из их корешей, которая утверждает тему, и они могут опять целый год ничего не делать.

Мэнээса еще можно проконтролировать и погрозить ему санкциями. Но если же сотрудник старший, а директор Института его кореш, или что-то в этом роде, и между ними к тому же нет конкуренции, то можно и не двигаться. В таком случае, для виду можно ежегодно менять формулировку плановой темы, а сдавать одну и ту же рукопись. Таковы хитрости академической системы.

Поэтому в Институте имеется и процветает своеобразный контингент сотрудников, которые решительно ничего не делают. Наукой они не занимаются, не умеют и не желают уметь. Зачем, и так все хорошо, и с руководством все схвачено. У них примерно два явочных дня в неделю. От скуки они плетут интриги, сплетничают, развлекаются тем, что гадают, кто займет место того или иного начальника.

Свой служебный покой они оберегают весьма ревностно. Чтобы младшие сотрудники не выбивались в старшие, им не дают защищать диссертации, издавать книжки и не координируют плановые темы. Неправильная, с их точки зрения, подача плановой темы также может явиться основанием для увольнения с работы. Координация должна быть согласована со всем начальством сверху донизу и диссертации должны присвоить шифр. Шифр можно не давать десятилетиями. Другими словами, подготовка диссертации к защите не означает, что эта самая защита состоится. Такой сотрудник может со своими жалобами обращаться только в центральную прачечную.

В доктора они не пропускают даже своих. На всякий случай. Так, бывший зам директора киевского Института археологии Крыжицкий является доктором архитектуры. Они сами его не пропустили по своему совету, потому что он захотел стать доктором раньше срока. Господин Толочко Петр Петрович сам защищался в другом Институте. Он доктор по специальности «всемирная история», а не «археология». До сих пор госпожа Гаврилюк, начальник Полевого комитета при Институте, которая защищалась в Питере, не получила, кажется, нострификацию на Украине...

Защититься в обход Института было чрезвычайно трудно. В Союзе тогда насчитывалось лишь несколько археологических советов: в Киеве, Ереване, Москве и Новосибирске. Киев и Москва в те времена являлись одной компанией. Многие ездили в Новосибирск и защищали свои диссертации там. Меня мама, например, пыталась отправить защищаться в Новосибирск...

На аттестационной комиссии в Киеве меня стали опрашивать. С явным пристрастием. Возглавлял комиссию Толочко, который тогда еще был зам директора Института археологии. Баран, как я уже сказал, возмущается ранней подачей диссертационной работы. Научные разработки всех мало волнуют. Идет обсуждение, я слегка раздражен, но выдержан. Тут Крыжицкий задает вопрос на засыпку. «Зачем вы публично обругали матом руководителя своего отдела?» Я замешкался от неожиданности. Он продолжает: «Вы считаете, что это соответствует нормам общения в Академии наук?» Тут я совсем растерялся и начал лепетать, отбрехиваться. Станок сидит напротив, ухмыляется...

Для того чтобы все было понятно, надо отвлечься и рассказать предысторию этого сюжета. Он связан с именем Александры Васильевны Гудковой. Она до сих пор работает в Отделе. Между прочим, благодаря мне. В свое время Гудкова была моей непосредственной экспедиционной начальницей. Не могу сказать, что у нас всегда с ней были ровные отношения, потому что она женщина немолодая и непьющая. Руководить экспедицией такого рода, которую я описывал, ей было не совсем комфортно. Что вылилось однажды в настоящий конфликт. Мы ходили с девицами, извини, пожалуйста, в посадку, а она, как старая дева, это плохо переносила. Также решила, что мы слишком много пьем. Ну неинтересно было Гудковой с нами. Короче говоря, она сделала замечание, попыталась устроить скандал. А я спьяну выставил ее из лагеря. Александра Васильевна уехала обиженная в Одессу. Этот конфликт не носил принципиального характера и вскоре был заглажен.

В целом Александра Васильевна человек, безусловно, достойный и интеллигентный. Ей исполнялось тогда пятьдесят пять лет. Тут Владимир Никифорович и решил ее отправить на пенсию, потому что ему нужна была свободная ставка. Гудкова, разумеется, не хочет на пенсию, избрав, в качестве защиты, срочную подготовку докторской. Дело в том, что докторов наук из системы Академии ни уволить, ни отправить на пенсию невозможно. Это не принято, понимаешь ли? Специалистов самого высокого ранга на пенсию не отправляют. Такие кадры престижны для Института.

Пытаясь себя спасти, Александра Васильевна написала эту диссертацию. Станко слышал, что мы с ней поссорились в экспедиции, и меня назначил внутренним рецензентом ее диссертации, как специалиста. Назначил с тем, чтобы я ее прокатил. Он решил затопить Гудкову на уровне внутренней рецензии Отдела. Более того, на основании негативной рецензии можно было составить рапорт о том, что диссертация плохая, следовательно, отправить беднягу на пенсию.